он.  -
Да, больна Кити... Что ж делать, очень жаль", - думал он.
  - А, нашла! Вот умница, - сказал он, вынимая изо рта Ласки теплую пти-
цу и кладя ее в полный почти ягдташ. - Нашел, Стива! - крикнул он.

                                    XVI

  Возвращаясь домой, Левин расспросил все подробности о болезни  Кити  и
планах Щербацких, и, хотя ему совестно бы было признаться  в  этом,  то,
что он узнал, было приятно ему. Приятно и потому, что была еще  надежда,
и еще более приятно потому, что больно было ей, той, которая сделала ему
так больно. Но когда Степан Аркадьич начал говорить о  причинах  болезни
Кити и упомянул имя Вронского, Левин перебил его:
  - Я не имею никакого права знать семейные подробности, по правде  ска-
зать, и никакого интереса.
  Степан Аркадьич чуть заметно улыбнулся, уловив мгновенную и столь зна-
комую ему перемену в лице Левина, сделавшегося столь же мрачным, сколько
он был весел минуту тому назад.
  - Ты уже совсем кончил о лесе с Рябининым? - спросил Левин.
  - Да, кончил. Цена прекрасная, тридцать восемь тысяч. Восемь вперед, а
остальные на шесть лет. Я долго с этим возился. Никто больше не давал.
  - Это значит, ты даром отдал лес, - мрачно сказал Левин.
  - То есть почему же даром? - с добродушною улыбкой сказал  Степан  Ар-
кадьич, зная, что теперь все будет нехорошо для Левина.
  - Потому, что лес стоит по крайней мере пятьсот рублей за десятину,  -
отвечал Левин.
  - Ах, эти мне сельские хозяева! - шутливо сказал  Степан  Аркадьич.  -
Этот ваш тон презрения к нашему брату городским!.. А как  дело  сделать,
так мы лучше всегда сделаем. Поверь, что я все расчел, - сказал он, -  и
лес очень выгодно продан, так что я боюсь, как бы тот не отказался даже.
Ведь это не обидной лес, - сказал Степан Аркадьич, желая словом  обидной
совсем убедить Левина в несправедливости  его  сомнений,  -  а  дровяной
больше. И станет не больше тридцати сажен на десятину, а он дал  мне  по
двести рублей.
  Левин презрительно улыбнулся. "Знаю, - подумал он, - эту манеру не од-
ного его, но и всех городских жителей, которые, побывав раза два  в  де-
сять лет в деревне и заметив два-три слова деревенские,  употребляют  их
кстати и некстати, твердо уверенные, что они  уже  все  знают.  Обидной,
станет тридцать сажен. Говорит слова, а сам ничего не понимает".
  - Я не стану тебя учить тому, что ты там пишешь в присутствии, -  ска-
зал он, - а если нужно, то спрошу у тебя. А ты так уверен, что понимаешь
всю эту грамоту о лесе. Она трудна. Счел ли ты деревья?
  - Как счесть деревья? - смеясь, сказал Степан Аркадьич, все желая  вы-
вести приятеля из его дурного расположения духа. - Сочесть  пески,  лучи
планет хотя и мог бы ум высокий...
  - Ну да, а ум высокий Рябинина может. И ни один купец не купит не счи-
тая, если ему не отдают даром, как ты. Твой лес я знаю. Я каждый год там
бываю на охоте, и твой лес стоит пятьсот рублей чистыми деньгами,  а  он
тебе дал двести в рассрочку. Значит, ты ему подарил тысяч тридцать.
  - Ну, полно увлекаться, - жалостно сказал Степан Аркадьич, - отчего же
никто не давал?
  - Оттого, что у него стачки с купцами; он дал отступного. Я  со  всеми
ими имел дела, я их знаю. Ведь это не купцы, а барышники. Он и не пойдет
на дело, где ему предстоит десять, пятнадцать процентов, а он ждет, что-
бы купить за двадцать копеек рубль.
  - Ну, полно! Ты не в духе.
  - Нисколько, - мрачно сказал Левин, когда они подъезжали к дому.
  У крыльца уже стояла туго обтянутая железом и  кожей  тележка  с  туго
запряженною широкими гужами сытою лошадью. В тележке сидел туго  налитой
кровью и туго подпоясанный приказчик, служивший  кучером  Рябинину.  Сам
Рябинин был уже в доме и встретил приятелей в передней. Рябинин был  вы-
сокий, худощавый человек средних лет, с усами и бритым выдающимся подбо-
родком и выпуклыми мутными глазами. Он был одет в длиннополый синий сюр-
тук с пуговицами ниже зада и в высоких, сморщенных на щиколках и  прямых
на икрах сапогах, сверх которых были надеты большие калоши.  Он  округло
вытер платком свое лицо и, запахнув сюртук, который и без того  держался
очень хорошо, с улыбкой приветствовал вошедших, протягивая  Степану  Ар-
кадьичу руку, как бы желая поймать что-то.
