акое не бывало на земле!
  Вскоре после обеда гости уехали, чтоб успеть переодеться к свадьбе.
  Оставшись один и вспоминая разговоры этих холостяков,  Левин  еще  раз
спросил себя: есть ли у него в душе это чувство сожаления о своей свобо-
де, о котором они говорили? Он улыбнулся при этом вопросе. "Свобода? За-
чем свобода? Счастие только в том, чтобы любить и желать, думать ее  же-
ланиями, ее мыслями, то есть никакой свободы, - вот это счастье!"
  - "Но знаю ли я ее мысли, ее желания, ее чувства?" - вдруг шепнул  ему
какой-то голос. Улыбка исчезла с его лица, и он задумался.  И  вдруг  на
него нашло странное чувство. На него нашел страх и сомнение, сомнение во
всем.
  "Что как она не любит меня? Что как она выходит за меня только для то-
го, чтобы выйти замуж? Что если она сама не знает того,  что  делает?  -
спрашивал он себя. - Она может опомниться и, только выйдя замуж, поймет,
что не любит и не могла любить меня". И странные, самые дурные  мысли  о
ней стали приходить ему. Он ревновал ее к Вронскому, как год тому назад,
как будто этот вечер, когда он видел ее с Вронским, был вчера. Он подоз-
ревал, что она не все сказала ему.
  Он быстро вскочил. "Нет, это так нельзя! - сказал он себе с отчаянием.
- Пойду к ней, спрошу, скажу последний раз: мы свободны, и не  лучше  ли
остановиться? Все лучше, чем вечное несчастие,  позор,  неверность!!"  С
отчаянием в сердце и со злобой на всех людей, на себя, на нее  он  вышел
из гостиницы и поехал к ней.
  Никто не ждал его. Он застал ее в задних комнатах. Она сидела на  сун-
дуке и о чем-то распоряжалась с  девушкой,  разбирая  кучи  разноцветных
платьев, разложенных на спинках стульев и на полу.
  - Ах! - вскрикнула она, увидав его и вся просияв от радости. - Как ты,
как же вы (до этого последнего дня она говорила ему то "ты",  то  "вы")?
Вот не ждала! А я разбираю мои девичьи платья, кому какое...
  - А! это очень хорошо!- сказал он, мрачно глядя на девушку.
  - Уйди, Дуняша, я позову тогда, - сказала Кити. - Что с тобой? - спро-
сила она, решительно говоря ему "ты", как только девушка вышла. Она  за-
метила его странное лицо, взволнованное и мрачное, и на нее нашел страх.
  - Кити! я мучаюсь. Я не могу один мучаться, - сказал он с отчаянием  в
голосе, останавливаясь пред ней и умоляюще глядя ей в глаза. Он уже  ви-
дел по ее любящему правдивому лицу, что ничего не может выйти  из  того,
что он намерен был сказать, но ему все-таки нужно было,  чтоб  она  сама
разуверила его. - Я приехал сказать, что еще время не ушло. Это все мож-
но уничтожить и поправить.
  - Что? Я ничего не понимаю. Что с тобой?
  - То, что я тысячу раз говорил и не могу не думать...  то,  что  я  не
стою тебя. Ты не могла согласиться выйти за меня замуж. Ты  подумай.  Ты
ошиблась. Ты подумай хорошенько. Ты не  можешь  любить  меня...  Если...
лучше скажи, - говорил он, не глядя на нее. - Я буду несчастлив.  Пускай
все говорят, что хотят; все лучше, чем несчастье...  Все  лучше  теперь.
пока есть время...
  - Я не понимаю, - испуганно отвечала она, - то есть что ты хочешь  от-
казаться... что не надо?
  - Да, если ты не любишь меня.
  - Ты с ума сошел! - вскрикнула она, покраснев от досады.
  Но лицо его было так жалко, что она удержала свою  досаду  и,  сбросив
платья с кресла, пересела ближе к нему.
  - Что ты думаешь? скажи все.
  - Я думаю, что ты не можешь любить меня. За что ты можешь любишь меня?
  - Боже мой! что же я могу?.. - сказала она и заплакала.
  - Ах, что я сделал! - вскрикнул он и, став пред ней  на  колени,  стал
целовать ее руки.
