когда учитель  пришел,  урок  об
обстоятельствах времени и места и образа действия был не готов,  и  учи-
тель был не только недоволен, но и огорчен. Это огорчение учителя трону-
ло Сережу. Он чувствовал себя невиноватым за то, что не выучил урока; но
как бы он ни старался, он решительно не мог этого сделать:  покуда  учи-
тель толковал ему, он верил и как будто понимал, но как только он  оста-
вался один, он решительно не мог вспомнить и понять, что  коротенькое  и
такое понятное слово "вдруг" есть  обстоятельство  образа  действия.  Но
все-таки ему жалко было то, что он огорчил учителя, и  хотелось  утешить
его.
  Он выбрал минуту, когда учитель молча смотрел в книгу.
  - Михаил Иваныч, когда бывают ваши именины? - спросил он вдруг.
  - Вы бы лучше думали о своей работе, а именины  никакого  значения  не
имеют для разумного существа. Такой же день, как и другие, в которые на-
до работать.
  Сережа внимательно посмотрел на учителя, на его редкую бородку, на оч-
ки, которые спустились ниже зарубки, бывшей на носу,  и  задумался  так,
что уже ничего не слыхал из того, что ему объяснял учитель. Он  понимал,
что учитель не думает того, что говорит, он это чувствовал по тону,  ко-
торым это было сказано. "Но для чего они все  сговорились  это  говорить
все одним манером, все самое скучное и ненужное?  Зачем  он  отталкивает
меня от себя, за что он не любит меня?" - спрашивал он себя с грустью  и
не мог придумать ответа.

                                   XXVII

  После учителя был урок отца. Пока отец не приходил, Сережа сел к  сто-
лу, играя ножичком, и стал думать. В числе любимых занятий  Сережи  было
отыскивание своей матери во время гулянья. Он не верил в смерть вообще и
в особенности в ее смерть, несмотря на то, что  Лидия  Ивановна  сказала
ему и отец подтвердил это, и потому и после того, как ему  сказали,  что
она умерла, он во время гулянья отыскивал  ее.  Всякая  женщина  полная,
грациозная, с темными волосами, была его мать. При виде такой женщины  в
душе его поднималось чувство нежности, такое, что он задыхался, и  слезы
выступали на глаза. И он вот-вот ждал, что она подойдет к нему, поднимет
вуаль. Все лицо ее будет видно, она улыбнется, обнимет его,  он  услышит
ее запах, почувствует нежность ее руки и заплачет счастливо, как он  раз
вечером лег ей в ноги и она щекотала его, а он хохотал и кусал ее  белую
с кольцами руку. Потом, когда он узнал случайно от няни, что мать его не
умерла, и отец с Лидией Ивановной объяснили ему, что она умерла для  не-
го, потому что она нехорошая (чему он уже никак не  мог  верить,  потому
что любил ее), он точно так же отыскивал и ждал ее. Нынче в Летнем  саду
была одна дама в лиловом вуале, за которой он с замиранием сердца,  ожи-
дая, что это она, следил, в то время как она подходила к ним по дорожке.
Дама эта не дошла до них и куда-то скрылась.  Нынче  сильнее,  чем  ког-
да-нибудь, Сережа чувствовал приливы любви к ней  и  теперь,  забывшись,
ожидая отца, изрезал весь край стола ножичком, блестящими глазами  глядя
пред собой и думая о ней.
  - Папа идет! - развлек его Василий Лукич.
  Сережа вскочил, подошел к отцу и, поцеловав его руку, поглядел на него
внимательно, отыскивая признаков радости в получении Александра  Невско-
го.
  - Ты гулял хорошо? - сказал  Алексей  Александрович,  садясь  на  свое
кресло, придвигая к себе книгу Ветхого завета и открывая ее. Несмотря на
то, что Алексей Александрович не раз говорил Сереже, что всякий христиа-
нин должен твердо знать священную историю, он сам в Ветхом завете  часто
справлялся с книгой, и Сережа заметил это.
  - Да, очень весело было, папа, - сказал Сережа, садясь боком на  стуле
и качая его, что было запрещено. - Я видел Наденьку (Наденька была  вос-
питывавшаяся у Лидии Ивановны ее племянница). Она мне сказала,  что  вам
дали звезду новую. Вы рады, папа?