  - А вот и вы приехали, - сказал Степан Аркадьич, подавая ему  руку.  -
Прекрасно.
  - Не осмелился ослушаться приказаний вашего сиятельства, хоть  слишком
дурна дорога. Положительно всю дорогу пешком  шел,  но  явился  в  срок.
Константин Дмитрич, мое почтение, - обратился он к Левину, стараясь пой-
мать и его руку. Но Левин, нахмурившись, делал вид, что не замечает  его
руки, и вынимал вальдшнепов. - Изволили потешаться  охотой?  Это  какие,
значит, птицы будут? - прибавил Рябинин, презрительно глядя на вальдшне-
пов, - вкус, значит, имеют. - И он неодобрительно покачал  головой,  как
бы сильно сомневаясь в том, чтоб эта овчинка стоила выделки.
  - Хочешь в кабинет? - мрачно хмурясь, сказал Левин по-французски  Сте-
пану Аркадьичу. - Пройдите в кабинет, вы там переговорите.
  - Очень можно, куда угодно-с, - с  презрительным  достоинством  сказал
Рябинин, как бы желая дать почувствовать, что для других могут быть зат-
руднения, как и с кем обойтись, но для него никогда и ни в чем не  может
быть затруднений.
  Войдя в кабинет, Рябинин осмотрелся по привычке, как бы отыскивая  об-
раз, но, найдя его, не перекрестился. Он оглядел шкафы и полки с книгами
и с тем же сомнением, как и насчет вальдшнепов, презрительно улыбнулся и
неодобрительно покачал головой, никак уже не допуская, чтоб эта  овчинка
могла стоить выделки.
  - Что ж, привезли деньги? - спросил Облонский. - Садитесь.
  - Мы за деньгами не постоим. Повидаться, переговорить приехал.
  - О чем же переговорить? Да вы садитесь.
  - Это можно, - сказал Рябинин, садясь и самым мучительным для себя об-
разом облокачиваясь на спинку кресла. - Уступить надо, князь.  Грех  бу-
дет. А деньги готовы окончательно, до одной копейки. За  деньгами  оста-
новки не бывает.
  Левин, ставивший между тем ружье в шкаф, уже выходил из двери, но, ус-
лыхав слова купца, остановился.
  - Задаром лес взяли, - сказал он. - Поздно он ко мне приехал, а  то  я
бы цену назначил.
  Рябинин встал и молча с улыбкой поглядел снизу вверх на Левина.
  - Оченно скупы, Константин Дмитрич, - сказал он с улыбкой, обращаясь к
Степану Аркадьичу, - окончательно ничего не укупишь.  Торговал  пшеницу,
хорошие деньги давал.
  - Зачем мне вам свое даром давать? Я ведь не на земле нашел и  не  ук-
рал.
  - Помилуйте, по нынешнему времю воровать положительно невозможно.  Все
окончательно по нынешнему времю гласное судопроизводство, все нынче бла-
городно; а не то что воровать. Мы говорили по чести.  Дорого  кладут  за
лес, расчетов не сведешь. Прошу уступить хоть малость.
  - Да кончено у вас дело или нет? Если кончено, нечего  торговаться,  а
если не кончено, - сказал Левин, - я покупаю лес.
  Улыбка вдруг исчезла с лица Рябинина. Ястребиное, хищное и жесткое вы-
ражение установилось на нем. Он быстрыми костлявыми пальцами  расстегнул
сюртук, открыв рубаху навыпуск, медные пуговицы жилета и цепочку  часов,
и быстро достал толстый старый бумажник.
  - Пожалуйте, лес мой, - проговорил он, быстро перекрестившись и протя-
гивая руку. - Возьми деньги, мой лес. Вот как Рябинин торгует, а не гро-
ши считать, - заговорил он, хмурясь и размахивая бумажником.
  - Я бы на твоем месте не торопился, - сказал Левин.
  - Помилуй, - с удивлением сказал Облонский, - ведь я слово дал.
  Левин вышел из комнаты, хлопнув дверью. Рябинин,  глядя  на  дверь,  с
улыбкой покачал головой.