  Когда княгиня через пять минут вошла в комнату, она нашла их  уже  со-
вершенно помирившимися. Кити не только уверила его, что она  его  любит,
но даже, отвечая на его вопрос, за что она любит его, объяснила ему,  за
что. Она сказала ему, что она любит его за то, что она понимает его все-
го, за то, что она знает, что' он должен любить, и что все, что  он  лю-
бит, все хорошо. И это показалось ему вполне ясно. Когда княгиня вошла к
ним, они рядом сидели на сундуке, разбирали платья и спорили о том,  что
Кити хотела отдать Дуняше то коричневое платье, в котором она была, ког-
да Левин ей сделал предложение, а он настаивал, чтоб это  платье  никому
не отдавать, а дать Дуняше голубое.
  - Как ты не понимаешь? Она брюнетка, и ей не будет идти... У меня  это
все рассчитано.
  Узнав, зачем он приезжал, княгиня  полушуточно-полусерьезно  рассерди-
лась и услала его домой одеваться и не мешать  Кити  причесываться,  так
как Шарль сейчас приедет.
  - Она и так ничего не ест все  эти  дни  и  подурнела,  а  ты  еще  ее
расстраиваешь своими глупостями, - сказала она ему. - Убирайся,  убирай-
ся, любезный.
  Левин, виноватый и пристыженный, но успокоенный, вернулся в свою  гос-
тиницу. Его брат, Дарья Александровна и Степан Аркадьич,  все  в  полном
туалете, уже ждали его, чтобы благословить образом. Медлить некогда  бы-
ло. Дарья Александровна должна была еще заехать домой, с тем чтобы взять
своего напомаженного и завитого сына, который должен был везти  образ  с
невестой. Потом одну карету надо было послать за шафером, а другую,  ко-
торая отвезет Сергея Ивановича, прислать  назад...  Вообще  соображений,
весьма сложных, было очень много. Одно было несомненно, что надо было не
мешкать, потому что уже половина седьмого.
  Из благословенья образом ничего не вышло. Степан Аркадьич стал в коми-
чески-торжественную позу рядом с женою, взял образ и, велев Левину  кла-
няться в землю, благословил его с доброю и насмешливою улыбкой и поцело-
вал его троекратно; то же сделала и Дарья Александровна и тотчас же зас-
пешила ехать и опять запуталась в предначертаниях движения экипажей.
  - Ну, так вот что мы сделаем: ты поезжай в нашей карете за ним, а Сер-
гей Иванович уже если бы был так добр заехать, а потом послать.
  - Что же, я очень рад.
  - А мы сейчас с ним приедем. Вещи  отправлены?  -  сказал  Степан  Ар-
кадьич.
  - Отправлены, - отвечал Левин и велел Кузьме подавать одеваться.

                                    III

  Толпа народа, в особенности женщин, окружала  освещенную  для  свадьбы
церковь. Те, которые не успели проникнуть  в  средину,  толпились  около
окон, толкаясь, споря и заглядывая сквозь решетки.
  Больше двадцати карет уже были расставлены жандармами вдоль по  улице.
Полицейский офицер, пренебрегая морозом, стоял у входа, сияя своим  мун-
диром. Беспрестанно подъезжали еще экипажи, и то дамы в цветах с  подня-
тыми шлейфами, то мужчины, снимая кепи или черную шляпу, вступали в цер-
ковь. В самой церкви уже были зажжены обе люстры и все свечи  у  местных
образов. Золотое сияние на красном фоне иконостаса, и  золоченая  резьба
икон, и серебро паникадил и подсвечников, и плиты пола, и коврики, и хо-
ругви вверху у клиросов, и ступеньки амвона, и старые почерневшие книги,
и подрясники, и стихари - все было залито светом. На правой стороне теп-
лой церкви, в толпе фраков и белых галстуков, мундиров и штофов,  барха-
та, атласа, волос, цветов, обнаженных плеч и рук и высоких перчаток, шел
сдержанный и оживленный говор, странно отдававшийся  в  высоком  куполе.
Каждый раз, как раздавался писк отворяемой двери, говор в толпе затихал,
и все оглядывались, ожидая видеть входящих жениха и  невесту.  Но  дверь
уже отворялась более чем десять раз, и каждый раз это был или  запоздав-
ший гость или гостья, присоединявшиеся к  кружку  званых,  направо,  или
зрительница, обманувшая или умилостивившая полицейского офицера, присое-
динявшаяся к чужой толпе, налево. И родные и посторонние уже прошли чрез
все фазы ожидания.
  Сначала полагали, что жених с невестой сию минуту приедут, не приписы-
вая никакого значения этому запозданию. Потом стали чаще и чаще погляды-
вать на дверь, поговаривая о том, что не случилось ли чего-нибудь. Потом
это опоздание стало уже неловко, и родные и гости старались делать  вид,
что они не думают о женихе и заняты своим разговором.
