андармы. Чистый народ, блестя на ярком солнце шляпами, кишел  у
входа и по расчищенным  дорожкам,  между  русскими  домиками  с  резными
князьками; старые кудрявые березы сада, обвисшие всеми ветвями от снега,
казалось, были разубраны в новые торжественные ризы.
  Он шел по дорожке к катку и говорил себе: "Надо не  волноваться,  надо
успокоиться. О чем ты? Чего ты? Молчи, глупое", - обращался он к  своему
сердцу. И чем больше он старался себя успокоить, тем все хуже захватыва-
ло ему дыхание. Знакомый встретился и окликнул его, но Левин даже не уз-
нал, кто это был. Он подошел к горам, на которых гремели цепи спускаемых
и поднимаемых салазок, грохотали катившиеся салазки  и  звучали  веселые
голоса. Он прошел еще несколько шагов, и пред ним открылся каток, и тот-
час же среди всех катавшихся он узнал ее.
  Он узнал, что она тут, по радости и страху, охватившим его сердце. Она
стояла, разговаривая с дамой, на противоположном  конце  катка.  Ничего,
казалось, не было особенного ни в ее одежде, ни в ее позе; но для Левина
так же легко было узнать ее в этой толпе, как розан в крапиве. Все осве-
щалось ею. Она была улыбка, озарявшая все вокруг. "Неужели я могу  сойти
туда, на лед, подойти к ней?" - подумал он. Место, где она была, показа-
лось ему недоступною святыней, и была минута, что он чуть не  ушел:  так
страшно ему стало. Ему нужно было сделать усилие над собой и  рассудить,
что около нее ходят всякого рода люди, что и сам он мог прийти туда  ка-
таться на коньках. Он сошел вниз, избегая подолгу смотреть на  нее,  как
на солнце, но он видел ее, как солнце, и не глядя.
  На льду собирались в этот день недели и в эту  пору  дня  люди  одного
кружка, все знакомые между собою. Были тут и мастера кататься,  щеголяв-
шие искусством, и учившиеся за креслами, с робкими неловкими движениями,
и мальчики, и старые люди, катавшиеся для гигиенических целей; все каза-
лись Левину избранными счастливцами, потому что они были тут, вблизи  от
нее. Все катавшиеся, казалось, совершенно равнодушно обгоняли,  догоняли
ее, даже говорили с ней  и  совершенно  независимо  от  нее  веселились,
пользуясь отличным льдом и хорошею погодой.
  Николай Щербацкий, двоюродный брат Кити, в коротенькой жакетке и узких
панталонах, сидел с коньками на ногах на скамейке и, увидав Левина, зак-
ричал ему:
  - А, первый русский конькобежец! Давно ли? Отличный лед, надевайте  же
коньки.
  - У меня и коньков нет, - отвечал Левин,  удивляясь  этой  смелости  и
развязности в ее присутствии и ни на секунду не теряя ее из вида, хотя и
не глядел на нее. Он чувствовал, что солнце приближалось к нему. Она бы-
ла на угле и, тупо поставив узкие ножки в вы ботинках, видимо робея, ка-
тилась к нему, Отчаянно махавший руками и пригибавшийся к земле  мальчик
в русском платье обгонял ее. Она катилась не совсем твердо;  вынув  руки
из маленькой муфты, висевшей на снурке, она держала их наготове и, глядя
на Левина, которого она узнала, улыбалась ему и своему страху. Когда по-
ворот кончился, она дала себе толчок упругою ножкой и подкатилась  прямо
к Щербацкому; и, ухватившись за него рукой,  улыбаясь,  кивнула  Левину.
Она была прекраснее, чем он воображал ее.
  Когда он думал о ней, он мог себе живо представить ее всю,  в  особен-
ности прелесть этой, с выражением детской ясности и  доброты,  небольшой
белокурой головки, так свободно поставленной на статных девичьих плечах.