  - Во-первых, не качайся, пожалуйста, - сказал Алексей Александрович. -
А во-вторых, дорога не награда, а труд. И я желал бы, чтобы  ты  понимал
это. Вот если ты будешь трудиться, учиться для того, чтобы получить наг-
раду, то труд тебе покажется тяжел; но когда  ты  трудишься,  -  говорил
Алексей Александрович, вспоминая, как он поддерживал себя сознанием дол-
га при скучном труде нынешнего утра, состоявшем в подписании ста  восем-
надцати бумаг, - любя труд, ты в нем найдешь для себя награду.
  Блестящие нежностью и весельем глаза Сережи потухли и  опустились  под
взглядом отца. Это был тот самый давно  знакомый  тон,  с  которым  отец
всегда относился к нему и к которому Сережа научился уже  подделываться.
Отец всегда говорил с ним - так чувствовал Сережа, - как будто он  обра-
щался к какому-то воображаемому им мальчику, одному из таких, какие  бы-
вают в книжках, но совсем не похожему на Сережу.
  И Сережа всегда с  отцом  старался  притвориться  этим  самым  книжным
мальчиком.
  - Ты понимаешь это, я надеюсь? - сказал отец.
  - Да, папа, - отвечал Сережа, притворяясь воображаемым мальчиком.
  Урок состоял в выучиванье наизусть нескольких стихов  из  Евангелия  и
повторении начала Ветхого завета. Стихи из Евангелия Сережа  знал  поря-
дочно, но в ту минуту как он говорил их, он загляделся на кость лба  от-
ца, которая загибалась так круто у виска, что он запутался и конец одно-
го стиха на одинаковом слове переставил к началу  другого.  Для  Алексея
Александровича было очевидно, что он не понимал того, что говорил, и это
раздражило его.
  Он нахмурился и начал объяснять то, что Сережа уже много раз слышал  и
никогда не мог запомнить, потому что слишком ясно понимал - вроде  того,
что "вдруг"  есть  обстоятельство  образа  действия.  Сережа  испуганным
взглядом смотрел на отца и думал только об одном: заставит или нет  отец
повторить то, что он сказал, как это иногда бывало. И эта мысль так  пу-
гала Сережу, что он уже ничего не понимал. Но отец не заставил повторить
и перешел к уроку из Ветхого завета. Сережа рассказал хорошо самые собы-
тия, но, когда надо было отвечать на вопросы о  том,  что  прообразовали
некоторые события, он ничего не знал, несмотря на то, что был уже  нака-
зан за этот урок. Место же, где он уже ничего не мог сказать и мялся,  и
резал стол, и качался на стуле, было то, где ему надо было сказать о до-
потопных патриархах. Из них он никого не знал, кроме Еноха, взятого  жи-
вым на небо. Прежде он помнил имена, но теперь забыл совсем,  в  особен-
ности потому, что Енох был любимое его лицо изо всего Ветхого завета,  и
ко взятию Еноха живым на небо в голове его  привязывался  целый  длинный
ход мысли, которому он и предался теперь, остановившимися глазами  глядя
на цепочку часов отца и до половины застегнутую пуговицу жилета.
  В смерть, про которую ему так часто говорили, Сережа не  верил  совер-
шенно. Он не верил в то, что любимые им люди могут умереть, и в  особен-
ности в то, что он сам умрет. Это было для него совершенно невозможно  и
непонятно. Но ему говорили, что все умрут; он спрашивал даже людей,  ко-
торым верил, и те подтверждали это; няня тоже говорила, хотя и неохотно.
Но Енох не умер, стало быть не все умирают. "И почему же и всякий не мо-
жет так же заслужить пред богом и быть взят живым на небо?" - думал  Се-
режа. Дурные, то есть те, которых Сережа не любил, - те  могли  умереть,
но хорошие все могут быть как Енох.
  - Ну, так какие же патриархи?
  - Енох, Енос.
  - Да уж это ты говорил. Дурно, Сережа, очень дурно. Если ты не  стара-
ешься узнать того, что нужнее всего  для  христианина,  -  сказал  отец,
вставая, - то что же может занимать тебя? Я недоволен тобой, и Петр  Иг-
натьич (это был главный педагог) недоволен тобой...  Я  должен  наказать
тебя.
  Отец и педагог были оба недовольны Сережей, и действительно он  учился
очень дурно. Но никак нельзя  было  сказать,  чтоб  он  был  неспособный
мальчик. Напротив, он был много способнее тех мальчиков, которых педагог
ставил в пример Сереже. С точки зрения отца, он не хотел  учиться  тому,
чему его учили. В сущности же он не мог этому учиться. Он не мог потому,
что в душе его были требования, более для него обязательные, чем те, ко-
торые заявляли отец и педагог. Эти требования были в противоречии, и  он
прямо боролся с своими воспитателями.