  Протодьякон, как бы напоминая о ценности своего  времени,  нетерпеливо
покашливал, заставляя дрожать стекла в окнах. На клиросе слышны были  то
пробы голосов, то сморкание соскучившихся певчих. Священник беспрестанно
высылал то дьячка, то дьякона узнать, не приехал ли жених, и сам, в  ли-
ловой рясе и шитом поясе, чаще и чаще выходил к боковым  дверям,  ожидая
жениха. Наконец одна из дам, взглянув  на  часы,  сказала:  "Однако  это
странно!" - и все гости пришли в беспокойство и  стали  громко  выражать
свое удивление и неудовольствие. Один из шаферов поехал узнать, что слу-
чилось. Кити в это время, давно уже  совсем  готовая,  в  белом  платье,
длинном вуале и венке померанцевых цветов, с посаженой матерью и сестрой
Львовой стояла в зале щербацкого дома и смотрела в окно,  тщетно  ожидая
уже более получаса известия от своего шафера о приезде жениха в церковь.
  Левин же между тем в панталонах, но без жилета и фрака  ходил  взад  и
вперед по своему нумеру, беспрестанно высовываясь в  дверь  и  оглядывая
коридор. Но в коридоре не видно было того, кого он ожидал, и он, с отча-
янием возвращаясь и взмахивая руками,  относился  к  спокойно  курившему
Степану Аркадьичу.
  - Был ли когда-нибудь человек в таком ужасном  дурацком  положении!  -
говорил он.
  - Да, глупо, - подтвердил Степан Аркадьич, смягчительно улыбаясь. - Но
успокойся, сейчас привезут.
  Нет, как же! - со сдержанным бешенством говорил Левин. - И эти  дурац-
кие открытые жилеты! Невозможно! - говорил он, глядя  на  измятый  перед
своей рубашки. - И что как вещи увезли уже на железную дорогу!-  вскрик-
нул он с отчаянием.
  - Тогда мою наденешь.
  - И давно бы так надо.
  - Нехорошо быть смешным... Погоди! образуется.
  Дело было в том, что, когда Левин потребовал одеваться, Кузьма, старый
слуга Левина, принес фрак, жилет и все, что нужно было.
  - А рубашка!- вскрикнул Левин.
  - Рубашка на вас, - с спокойной улыбкой ответил Кузьма.
  Рубашки чистой Кузьма не догадался оставить, и, получив приказанье все
уложить и свезти к Щербацким, от которых в нынешний же вечер уезжали мо-
лодые, он так и сделал, уложив все, кроме фрачной пары. Рубашка, надетая
с утра, была измята и невозможна с открытой модой  жилетов.  Посылать  к
Щербацким было далеко. Послали купить рубашку. Лакей вернулся:  все  за-
перто - воскресенье. Послали к Степану Аркадьичу, привезли рубашку;  она
была невозможно широка и коротка. Послали, наконец, к  Щербацким  разло-
жить вещи. Жениха ждали в церкви, а он, как запертый в клетке зверь, хо-
дил по комнате, выглядывая в коридор и с ужасом и  отчаянием  вспоминая,
что он наговорил Кити и что она может теперь думать.
  Наконец виноватый Кузьма, насилу переводя дух, влетел в комнату с  ру-
башкой.
  - Только застал. Уж на ломового поднимали, - сказал Кузьма.
  Через три минуты, не глядя на часы, чтобы не растравлять  раны,  Левин
бегом бежал по коридору.
  - Уж этим не поможешь, - говорил Степан Аркадьич с улыбкой, неторопли-
во поспешая за ним. - Образуется, образуется... - говорю тебе.

                                     IV

  - Приехали! - Вот он! - Который? - Помоложе-то, что ль?  -  а  она-то,
матушка, ни жива ни мертва!- заговорили в толпе, когда  Левин,  встретив
невесту у подъезда, с нею вместе вошел в церковь.
  Степан Аркадьич рассказал жене причину замедления, и гости,  улыбаясь,
перешептывались между собой. Левин ничего и никого не  замечал;  он,  не
спуская глаз, смотрел на свою невесту.
  Все говорили, что она очень подурнела в эти последние дни и  была  под
венцом далеко не так хороша, как обыкновенно; но Левин не находил этого.