  - Все молодость, окончательно ребячество одно.  Ведь  покупаю,  верьте
чести, так, значит, для славы одной, что вот Рябинин, а не кто другой  у
Облонского рощу купил. А еще как бог даст расчеты  найти.  Верьте  богу.
Пожалуйте-с. Условьице написать...
  Через час купец, аккуратно запахнув свой халат и застегнув крючки сюр-
тука, с условием в кармане сел в свою туго окованную  тележку  и  поехал
домой.
  - Ох, эти господа! - сказал он приказчику, - один предмет.
  - Это как есть, - отвечал приказчик, передавая ему вожжи и  застегивая
кожаный фартук. - А с покупочкой, Михаил Игнатьич?
  - Ну, ну...

                                    XVII

  Степан Аркадьич с оттопыренным карманом серий, которые за  три  месяца
вперед отдал ему купец, вошел наверх. Дело с лесом было кончено,  деньги
в кармане, тяга была прекрасная, и Степан Аркадьич находился в самом ве-
селом расположении духа, а потому ему особенно хотелось рассеять  дурное
настроение, нашедшее на Левина. Ему хотелось окончить день за ужином так
же приятно, как он был начат.
  Действительно, Левин был не в духе и, несмотря  на  все  свое  желание
быть ласковым и любезным со своим милым гостем, не мог преодолеть  себя.
Хмель известия о том, что Кити не вышла замуж, понемногу начинал  разби-
рать его.
  Кити не замужем и больна, больна от любви к человеку, который  пренеб-
рег ею. Это оскорбление как будто падало на него. Вронский пренебрег ею,
а она пренебрегла им, Левиным. Следовательно, Вронский имел право прези-
рать Левина и потому был его враг. Но этого всего  не  думал  Левин.  Он
смутно чувствовал, что в этом что-то есть  оскорбительное  для  него,  и
сердился теперь не на то, что расстроило его, а придирался ко всему, что
представлялось ему. Глупая продажа леса, обман, на который  попался  Об-
лонский и который совершился у него в доме, раздражал его.
  - Ну, кончил? - сказал он, встречая наверху Степана Аркадьича.  -  Хо-
чешь ужинать?
  - Да, не откажусь. Какой аппетит у меня в деревне, чудо! Что ж ты  Ря-
бинину не предложил поесть?
  - А, черт с ним!
  - Однако как ты обходишься с ним! - сказал Облонский. - Ты и руки  ему
не подал. Отчего же не подать ему руки?
  - Оттого, что я лакею не подам руки, а лакей во сто раз лучше.
  - Какой ты, однако, ретроград! А слияние сословий? - сказал Облонский.
  - Кому приятно сливаться - на здоровье, а мне противно.
  - Ты, я вижу, решительно ретроград.
  - Право, я никогда не думал, кто я. Я - Константин Левин, больше ниче-
го.
  - И Константин Левин, который очень не в духе, - улыбаясь, сказал Сте-
пан Аркадьич.
  - Да, я не в духе, и знаешь отчего? От, извини меня, твоей глупой про-
дажи...
  Степан Аркадьич добродушно сморщился, как человек,  которого  безвинно
обижают и расстраивают.
  - Ну, полно! - сказал он. - Когда бывало, чтобы кто-нибудь  что-нибудь
продал и ему бы не сказали сейчас же после продажи: "Это гораздо  дороже
стоит"? А покуда продают, никто не дает... Нет,  я  вижу,  у  тебя  есть
зубпротив этого несчастного Рябинина.
  - Может быть, и есть. А ты знаешь, за что? Ты  скажешь  опять,  что  я
ретроград, или еще какое страшное слово, но все-таки мне досадно и обид-
но видеть это со всех сторон совершающееся обеднение дворянства, к кото-
рому я принадлежу, и, несмотря на слияние сословий, очень рад, что  при-
надлежу. И обеднение не вследствие роскоши  -  это  бы  ничего;  прожить
по-барски - это дворянское дело, это только дворяне умеют. Теперь мужики
около нас скупают земли, - мне не обидно. Барин ничего не делает,  мужик
работает и вытесняет праздного человека. Так должно быть. И я очень  рад
мужику. Но мне обидно смотреть на это обеднение по какой-то, не знаю как
назвать, невинности. Тут арендатор-поляк купил за полцены у барыни,  ко-
торая живет в Ницце, чудесное имение. Тут отдают купцу в аренду за рубль
десятину земли, которая стоит десять рублей. Тут ты безо всякой  причины
подарил этому плуту тридцать тысяч.
  - Так что же? считать каждое дерево?
  - Непременно считать. А вот ты не считал, а Рябинин  считал.  У  детей
Рябинина будут средства к жизни и образованию, а у  твоих,  пожалуй,  не
будет!