  Ему было девять лет, он был ребенок; но душу свою он  знал,  она  была
дорога ему, он берег ее, как веко бережет глаз, и без ключа любви никого
не пускал в свою душу. Воспитатели  его  жаловались,  что  он  не  хотел
учиться, а душа его была переполнена жаждой познания. И он учился у  Ка-
питоныча, у няни, у Наденьки, у Василия Лукича, а не у учителей. Та  во-
да, которую отец и педагог ждали на свои колеса, давно уже просочилась и
работала в другом месте.
  Отец наказал Сережу, не пустив его к Наденьке, племяннице  Лидии  Ива-
новны; но это наказание оказалось к счастию для  Сережи.  Василий  Лукич
был в духе и показал ему, как делать ветряные мельницы. Целый вечер про-
шел за работой и мечтами о том, как можно сделать такую мельницу,  чтобы
на ней вертеться: схватиться руками за крылья или  привязать  себя  -  и
вертеться. О матери Сережа не думал весь вечер, но,  уложившись  в  пос-
тель, он вдруг вспомнил о ней и помолился своими словами  о  том,  чтобы
мать его завтра, к его рождению, перестала скрываться и пришла к нему.
  - Василий Лукич, знаете, о чем я лишнее, не в счет, помолился ?
  - Чтоб учиться лучше?
  - Нет.
  - Игрушки?
  - Нет. Не угадаете. Отличное, но секрет! Когда сбудется, я вам  скажу.
Не угадали?
  - Нет, я не угадаю. Вы скажите, - сказал Василий Лукич, улыбаясь,  что
с ним редко бывало. - Ну, ложитесь, я тушу свечку.
  - А мне без свечки виднее то, что я вижу и о чем я молился.  Вот  чуть
было не сказал секрет! - весело засмеявшись, сказал Сережа.
  Когда унесли свечу, Сережа слышал и чувствовал свою мать.  Она  стояла
над ним и ласкала его любовным взглядом. Но явились мельницы, ножик, все
смешалось, и он заснул.

                                   XXVIII

  Приехав в Петербург, Вронский с Анной остановились в одной  из  лучших
гостиниц. Вронский отдельно, в нижнем этаже, Анна  наверху  с  ребенком,
кормилицей и девушкой, в большом отделении, состоящем из четырех комнат.
  В первый же день приезда Вронский поехал к брату. Там он застал  прие-
хавшую из Москвы по делам мать. Мать и невестка встретили его как  обык-
новенно; они расспрашивали его о поездке за границу, говорили  об  общих
знакомых, но ни словом не упомянули о его связи с  Анной.  Брат  же,  на
другой день приехав утром к Вронскому, сам спросил его о ней, и  Алексей
Вронский прямо сказал ему, что он смотрит на свою связь с Карениной  как
на брак; что он надеется устроить развод и тогда женится на  ней,  а  до
тех пор считает ее такою же своею женой, как и  всякую  другую  жену,  и
просит его так передать матери и своей жене.
  - Если свет не одобряет этого, то мне все равно, - сказал Вронский,  -
но если родные мои хотят быть в родственных отношениях со мною,  то  они
должны быть в таких же отношениях с моею женой.
  Старший брат, всегда уважавший суждения меньшего, не знал  хорошенько,
прав ли он, или нет, до тех пор, пока свет не решил этого  вопроса;  сам
же, с своей стороны, ничего не имел против этого и вместе с Алексеем по-
шел к Анне.
  Вронский при брате говорил, как и при всех, Анне вы и обращался с  нею
как с близкою знакомой, но было подразумеваемо, что брат знает их  отно-
шения, и говорилось о том, что Анна едет в имение Вронского.
  Несмотря на всю свою светскую опытность, Вронский, вследствие того но-
вого положения, в котором он находился, был в странном заблуждении.  Ка-
залось, ему надо бы понимать, что свет закрыт для него с Анной;  но  те-
перь в голове его родились какие-то неясные соображения,  что  так  было
только в старину, а что теперь, при быстром прогрессе (он незаметно  для
себя теперь был сторонником всякого прогресса), что  теперь  взгляд  об-
щества изменился и что вопрос о том, будут ли они  приняты  в  общество,
еще не решен. "Разумеется, - думал он, - свет придворный не  примет  ее,
но люди близкие могут и должны понять это как следует".