Он смотрел на ее высокую прическу с длинным белым вуалем и белыми цвета-
ми, на высоко стоявший сборчатый воротник, особенно девственно закрывав-
ший с боков и открывавший спереди ее длинную шею, и поразительно  тонкую
талию, и ему казалось, что она была лучше, чем когда-нибудь, - не  пото-
му, чтоб эти цветы, этот вуаль, это выписанное из Парижа платье  прибав-
ляли что-нибудь к ее красоте, но потому, что, несмотря на эту  приготов-
ленную пышность наряда, выражение ее милого лица, ее взгляда, ее губ бы-
ли все тем же ее особенным выражением невинной правдивости.
  - Я думала уже, что ты хотел бежать, - сказала она и улыбнулась ему.
  - Так глупо, что' со мной случилось, совестно говорить! -  сказал  он,
краснея, и должен был обратиться к подошедшему Сергею Ивановичу.
  - Хороша твоя история с рубашкой! - сказал  Сергей  Иваныч,  покачивая
головой и улыбаясь.
  - Да, да, - отвечал Левин, не понимая, о чем ему говорят.
  - Ну, Костя, теперь надо решить, - сказал Степан Аркадьич  с  притвор-
но-испуганным видом, - важный вопрос. Ты именно теперь в состоянии  оце-
нить всю важность его. У меня спрашивают: обожженные  ли  свечи  зажечь,
или необожженные? Разница десять рублей, - присовокупил он, собирая губы
в улыбку. - Я решил, но боюсь, что ты не изъявишь согласия.
  Левин понял, что это была шутка, но не мог улыбнуться.
  - Так как же? необожженные или обожженные? вот вопрос.
  - Да,да! необожженные.
  - Ну, я очень рад. Вопрос решен!- сказал Степан Аркадьич, улыбаясь.  -
Однако как глупеют люди в этом положении, - сказал  он  Чирикову,  когда
Левин, растерянно поглядев на него, подвинулся к невесте.
  - Смотри, Кити, первая стань на ковер,  -  сказала  графиня  Нордстон,
подходя. - Хороши вы! - обратилась она к Левину.
  - Что, не страшно? - сказала Марья Дмитриевна, старая тетка.
  - Тебе не свежо ли? Ты бледна. Постой, нагнись!- сказала сестра  Кити,
Львова, и, округлив свои полные прекрасные руки, с улыбкою поправила  ей
цветы на голове.
  Долли подошла, хотела сказать что-то, но не могла выговорить, заплака-
ла и неестественно засмеялась.
  Кити смотрела на всех такими же отсутствующими глазами, как  и  Левин.
На все обращенные к ней речи она могла отвечать только улыбкой  счастья,
которая теперь была ей так естественна.
  Между тем церковнослужители облачились,и священник с дьяконом вышли  к
аналою, стоявшему в  притворе  церкви.  Священник  обратился  к  Левину,
что-то сказав. Левин не расслушал того, что сказал священник.
  - Берите за руку невесту и ведите, - сказал шафер Левину.
  Долго Левин не мог понять, чего от него  требовали.  Долго  поправляли
его и хотели уже бросить, - потому что он брал все не тою рукой  или  не
за ту руку, - когда он понял, наконец, что надо было  правою  рукой,  не
переменяя положения, взять ее за правую же руку. Когда он, наконец, взял
невесту за руку, как надо было, священник прошел несколько шагов впереди
их и остановился у аналоя. Толпа родных и знакомых, жужжа говором и шур-
ша шлейфами, подвинулась за ними. Кто-то, нагнувшись, поправил шлейф не-
весты. В церкви стало так тихо, что слышалось падение капель воска.
  Старичок священник, в камилавке, с блестящими серебром седыми  прядями
волос, разобранными на две стороны за ушами, выпростав  маленькие  стар-
ческие руки из-под тяжелой серебряной с золотым крестом на  спине  ризы,
перебирал что-то у аналоя.
  Степан Аркадьич осторожно подошел к нему, пошептал что-то и, подмигнув
Левину, зашел опять назад.
  Священник зажег две украшенные цветами свечи, держа их боком  в  левой
руке, так что воск капал с них медленно, и повернулся  лицом  к  новоне-
вестным. Священник был тот же самый, который исповедовал Левина. Он пос-
мотрел усталым и грустным взглядом на жениха и невесту, вздохнул и, вып-
ростав из-под ризы правую руку, благословил ею жениха и так же, но с от-
тенком осторожной нежности, наложил сложенные персты на склоненную голо-
ву Кити. Потом он подал им свечи и, взяв кадило, медленно отошел от них.