Детскость выражения ее лица в соединении с тонкой красотою стана состав-
ляли ее особенную прелесть, которую он хорошо помнил;  но,  что  всегда,
как неожиданность поражало в ней, это было выражение ее  глаз,  кротких,
спокойных и правдивых, и в особенности ее  улыбка,  всегда  переносившая
Левина в волшебный мир, где он чувствовал себя умиленным  и  смягченным,
каким он мог запомнить себя в редкие дни своего раннего детства.
  - Давно ли вы здесь? - сказала она, подавая ему руку. - Благодарствуй-
те, - прибавила она, когда он поднял платок, выпавший из ее муфты.
  - Я? я недавно, я вчера... нынче то есть... приехал, - отвечал  Левин,
не вдруг от волнения поняв ее вопрос. - Я хотел к вам ехать, - сказал он
и тотчас же, вспомнив, с каким намерением он искал ее, смутился  и  пок-
раснел. - Я не знал, что вы катаетесь на коньках, и прекрасно катаетесь.
  Она внимательно посмотрела на него, как бы желая  понять  причину  его
смущения.
  - Вашу похвалу надо ценить. Здесь сохранились предания, что вы  лучший
конькобежец, - сказала она, стряхивая маленькою ручкой в черной перчатке
иглы инея, упавшие на муфту.
  - Да, я когда-то со страстью катался; мне  хотелось  дойти  до  совер-
шенства.
  - Вы все, кажется, делаете со страстью, - сказала она улыбаясь. -  Мне
так хочется посмотреть, как вы катаетесь. Надевайте же коньки, и давайте
кататься вместе.
  "Кататься вместе! Неужели это возможно?" - думал Левин, глядя на нее.
  - Сейчас надену, - сказал он,
  И он пошел надевать коньки.
  - Давно не бывали у нас, сударь, - говорил катальщик, поддерживая ногу
и навинчивая каблук. - После вас никого из господ мастеров нету.  Хорошо
ли так будет? - говорил он, натягивая ремень.
  - Хорошо, хорошо, поскорей, пожалуйста,  -  отвечал  Левнн,  с  трудом
удерживая улыбку счастья, выступавшую невольно на его лице. "Да, - думал
он, - вот это жизнь, вот это счастье! Вместе, сказала она,  давайте  ка-
таться вместе. Сказать ей теперь? Но ведь я оттого и боюсь сказать,  что
теперь я счастлив, счастлив хоть надеждой... А тогда?.. Но надо же!  на-
до, надо! Прочь слабость!"
  Левин стал на ноги, снял пальто и, разбежавшись по шершавому у  домика
льду, выбежал на гладкий лед и покатился без  усилия,  как  будто  одною
своею волей убыстряя, укорачивая и направляя бег. Он приблизился к ней с
робостью, но опять ее улыбка успокоила его.
  Она подала ему руку, и они пошли рядом, прибавляя хода, и чем быстрее,
тем крепче она сжимала его руку.
  - С вами я бы скорее выучилась, я почему-то уверена в вас,  -  сказала
она ему.
  - И я уверен в себе, когда вы опираетесь на меня, - сказал он, но тот-
час же испугался того, что сказал, и  покраснел.  И  действительно,  как
только он произнес эти слова, вдруг, как солнце зашло за тучи,  лицо  ее
утратило всю свою ласковость, и Левин узнал знакомую игру ее лица, озна-
чавшую усилие мысли: на гладком лбу ее вспухла морщинка.
  - У вас нет ничего неприятного? Впрочем, я не имею права спрашивать, -
быстро проговорил он.
  - Отчего же?.. Нет, у меня ничего нет неприятного, - отвечала она  хо-
лодно и тотчас же прибавила:- Вы не видели mademoiselle Linon?
  - Нет еще.
  - Подите к ней, она так вас любит.
  "Что это? Я огорчил ее. Господи, помоги мне!" - подумал Левин и  побе-
жал к старой француженке с седыми букольками, сидевшей на скамейке. Улы-
баясь и выставляя свои фальшивые зубы, она встретила  его,  как  старого
друга.
  - Да, вот растем, - сказала она ему, указывая глазами  на  Кити,  -  и
стареем. Tiny bear уже стал большой!- продолжала француженка, смеясь,  и
напомнила ему его шутку о трех барышнях, которых он называл тремя медве-
дями из английской сказки. - Помните, вы, бывало, так говорили?
