е за
руку.
  Лизавета Петровна засмеялась.
  - Не бойтесь, не бойтесь!
  Когда ребенок был убран и превращен в твердую куколку,  Лизавета  Пет-
ровна перекачнула его, как бы гордясь  своею  работой,  и  отстранилась,
чтобы Левин мог видеть сына во всей его красоте.
  Кити, не спуская глаз, косясь, смотрела туда же.
  - Дайте, дайте!- сказала она и даже поднялась было:
  - Что вы, Катерина Александровна, это нельзя такие движения! Погодите,
я подам. Вот мы папаше покажемся, какие мы молодцы!
  И Лизавета Петровна подняла к Левину  на  одной  руке  (другая  только
пальцами подпирала качающийся затылок) это странное, качающееся и прячу-
щее свою голову за края пеленки красное существо. Но были тоже нос,  ко-
сившие глаза и чмокающие губы.
  - Прекрасный ребенок! - сказала Лизавета Петровна.
  Левин с огорчением вздохнул. Этот прекрасный ребенок внушал ему только
чувство гадливости и жалости.
  Это было совсем не то чувство, которого он ожидал.
  Он отвернулся, пока Лизавета Петровна  устраивала  его  к  непривычной
груди.
  Вдруг смех заставил его поднять голову. Это Кити  засмеялась.  Ребенок
взялся за грудь.
  - Ну, довольно, довольно! - говорила Лизавета Петровна, но Кити не от-
пускала его. Он заснул на ее руках.
  - Посмотри теперь, - сказала Кити, поворачивая  к  нему  ребенка  так,
чтобы он мог видеть его. Личико старческое вдруг еще более сморщилось, и
ребенок чихнул.
  Улыбаясь и едва удерживая слезы умиления, Левин поцеловал жену и вышел
из темной комнаты.
  Что он испытывал к этому маленькому существу, было совсем не  то,  что
он ожидал. Ничего веселого и радостного не было в этом  чувстве;  напро-
тив, это был новый мучительный страх. Это было  сознание  новой  области
уязвимости. И это сознание было так мучительно первое  время,  страх  за
то, чтобы не пострадало это беспомощное существо,  был  так  силен,  что
из-за него и незаметно было странное чувство бессмысленной радости и да-
же гордости, которое он испытал, когда ребенок чихнул.

                                    XVII

  Дела Степана Аркадьича находились в дурном положении.
  Деньги за две трети леса были уже прожиты, и, за вычетом  десяти  про-
центов, он забрал у купца почти все вперед  за  последнюю  треть.  Купец
больше не давал денег, тем более что в эту зиму Дарья  Александровна,  в
первый раз прямо заявив права на свое состояние, отказалась  расписаться
на контракте в получении денег за последнюю треть  леса.  Все  жалованье
уходило на домашние расходы и на уплату мелких непереводившихся  долгов.
Денег совсем не было.
  Это было неприятно, неловко и не должно было так продолжаться, по мне-
нию Степана Аркадьича. Причина этого, по его понятию,  состояла  в  том,
что он получал слишком мало жалованья. Место, которое он занимал,  было,
очевидно, очень хорошо пять лет тому назад, но теперь  уж  было  не  то.
Петров, директором банка, получал двенадцать тысяч; Свентицкий -  членом
общества -  получал  семнадцать  тысяч;  Митин,  основав  банк,  получал
пятьдесят тысяч. "Очевидно, я заснул, и меня забыли", - думал  про  себя
Степан Аркадьич. И он стал прислушиваться, приглядываться и к концу зимы
высмотрел место очень хорошее и повел на него атаку, сначала из  Москвы,
через теток, дядей, приятелей, а потом, когда дело созрело,  весной  сам
поехал в Петербург. Это было одно из тех мест, которых теперь, всех раз-
меров, от тысячи до пятидесяти тысяч в год жалованья, стало больше,  чем
прежде было теплых взяточных мест; это было место члена от комиссии сое-
диненного агентства кредитно-взаимного  баланса  южно-железных  дорог  и
банковых учреждений. Место это, как и все такие места,  требовало  таких
огромных знаний и деятельности, которые трудно было  соединить  в  одном
человеке. А так как человека, соединяющего эти  качества,  не  было,  то
все-таки лучше было, чтобы место это занимал честный, чем нечестный  че-
ловек. А Степан Аркадьич был не только человек честный  (без  ударения),
но он был че'стный человек (с ударением), с тем особенным значением, ко-
торое в  Москве  имеет  это  слово,  когда  говорят:  че'стный  деятель,
че'стный писатель, че'стный журнал, че'стное учреждение,  че'стное  нап-
равление, и которое означает не только то, что человек или учреждение не
бесчестны, но и  они  способны  при  случае  подпустить  шпильку  прави-
тельству. Степан Аркадьич вращался в Москве в тех  кругах,  где  введено
было это слово, считался там ч'естным человеком и потому имел более, чем
другие, прав на это место.