  - Ну, уж извини меня, но есть что-то мизерное в этом считанье.  У  нас
свои занятия, у них свои, и им надо барыши. Ну, впрочем, дело сделано, и
конец. А вот и глазунья, самая моя любимая яичница. И Агафья  Михайловна
даст нам этого травничку чудесного...
  Степан Аркадьич сел к столу и начал шутить с Агафьей Михайловной, уве-
ряя ее, что такого обеда и ужина он давно не ел.
  - Вот вы хоть похв'алите, - сказала Агафья Михайловна, - а  Константин
Дмитрич, что ему ни подай, хоть хлеба корку, - поел и пошел.
  Как ни старался Левин преодолеть себя, он был мрачен и  молчалив.  Ему
нужно было сделать один вопрос Степану Аркадьичу, но он не мог  решиться
и не находил ни формы, ни времени, как и когда его сделать.  Степан  Ар-
кадьич уже сошел к себе вниз, разделся, опять умылся, облекся в гофриро-
ванную ночную рубашку и лег, а Левин все медлил у него в комнате, говоря
о разных пустяках и не будучи в силах спросить, что хотел.
  - Как это удивительно делают мыло, - сказал он, оглядывая и  разверты-
вая душистый кусок мыла, который для гостя приготовила Агафья  Михайлов-
на, но который Облонский не употреблял. - Ты посмотри, ведь это произве-
дение искусства.
  - Да, до всего дошло теперь всякое усовершенствование, - сказал Степан
Аркадьич, влажно и блаженно зевая. - Театры, например,  и  эти  увесели-
тельные... а-а-а!- зевал он. - Электрический свет везде... а-а!
  - Да, электрический свет, - сказал Левин. - Да. Ну, а где Вронский те-
перь? - спросил он, вдруг положив мыло.
  - Вронский? - сказал Степан Аркадьич, остановив зевоту, - он в  Петер-
бурге. Уехал вскоре после тебя и затем ни разу не был в Москве.  И  зна-
ешь, Костя, я тебе правду скажу, - продолжал он, облокотившись на стол и
положив на руку свое красивое румяное лицо, из которого  светились,  как
звезды, масленые, добрые и сонные глаза. - Ты сам был виноват. Ты  испу-
гался соперника. А я, как и тогда тебе говорил, - я  не  знаю,  на  чьей
стороне было более шансов. Отчего ты не шел  напролом?  Я  тебе  говорил
тогда, что... - Он зевнул одними челюстями, не раскрывая рта.
  "Знает он или не знает, что я делал предложение? - подумал Левин, гля-
дя на него. - Да, что-то есть  хитрое,  дипломатическое  в  нем",  -  и,
чувствуя, что краснеет, он молча  смотрел  прямо  в  глаза  Степана  Ар-
кадьича.
  - Если было с ее стороны что-нибудь тогда, то это было увлеченье внеш-
ностью, - продолжал Облонский. - Этот, знаешь, совершенный аристократизм
и будущее положение в свете подействовали не на нее, а на мать.
  Левин нахмурился. Оскорбление отказа, через  которое  он  прошел,  как
будто свежею, только что полученною раной зажгло его в  сердце.  Он  был
дома, а дома стены помогают.
  - Постой, постой, - заговорил он, перебивая Облонского, - ты говоришь:
аристократизм. А позволь тебя спросить, в чем состоит этот аристократизм
Вронского или кого бы то ни было, - такой аристократизм, чтобы можно бы-
ло пренебречь мною? Ты считаешь Вронского аристократом, но я нет.  Чело-
век, отец которого вылез из ничего пронырством, мать которого бог  знает
с кем не была в связи... Нет, уж извини, но я считаю аристократом себя и
людей, подобных мне, которые в прошедшем  могут  указать  на  три-четыре
честные поколения семей, находившихся на высшей степени образования (да-
рованье и ум - это другое дело), и которые никогда ни перед кем не  под-
личали, никогда ни в ком не нуждались, как жили мой отец, мой дед.  И  я
знаю много таких. Тебе низко кажется, что я считаю деревья в лесу, а  ты
даришь тридцать тысяч Рябинину; но ты получишь аренду и не знаю еще что,
а я не получу и потому дорожу родовым и трудовым... Мы аристократы, а не
те, которые могут существовать только подачками от сильных мира  сего  и
кого купить можно за двугривенный.