  Он решительно не помнил этого, но она уже  лет  десять  смеялась  этой
шутке и любила ее.
  - Ну, идите, идите кататься. А хорошо стала  кататься  наша  Кити,  не
правда ли?
  Когда Левин опять подбежал к Кити, лицо ее уже было не  строго,  глаза
смотрели так же правдиво и ласково, но Левину показалось, что  в  ласко-
вости ее был особенный, умышленно спокойный тон. И  ему  стало  грустно.
Поговорив о своей старой гувернантке, о ее странностях, она спросила его
о его жизни.
  - Неужели вам не скучно зимою в деревне? - сказала она.
  - Нет, не скучно, я очень занят, - сказал он, чувствуя, что она подчи-
няет его своему спокойному тону, из которого он не в силах будет  выйти,
так же, как это было в начале зимы.
  - Вы надолго приехали? - спросила его Кити.
  - Я не знаю, - отвечал он, не думая о том, что говорит. Мысль  о  том,
что если он поддастся этому ее тону спокойной дружбы, то он опять уедет,
ничего не решив, пришла ему, и он решился возмутиться.
  - Как не знаете?
  - Не знаю. Это от вас зависит, - сказал он и тотчас же ужаснулся своим
словам.
  Не слыхала ли она его слов, или не хотела слышать, но она как бы  спо-
тыкнулась, два раза стукнув ножкой, и поспешно покатилась прочь от него.
Она подкатилась к m-lle Linon, что-то сказала ей и направилась к домику,
где дамы снимали коньки.
  "Боже мой, что я сделал! Господи боже мой! помоги мне, научи меня",  -
говорил Левин, молясь и вместе с тем чувствуя потребность сильного  дви-
жения, разбегаясь и выписывая внешние и внутренние круги.
  В это время один из молодых людей, лучший из новых конькобежцев, с па-
пироской во рту, в коньках, вышел из кофейной и, разбежавшись,  пустился
на коньках вниз по ступеням, громыхая и подпрыгивая. Он влетел  вниз  и,
не изменив даже свободного положения рук, покатился по льду.
  - Ах, это новая штука! - сказал Левин и тотчас же побежал наверх, что-
бы сделать эту новую штуку.
  - Не убейтесь, надо привычку! - крикнул ему Николай Щербацкий.
  Левин вошел на приступки, разбежался сверху  сколько  мог  и  пустился
вниз, удерживая в непривычном движении равновесие руками.  На  последней
ступени он зацепился,  но,  чуть  дотронувшись  до  льда  рукой,  сделал
сильное движение, справился и, смеясь, покатился дальше.
  "Славный, милый", - подумала Кити в это  время,  выходя  из  домика  с
m-lle Linon и глядя на него с улыбкой тихой ласки, как на любимого  бра-
та. "И неужели я виновата, неужели я сделала что-нибудь дурное? Они  го-
ворят: кокетство. Я знаю, что я люблю не его; но мне все-таки  весело  с
ним, и он такой славный. Только зачем он это сказал?.." - думала она.
  Увидав уходившую Кити и мать, встречавшую  ее  на  ступеньках,  Левин,
раскрасневшийся после быстрого движения,  остановился  и  задумался.  Он
снял коньки и догнал у выхода сада мать с дочерью.
  - Очень рада вас видеть, - сказала княгиня. - Четверги, как всегда, мы
принимаем.
  - Стало быть, нынче?
  - Очень рады будем видеть вас, - сухо сказала княгиня.
  Сухость эта огорчила Кити, и она не могла удержаться от желания загла-
дить холодность матери. Она повернула голову и с улыбкой проговорила:
  - До свидания.
  В это время Степан Аркадьич, со шляпой набоку, блестя лицом и глазами,
веселым победителем входил в сад. Но, подойдя к теще, он с грустным, ви-
новатым лицом отвечал на ее вопросы о здоровье Долли. Поговорив  тихо  и
уныло с тещей, он выпрямил грудь и взял под руку Левина.