  Можно просидеть несколько часов, поджав ноги в одном и том же  положе-
нии, если знаешь, что ничто не помешает переменить  положение;  но  если
человек знает, что он должен сидеть так с поджатыми ногами, то сделаются
судороги, ноги будут дергаться и тискаться в то место, куда бы он  хотел
вытянуть их. Это самое испытывал Воинский относительно света. Хотя он  в
глубине души знал, что свет закрыт для них, он пробовал, не изменится ли
теперь свет и не примут ли их. Но он очень скоро заметил, что хотя  свет
был открыт для него лично, он был закрыт для Анны. Как  в  игре  в  кош-
ку-мышку, руки, поднятые для него, тотчас же опускались пред Анной.
  Одна из первых дам петербургского света, которую увидел Вронский, была
его кузина Бетси.
  - Наконец! - радостно встретила она его. - А Анна? Как я рада! Где  вы
остановились? Я воображаю, как после вашего прелестного путешествия  вам
ужасен наш Петербург; я воображаю ваш медовый месяц в Риме. Что  развод?
Всё это сделали?
  Вронский заметил, что восхищение Бетси уменьшилось, когда она  узнала,
что развода еще не было.
  - В меня кинут камень, я знаю, - сказала она, - но я  приеду  к  Анне;
да, я непременно приеду. Вы не долго пробудете здесь?
  И действительно, она в тот же день приехала к Анне; но тон ее был  уже
совсем не тот, как прежде. Она, очевидно, гордилась  своею  смелостью  и
желала, чтоб Анна оценила верность ее дружбы. Она пробыла не более деся-
ти минут, разговаривая о светских новостях, и при отъезде сказала:
  - Вы мне не сказали, когда развод. Положим, я забросила свой чепец че-
рез мельницу, но другие поднятые воротники будут вас бить холодом,  пока
вы не женитесь. И это так просто теперь. Ca se fait. Так  вы  в  пятницу
едете? Жалко, что мы больше не увидимся.
  По тону Бетси Вронский мог бы понять, чего ему надо ждать от света; но
он сделал еще попытку в своем семействе. На мать свою он не надеялся. Он
знал, что мать, так восхищавшаяся Анной во  время  своего  первого  зна-
комства, теперь была неумолима к  ней  за  то,  что  она  была  причиной
расстройства карьеры сына. Но он возлагал большие надежды на Варю,  жену
брата. Ему казалось, что она не бросит  камня  и  с  простотой  и  реши-
тельностью поедет к Анне и примет ее.
  На другой же день по своем приезде Вронский поехал к ней и, застав од-
ну, прямо высказал свое желание.
  - Ты знаешь, Алексей, - сказала она, выслушав его, - как я люблю  тебя
и как готова все для тебя сделать, но я молчала, потому что  знала,  что
не могу тебе и Анне Аркадьевне быть полезною, -  сказала  она,  особенно
старательно выговорив "Анна Аркадьевна". - Не думай, пожалуйста, чтобы я
осуждала. Никогда; может быть, я на ее месте сделала бы то же  самое.  Я
не вхожу и не могу входить в подробности, - говорила она, робко взгляды-
вая на его мрачное лицо. - Но надо называть вещи по  имени.  Ты  хочешь,
чтобы я поехала к ней,принимала бы ее и тем реабилитировала бы ее в  об-
ществе; но ты пойми, что я не могу этого сделать. У меня дочери  растут,
и я должна жить в свете для мужа. Ну, я приеду к  Анне  Аркадьевне;  она
поймет, что я не могу ее звать к себе или должна это сделать так,  чтобы
она не встретила тех, кто смотрит иначе: это ее же оскорбит. Я  не  могу
поднять ее...
  - Да я не считаю, чтоб она упала более, чем сотни женщин,  которых  вы
принимаете! - еще мрачнее перебил ее Вронский и молча встал, поняв,  что
решение невестки неизменно.
  - Алексей! Не сердись на меня. Пожалуйста, пойми, что я не виновата, -
заговорила Варя, с робкою улыбкой глядя на него.
  - Я не сержусь на тебя, - сказал он так же мрачно,  -  но  мне  больно
вдвойне. Мне больно еще то, что это разрывает нашу дружбу.  Положим,  не
разрывает, но ослабляет. Ты понимаешь, что и для меня это не может  быть
иначе.