  Место это давало от семи до десяти тысяч в год, и Облонский мог  зани-
мать его, не оставляя своего казенного места. Оно зависело от  двух  ми-
нистерств, от одной дамы и от двух евреев; и всех этих людей,  хотя  они
были уже подготовлены, Степану Аркадьичу нужно было видеть в Петербурге.
Кроме того, Степан Аркадьич обещал сестре Анне добиться от Каренина  ре-
шительного ответа о разводе. И, выпросив у Долли  пятьдесят  рублей,  он
уехал в Петербург.
  Сидя в кабинете Каренина и слушая его проект о причинах дурного состо-
яния русских финансов, Степан Аркадьич выжидал только минуты, когда  тот
кончит, чтобы заговорить о своем деле и об Анне.
  - Да, это очень верно, - сказал он, когда Алексей Александрович,  сняв
pince-nez, без которого он не мог читать теперь, вопросительно посмотрел
на бывшего шурина, - это очень верно в подробностях, но все-таки принцип
нашего времени - свобода.
  - Да, но я выставляю другой принцип,  обнимающий  принцип  свободы,  -
сказал Алексей Александрович, ударяя на  слове  "обнимающий"  и  надевая
опять pince-nez, чтобы вновь прочесть слушателю то место, где это  самое
было сказано.
  И, перебрав красиво написанную с огромными  полями  рукопись,  Алексей
Александрович вновь прочел убедительное место.
  - Я не хочу протекционной системы не для выгоды частных  лиц,  но  для
общего блага - и для низших и для высших классов одинаково, -говорил он,
поверх pince-nez глядя на Облонского. - Но они не  могут  понять  этого,
они заняты только личными интересами и увлекаются фразами.
  Степан Аркадьич знал, что когда Каренин начинал говорить  о  том,  что
делают и думают они, те самые, которые не хотели принимать его  проектов
и были причиной всего зла в России, что тогда уже близко было к концу; и
потому охотно отказался теперь от принципа свободы и вполне  согласился.
Алексей Александрович замолк, задумчиво перелистывая свою рукопись.
  - Ах, кстати, - сказал Степан Аркадьич, - я тебя хотел  попросить  при
случае, когда ты увидишься с Поморским, сказать ему словечко о том,  что
я бы очень желал занять открывающееся место члена комиссии от  соединен-
ного агентства кредитно-взаимного баланса южно-железных дорог.
  Степану Аркадьичу название этого места, столь близкого его сердцу, уже
было привычно, и он, не ошибаясь, быстро выговаривал его.
  Алексей Александрович расспросил, в чем состояла деятельность этой но-
вой комиссии, и задумался. Он соображал, нет ли в деятельности этой  ко-
миссии чего-нибудь противоположного  его  проектам.  Но,  так  как  дея-
тельность этого нового учреждения была очень сложна и проекты его  обни-
мали очень большую область, он не мог сразу сообразить этого  и,  снимая
pince-nez, сказал:
  - Без сомнения, я могу сказать ему; но для чего ты, собственно,  жела-
ешь занять это место?
  - Жалованье хорошее, до девяти тысяч, а мои средства...
  - Девять тысяч, - повторил Алексей Александрович и нахмурился. Высокая
цифра этого жалованья напомнила ему, что с этой  стороны  предполагаемая
деятельность Степана Аркадьича была противна главному смыслу его  проек-
тов, всегда клонившихся к экономии.
  - Я нахожу, и написал об этом записку, что в наше время  эти  огромные
жалованья суть признаки ложной экономической assiette нашего управления.
  - Да как же ты хочешь? - сказал Степан Аркадьич. - Ну, положим, дирек-
тор банка получает десять тысяч, - ведь он стоит этого. Или инженер  по-
лучает двадцать тысяч. Живое дело, как хочешь!