  - Да на кого ты? Я с тобой согласен, - говорил Степан Аркадьич искрен-
но и весело, хотя чувствовал, что Левин под именем тех, кого  можно  ку-
пить за двугривенный, разумел и его. Оживление Левина ему искренно  нра-
вилось. - На кого ты? Хотя многое и неправда, что ты говоришь про Вронс-
кого, но я не про то говорю. Я говорю тебе прямо, я на твоем месте  пое-
хал бы со мной в Москву и...
  - Нет, я не знаю, знаешь ли ты, или нет, но мне все равно. И  я  скажу
тебе, - я сделал предложение и получил отказ, и  Катерина  Александровна
для меня теперь тяжелое и постыдное воспоминание.
  - Отчего? Вот вздор!
  - Но не будем говорить. Извини меня, пожалуйста, если я был груб с то-
бой, - сказал Левин. Теперь, высказав все, он опять стал тем, каким  был
поутру. - Ты не сердишься на меня, Стива? Пожалуйста, не сердись, - ска-
зал он и, улыбаясь, взял его за руку.
  - Да нет, нисколько, и не за что. Я рад, что мы объяснились. А знаешь,
утренняя тяга бывает хороша. Не поехать ли? Я бы так и не спал, а  прямо
с тяги на станцию.
  - И прекрасно.

                                   XVIII

  Несмотря на то, что вся внутренняя жизнь Вронского была наполнена  его
страстью, внешняя жизнь его неизменно и неудержимо катилась по  прежним,
привычным рельсам светских и полковых связей и интересов. Полковые инте-
ресы занимали важное место в жизни Вронского  и  потому,  что  он  любил
полк, и еще более потому, что его любили в полку. В полку не только  лю-
били Вронского, но его уважали и гордились им, гордились тем,  что  этот
человек, огромно богатый, с прекрасным образованием и  способностями,  с
открытою дорогой ко всякого рода успеху и честолюбия и  тщеславия,  пре-
небрегал этим всем и из всех жизненных интересов ближе всего принимал  к
сердцу интересы полка и товарищества. Вронский сознавал этот  взгляд  на
себя товарищей и, кроме того, что любил эту жизнь, чувствовал себя  обя-
занным поддерживать установившийся на него взгляд.
  Само собою разумеется, что он не говорил ни с кем из товарищей о своей
любви, не проговаривался и в самых сильных попойках (впрочем, он никогда
не бывал так пьян, чтобы терять власть над собой) и затыкал рот  тем  из
легкомысленных товарищей, которые пытались намекать ему  на  его  связь.
Но, несмотря на то, что его любовь была известна всему городу - все  бо-
лее или менее  верно  догадывались  об  его  отношении  к  Карениной,  -
большинство молодых людей завидовали ему именно в том,  что  было  самое
тяжелое в его любви, - в высоком положении Каренина и потому  в  выстав-
ленности этой связи для света.
  Большинство молодых женщин, завидовавших Анне, которым уже давно  нас-
кучило то, что ее называют справедливою, радовались тому, что они  пред-
полагали, и ждали только  подтверждения  оборота  общественного  мнения,
чтоб обрушиться на нее всею тяжестью своего презрения. Они приготавлива-
ли уже те комки грязи, которыми они бросят в нее,  когда  придет  время.
Большинство пожилых людей и люди высокопоставленные были недовольны этим
готовящимся общественным скандалом.
  Мать Вронского, узнав о его связи, сначала была довольна -  и  потому,
что ничто, по ее понятиям, не давало последней отделки блестящему  моло-
дому человеку, как связь в высшем свете, и потому, что столь понравивша-
яся ей Каренина, так много говорившая о своем сыне, была все-таки  такая
же, как и все красивые и порядочные женщины, по понятиям графини  Вронс-
кой. Но в последнее время она узнала, что сын отказался от предложенного
ему, важного для карьеры, положения, только с  тем,  чтоб  оставаться  в
полку, где он мог видеться с Карениной, узнала, что им недовольны за это
высокопоставленные лица, и она переменила свое мнение. Не  нравилось  ей
тоже то, что по всему, что она узнала про эту  связь,  это  не  была  та
блестящая, грациозная светская связь, какую она бы одобрила, но какая-то
вертеровская, отчаянная страсть, как ей рассказывали, которая могла вов-
лечь его в глупости. Она не  видала  его  со  времени  его  неожиданного
отъезда из Москвы и через старшего сына требовала,  чтоб  он  приехал  к
ней.
  Старший брат был тоже недоволен меньшим. Он не разбирал, какая это бы-
ла любовь, большая или маленькая, страстная или не  страстная,  порочная
или не порочная (он сам, имея детей, содержал танцовщицу  и  потому  был
снисходителен на это); но он знал,