  И с этим он вышел от нее.
  Вронский понял, что дальнейшие попытки тщетны и что надо пробыть в Пе-
тербурге эти несколько дней, как в чужом городе, избегая всяких сношений
с прежним светом, чтобы не подвергаться  неприятностям  и  оскорблениям,
которые были так мучительны для него. Одна из главных неприятностей  по-
ложения в Петербурге была та, что Алексей Александрович и его имя, каза-
лось, были везде. Нельзя было ни о чем начать говорить,  чтобы  разговор
не свернулся на Алексея Александровича; никуда нельзя было поехать, что-
бы не встретить его. Так по крайней мере казалось Вронскому, как кажется
человеку с больным пальцем, что он, как нарочно, обо все  задевает  этим
самым больным пальцем.
  Пребывание в Петербурге казалось Вронскому еще тем  тяжелее,  что  все
это время он видел в Анне какое-то новое, непонятное для  него  настрое-
ние. То она была как будто влюблена в него, то она становилась  холодна,
раздражительна и непроницаема. Она чем-то мучалась и что-то скрывала  от
него и как будто не замечала  тех  оскорблений,  которые  отравляли  его
жизнь и для нее, с ее тонкостью понимания, должны были  быть  еще  мучи-
тельнее.

                                    XXIX

  Одна из целей поездки в Россию для Анны было свидание с сыном. С  того
дня, как она выехала из Италии, мысль об этом  свидании  не  переставала
волновать ее. И чем ближе она подъезжала к  Петербургу,  тем  радость  и
значительность этого свидания представлялись ей больше и больше.  Она  и
не задавала себе вопроса о том, как устроить это свидание.  Ей  казалось
натурально и просто видеть сына, когда она будет в одном с  ним  городе;
но по приезде в Петербург ей вдруг представилось ясно ее теперешнее  по-
ложение в обществе, и она поняла, что устроить свидание было трудно.
  Она уж два дня жила в Петербурге. Мысль о сыне ни на минуту не покида-
ла ее, но она еще не видала сына. Поехать прямо в дом,  где  можно  было
встретиться с Алексеем Александровичем, она чувствовала,  что  не  имела
права. Ее могли не пустить и оскорбить. Писать и входить  в  сношения  с
мужем ей было мучительно и подумать: она  могла  быть  спокойна,  только
когда не думала о муже. Увидать сына на гулянье, узнав, куда и когда  он
выходит, ей было мало: она так готовилась к этому свиданию,  ей  столько
нужно было сказать ему, ей так хотелось обнимать, целовать  его.  Старая
няня Сережи могла помочь ей и научить ее. Но няня уже  не  находилась  в
доме Алексея Александровича. В этих колебаниях и  в  разыскиваньях  няни
прошло два дня.
  Узнав о близких отношениях Алексея Александровича к графине Лидии Ива-
новне, Анна на третий день решилась написать  ей  стоившее  ей  большого
труда письмо, в котором она умышленно говорила,  что  разрешение  видеть
сына должно зависеть от великодушия мужа. Она знала,  что,  если  письмо
покажут мужу, он, продолжая свою роль великодушия, не откажет ей.
  Комиссионер, носивший письмо, передал ей самый жестокий и  неожиданный
ею ответ, что ответа не будет. Она никогда  не  чувствовала  себя  столь
униженною, как в ту минуту, когда, призвав комиссионера, услышала от не-
го подробный рассказ о том, как он дожидался и как  потом  ему  сказали:
"Ответа никакого не будет". Анна чувствовала себя униженною,  оскорблен-
ною, но она видела, что с своей точки зрения графиня Лидия Ивановна пра-
ва. Горе ее было тем сильнее, что оно было одиноко. Она не  могла  и  не
хотела поделиться им с Вронским. Она знала, что для  него,  несмотря  на
то, что он былглавною причиной ее несчастья, вопрос о свидании ее с  сы-
ном покажется самою неважною вещью. Она знала, что никогда он не будет в
силах понять всей глубины ее страданья; она знала, что за  его  холодный
тон при упоминании об этом она возненавидит его.  И  она  боялась  этого
больше всего на свете и потому скрывала от него все, что касалось сына.
  Просидев дома целый день, она придумывала средства для свиданья с  сы-
ном и остановилась на  решении  написать  мужу.  Она  уже  сочиняла  это