  "Неужели это правда?" - подумал Левин и оглянулся на невесту. Ему нес-
колько сверху виднелся ее профиль, и по чуть заметному движению ее губ и
ресниц он знал, что она почувствовала его взгляд. Она не оглянулась,  но
высокий сборчатый воротничок зашевелился, поднимаясь к ее  розовому  ма-
ленькому уху. Он видел, что вздох остановился в ее груди и задрожала ма-
ленькая рука в высокой перчатке, державшая свечу.
  Вся суета рубашки, опоздания, разговор с знакомыми, родными, их неудо-
вольствие, его смешное положение - все вдруг исчезло, и  ему  стало  ра-
достно и страшно.
  Красивый рослый протодьякон в серебряном стихаре, со стоящими по  сто-
ронам расчесанными завитыми кудрями, бойко выступил вперед и,  привычным
жестом приподняв на двух пальцах орарь, остановился против священника.
  "Бла-го-сло-ви, вла-дыко!" - медленно один за  другим,  колебля  волны
воздуха, раздались торжественные звуки.
  "Благословен бог наш всегда, ныне и присно и во веки веков", - смирен-
но и певуче ответил старичок священник, продолжая перебирать  что-то  на
аналое. И, наполняя всю церковь от окон до сводов, стройно и широко под-
нялся, усилился, остановился на мгновение и тихо замер полный аккорд не-
видимого клира.
  Молились, как и всегда, о свышнем мире и спасении, о синоде, о госуда-
ре; молились и о ныне обручающихся рабе божием Константине и Екатерине.
  "О еже ниспослатися им любве совершенней, мирней и помощи, господу по-
молимся", - как бы дышала вся церковь голосом протодьякона.
  Левин слушал слова, и они поражали его. "Как они догадались, что помо-
щи, именно помощи? - думал он, вспоминая все свои недавние страхи и сом-
нения. - Что я знаю? Что я могу в этом страшном деле, - думал он, -  без
помощи? Именно помощи мне нужно теперь".
  Когда дьякон кончил ектенью, священник обратился к обручавшимся с кни-
гой:
  - "Боже вечный, расстоящияся собравый в соединение, - читал он кротким
певучим голосом, - и союз любве положивый им неразрушимый; благословивый
Исаака и Ревекку, наследники я твоего обетования показавый: сам  благос-
лови и рабы твоя сия, Константина, Екатерину, наставляя я на всякое дело
благое. Яко милостивый и человеколюбец бог еси, и тебе славу  воссылаем,
отцу, и сыну, и святому  духу,  ныне  и  присно  и  во  веки  веков".  -
"А-аминь", - опять разлился в воздухе невидимый хор.
  "Расстоящияся собравый в соединение и союз  любве  положивый",  -  как
глубокомысленны эти слова и как соответственны тому,  что  чувствуешь  в
эту минуту! - думал Левин. - Чувствует ли она то же, что я?"
  И, оглянувшись, он встретил ее взгляд.
  И по выражению этого взгляда он заключил, что она понимала то же,  что
и он. Но это было неправда; она совсем почти не понимала слов  службы  и
даже не слушала их во время обручения. Она не могла слушать  и  понимать
их: так сильно было одно то чувство, которое наполняло ее душу и все бо-
лее и более усиливалось. Чувство это была радость полного совершения то-
го, что уже полтора месяца совершилось в ее душе  и  что  в  продолжение
всех этих шести недель радовало и мучало ее. В душе ее в тот  день,  как
она в своем коричневом платье в зале арбатского дома подошла к нему мол-
ча и отдалась ему, - в душе ее в этот день и час совершился полный  раз-
рыв со всею прежнею жизнью, и началась совершенно другая, новая,  совер-
шенно неизвестная ей жизнь, в действительности же  продолжалась  старая.
Эти шесть недель были самое блаженное и самое мучительное для нее время.
Вся жизнь ее, все желания, надежды были сосредоточены на одном этом  не-
понятном еще для нее человеке, с которым связывало ее какое-то еще более
непонятное, чем сам человек, то сближающее, то отталкивающее чувство,  а
вместе с тем она продолжала жить в условиях прежней жизни.  Живя  старою
жизнью, она ужасалась на себя, на свое полное  непреодолимое  равнодушие
ко всему своему прошедшему: к вещам, к привычкам, к  людям,  любившим  и
любящим ее, к огорченной  этим  равнодушием  матери,  к  милому,  прежде
больше всего на свете любимому нежному отцу. То  она  ужасалась  на  это
равнодушие, то радовалась тому, что привело ее к  этому  равнодушию.  Ни
думать, ни желать она ничего не могла вне жизни  с  этим  человеком;  но
этой новой жизни еще не было, и она не могла себе  даже  представить  ее
ясно. Было одно ожидани