  - Я полагаю, что жалованье есть плата за товар, и оно должно подлежать
закону требованья и предложенья. Если же назначение жалованья  отступает
от этого закона, как, например, когда я вижу, что выходят  из  института
два инженера, оба одинаково знающие и способные, и один  получает  сорок
тысяч, а другой довольствуется двумя тысячами; или что в директоры  бан-
ков общества определяют с огромным жалованьем  правоведов,  гусаров,  не
имеющих никаких особенных специальных сведений, я  заключаю,  что  жало-
ванье назначается не по закону требования и предложения, а прямо по  ли-
цеприятию. И тут есть злоупотребление, важное само по себе и вредно  от-
зывающееся на государственной службе. Я полагаю...
  Степан Аркадьич поспешил перебить зятя.
  - Да, но ты согласись, что открывается новое, несомненно полезное  уч-
реждение. Как хочешь, живое дело! Дорожат в особенности тем, чтобы  дело
ведено было че'стно, - сказал Степан Аркадьич с ударением.
  Но московское значение честного было непонятно для Алексея Александро-
вича.
  - Честность есть только отрицательное свойство, - сказал он.
  - Но ты мне сделаешь большое одолжение все-таки, - сказал  Степан  Ар-
кадьич, - замолвив словечко Поморскому. Так, между разговором...
  - Да ведь это больше от Болгаринова зависит, кажется, - сказал Алексей
Александрович.
  - Болгаринов с своей стороны совершенно согласен, - сказал Степан  Ар-
кадьич, краснея.
  Степан Аркадьич покраснел при упоминании о Болгаринове, потому что  он
в этот же день утром был у еврея Болгаринова, и визит этот оставил в нем
неприятное воспоминание. Степан Аркадьич твердо знал, что дело, которому
он хотел служить, было новое, живое и честное дело; но нынче утром, ког-
да Болгаринов, очевидно нарочно, заставил его два часа дожидаться с дру-
гими просителями в приемной, ему вдруг стало неловко.
  То ли ему было неловко, что он, потомок Рюрика, князь Облонский,  ждал
два часа в приемной у жида, или то, что в первый раз в жизни он не  сле-
довал примеру предков, служа правительству, а выступал на новое поприще,
но ему было очень неловко. В эти два часа ожидания у Болгаринова  Степан
Аркадьич, бойко прохаживаясь по приемной, расправляя бакенбарды, вступая
в разговор с другими просителями и придумывая каламбур, который он  ска-
жет о том, как он у жида дожидался, старательно скрывал от других и даже
от себя испытываемое чувство.
  Но ему во все это время было неловко и досадно, он сам не знал отчего:
оттого ли, что ничего не выходило из каламбура: "было дело до жида, и  я
дожидался", или от чего-нибудь другого. Когда же, наконец, Болгаринов  с
чрезвычайною учтивостью принял его, очевидно торжествуя его унижением, и
почти отказал ему, Степан Аркадьич поторопился как можно  скорее  забыть
это. И, теперь только вспомнив, покраснел.

                                   XVIII

  - Теперь у меня еще дело, и ты знаешь какое. Об Анне, - сказал, помол-
чав немного и стряхнув с себя это  неприятное  впечатление,  Степан  Ар-
кадьич.
  Как только Облонский произнес имя Анны,  лицо  Алексея  Александровича
совершенно изменилось: вместо прежнего оживления оно выразило  усталость
и мертвенность.
  - Что, собственно, вы хотите от меня? - повертываясь на кресле  и  за-
щелкивая свой pince-nez, сказал он.
  - Решения, какого-нибудь решения, Алексей Александрович. Я обращаюсь к
тебе теперь ("не как к оскорбленному мужу", - хотел сказать  Степан  Ар-
кадьич, но, побоявшись испортить этим дело, заменил это словами:) не как
к государственному человеку (что вышло некстати), а просто как к челове-
ку, и доброму человеку и христианину. Ты должен пожалеть  ее,  -  сказал
он.
  - То есть в чем же, собственно? - тихо сказал Каренин.
  - Да, пожалеть ее. Если бы ты ее видел, как я, - я провел всю  зиму  с
нею, - ты бы сжалился над нею. Положение ее ужасно, именно ужасно.
  - Мне казалось, - отвечал Алексей Александрович  более  тонким,  почти
визгливым голосом, - что Анна Аркадьевна имеет все то, чего она сама хо-
тела.
  - Ах, Алексей Александрович, ради бога, не будем делать  рекриминаций!
Что прошло, то прошло, и ты знаешь, чего она желает и ждет, - развода.
  - Но я полагал, что Анна Аркадьевна отказывается от развода в том слу-
чае, если я требую обязательства оставить мне сына. Я так  и  отвечал  и
думал, что дело это кончено. И считаю его оконченным, - взвизгнул  Алек-
сей Александрович.
  - Но, ради бога, не горячись, - сказал Степан  Аркадьич,  дотрагиваясь
до коленки зятя. - Дело не кончено. Если ты позволишь мне  рекапитюлиро-
вать, дело было так: когда вы расстались, ты был велик, как  можно  быть
великодушным; ты отдал ей все - свободу, развод даже. Она  оценила  это.
Нет, ты не думай. Именно оценила. До такой степени, что в эти первые ми-
нуты, чувствуя свою вину пред тобой, она не обдумала и не могла обдумать
всего. Она от всего отказалась. Но действительность, время показали, что
ее положение мучительно и невозможно.
  - Жизнь Анны Аркадьевны не может интересовать меня, - перебил  Алексей
Александрович, поднимая брови.
  - Позволь мне не верить, - мягко возразил Степан Аркадьич. - Положение
ее и мучительно для нее и безо всякой выгоды для кого бы то ни было. Она
заслужила его, ты скажешь. Она знает это и не просит тебя; она прямо го-
ворит, что она ничего не смеет просить. Но я, мы все родные, все любящие
ее просим, умоляем тебя. За что она мучается? Кому от этого лучше?
  - Позвольте, вы, кажется, ставите меня в положение обвиняемого, - про-
говорил Алексей Александрович.
  - Да нет, да нет, нисколько, ты пойми меня, -  опять  дотрогиваясь  до
его руки, -сказал Степан Аркадьич, как будто он был уверен, что это при-
косновение смягчает зятя. - Я только говорю  одно:  ее  положение  мучи-
тельно, и оно может быть облегчено тобой, и ты ничего  не  потеряешь.  Я
тебе все так устрою, что ты не заметишь. Ведь ты обещал.
  - Обещание дано было прежде. И я полагал, что вопрос о сыне решал  де-
ло. Кроме того, я надеялся, что у  Анны  Аркадьевны  достанет  великоду-
шия... - с трудом, трясущимися губами,  выговорил  побледневший  Алексей
Александрович.
  - Она и предоставляет все твоему великодушию. Она просит,  умоляет  об
одном - вывести ее из того невозможного положения, в котором  она  нахо-
дится. Она уже не просит сына. Алексей Александрович, ты добрый человек.
Войди на мгновение в ее положение. Вопрос развода для нее, в ее  положе-
нии, вопрос жизни и смерти. Если бы ты не обещал прежде, она бы  помири-
лась с своим положением, жила бы в деревне. Но ты обещал,  она  написала
тебе и переехала в Москву. И вот в Москве, где каждая встреча ей  нож  в
сердце, она живет шесть месяцев, с каждым днем ожидая решения. Ведь  это
все равно, что приговоренного к смерти держать месяцы с петлей  на  шее,
обещая, может быть, смерть, может быть, помилование. Сжалься над ней,  и
потом я берусь все так устроить... Vos scrupules...
  - Я не говорю об этом, об этом... - гадливо перебил его Алексей  Алек-
сандрович. - Но, может быть, я обещал то, чего я не имел права обещать.
  - Так ты отказываешь в том, что обещал?
  - Я никогда не отказывал в исполнении возможного,  но  я  желаю  иметь
время обдумать, насколько обещанное возможно.
  - Нет, Алексей Александрович! - вскакивая, заговорил Облонский, - я не
хочу верить этому! Она так несчастна, как только  может  быть  несчастна
женщина, и ты не можешь отказать в такой...
  -  Насколько  обещанное  возможно.  Vous  professez  d'etre  un  libre
penseur. Но я, как человек верующий, не могу в таком важном деле  посту-
пить противно христианскому закону.
  - Но в христианских обществах и у нас, сколько я знаю, развод допущен,
- сказал Степан Аркадьич. - Развод допущен и нашею церковью.  И  мы  ви-
дим...
  - Допущен, но не в этом смысле.
  - Алексей Александрович, я не узнаю тебя, - помолчав,  сказал  Облонс-
кий. - Не ты ли (и мы ли не оценили  этого?)  все  простил  и,  движимый
именно христианским чувством, готов был всем пожертвовать? Ты  сам  ска-
зал: отдать кафтан, когда берут рубашку, и теперь...
  - Я прошу, - вдруг вставая на ноги, бледный и с  трясущеюся  челюстью,
пискливым голосом заговорил Алексей Александрович, - прошу  вас  прекра-
тить, прекратить... этот разговор.
  - Ах, нет! Ну, прости, прости меня, если я огорчил тебя, - сконфуженно
улыбаясь, заговорил Степан Аркадьич, протягивая руку, - но  я  все-таки,
как посол, только передавал свое поручение.
  Алексей Александрович подал свою руку, задумался и проговорил:
  - Я должен обдумать и поискать указаний. Послезавтра я дам  вам  реши-
тельный ответ, - сообразив что-то, сказал он.

                                    XIX

  Степан Аркадьич хотел уже уходить, когда Корней пришел доложить:
  - Сергей Алексеич!
  - Кто это Сергей Алексеич? - начал было Степан Аркадьич, но тотчас  же
вспомнил.
  - Ах, Сережа!- сказал он. - "Сергей Алексеич" я думал, директор депар-
тамента. "Анна и просила меня повидать его", - вспомнил он.
  И он вспомнил то робкое, жалостное выражение, с которым Анна, отпуская
его, сказала: "Все-таки ты увидишь его. Узнай подробно, где он, кто  при
нем. И, Стива... если бы возможно! Ведь возможно?" Степан  Аркадьич  по-
нял, что означало это "если бы возможно" - если бы возможно сделать раз-
вод так, чтоб отдать ей сына... Теперь Степан  Аркадьич  видел,  что  об
этом и думать нечего, но все-таки рад был увидеть племянника.
  Алексей Александрович напомнил шурину, что сыну никогда не говорят про
мать и что он просит его ни слова не упоминать про нее.
  - Он был очень болен после того свидания  с  матерью,  которое  мы  не
пре-ду-смотрели, - сказал Алексей Александрович. - Мы  боялись  даже  за
его жизнь. Но разумное лечение и морские  купанья  летом  исправили  его
здоровье, и теперь я по совету доктора отдал его в школу. Действительно,
влияние товарищей оказало на него хорошее действие, и он совершенно здо-
ров и учится хорошо.
  - Экой молодец стал! И то, не Сережа, а целый  Сергей  Алексеич!улыба-
ясь, сказал Степан Аркадьич, глядя на бойко и развязно вошедшего  краси-
вого широкого мальчика в синей курточке и  длинных  панталонах.  Мальчик
имел вид здоровый и веселый. Он поклонился дяде, как чужому,  но,  узнав
его, покраснел и, точно обиженный и рассерженный чем-то, поспешно отвер-
нулся от него. Мальчик подошел к отцу и подал ему записку о баллах,  по-
лученных в школе.
  - Ну, это порядочно, - сказал отец, - можешь идти.
  - Он похудел и вырос и перестал быть ребенком, а  стал  мальчишкой;  я
это люблю, - сказал Степан Аркадьич. - Да ты помнишь меня?
  Мальчик быстро оглянулся на отца.
  - Помню, mon oncle, - отвечал он, взглянув на дядю, и опять потупился.
  Дядя подозвал мальчика и взял его за руку.
  - Ну что ж, как дела? - сказал он, желая разговориться и не зная,  что
сказать.
  Мальчик, краснея и не отвечая, осторожно потягивал свою руку  из  руки
дяди. Как только Степан Аркадьич выпустил его руку, он, как птица, выпу-
щенная на волю, вопросительно взглянув на отца, быстрым шагом  вышел  из
комнаты.
  Прошел год с тех пор, как Сережа видел в последний раз  свою  мать.  С
того времени он никогда не слыхал более про нее. И в этот же год он  был
отдан в школу и узнал и полюбил товарищей. Те мечты и воспоминания о ма-
тери, которые после свидания с нею сделали его больным,  теперь  уже  не
занимали его. Когда они приходили, он старательно отгонял  их  от  себя,
считая их стыдными и свойственными только девочкам, а не мальчику и  то-
варищу. Он знал, что между отцом и матерью была ссора,  разлучившая  их,
знал, что ему суждено оставаться с отцом, и старался привыкнуть  к  этой
мысли.
  Увидать дядю, похожего на мать, ему было  неприятно,  потому  что  это
вызвало в нем те самые воспоминания, которые он считал стыдными. Это бы-
ло ему тем более неприятно, что по некоторым словам, которые он  слышал,
дожидаясь у двери кабинета, и в особенности по выражению ли