  - Ну что ж, едем? - спросил он. - Я все о тебе думал, и я  очень  рад,
что ты приехал, - сказал он, с значительным видом глядя ему в глаза.
  - Едем, едем, - отвечал счастливый  Левин,  не  перестававший  слышать
звук голоса, сказавший: "До свидания", и видеть улыбку,  с  которою  это
было сказано.
  - В "Англию" или в "Эрмитаж"?
  - Мне все равно.
  - Ну, в "Англию", - сказал Степан Аркадьич,  выбрав  "Англию"  потому,
что там он, в "Англии", был более должен, чем в  "Эрмитаже".  Он  потому
считал нехорошим избегать этой гостиницы. - У тебя есть извозчик?  Ну  и
прекрасно, а то я отпустил карету.
  Всю дорогу приятели молчали. Левин думал о том, что означала эта пере-
мена выражения на лице Кити, и то уверял себя, что есть надежда, то при-
ходил в отчаяние и ясно видел, что его  надежда  безумна,  а  между  тем
чувствовал себя совсем другим человеком, не похожим на  того,  каким  он
был до ее улыбки и слова до свидания.
  Степан Аркадьич дорогой сочинял меню.
  - Ты ведь любишь тюрбо? - сказал он Левину, подъезжая.
  - Что? - переспросил Левин. - Тюрбо? Да, я ужасно люблю тюрбо.

                                     X

  Когда Левин вошел с Облонским в гостиницу, он не мог не заметить неко-
торой особенности выражения, как бы сдержанного сияния,  на  лице  и  во
всей фигуре Степана Аркадьича. Облонский снял пальто и в шляпе набекрень
прошел в столовую, отдавая приказания липнувшим к нему татарам во фраках
и с салфетками. Кланяясь направо и налево нашедшимся и тут,  как  везде,
радостно встречавшим его знакомым, он подошел к  буфету,  закусил  водку
рыбкой и что-то такое сказал раскрашенной, в ленточках, кружевах и зави-
тушках француженке, сидевшей за конторкой, что даже эта француженка иск-
ренно засмеялась. Левин же только оттого не выпил водки, что ему  оскор-
бительна была эта француженка, вся составленная, казалось, из чужих  во-
лос, poudre de riz и vinaigre de toilette. Он, как  от  грязного  места,
поспешно отошел от нее. Вся душа его была  переполнена  воспоминанием  о
Кити, и в глазах его светилась улыбка торжества и счастья.
  - Сюда, ваше сиятельство, пожалуйте, здесь не  обеспокоят,  ваше  сия-
тельство, - говорил особенно липнувший старый белесый татарин с  широким
тазом и расходившимися над ним фалдами фрака.  -  Пожалуйте,  ваше  сия-
тельство, - говорил он Левину, в знак почтения к Степану Аркадьичу  уха-
живая и за его гостем.
  Мгновенно разостлав свежую скатерть на покрытый уже скатертью  круглый
стол под бронзовым бра, он пододвинул бархатные стулья и остановился пе-
ред Степаном Аркадьичем с салфеткой и карточкой в руках, ожидая приказа-
ний.
  - Если прикажете, ваше сиятельство, отдельный кабинет сейчас  опроста-
ется: князь Голицын с дамой. Устрицы свежие получены.
  - А! устрицы.
  Степан Аркадьич задумался.
  - Не изменить ли план, Левин? - сказал он, остановив палец на карте. И
лицо его выражало серьезное недоумение. - Хороши ли устрицы? Ты смотри!
  - Фленсбургские, ваше сиятельство, остендских нет.
  - Фленсбургские-то фленсбургские, да свежи ли?
  - Вчера получены-с.
  - Так что ж, не начать ли с устриц, а потом уж и весь  план  изменить?
А?
  - Мне все равно. Мне лучше всего щи и каша; но ведь здесь этого нет.
  - Каша а ла рюсс, прикажете? - сказал татарин, как няня над  ребенком,
нагибаясь над Левиным.
  - Нет, без шуток, что ты выберешь, то и хорошо. Я побегал на  коньках,
и есть хочется. И не думай, - прибавил он, заметив  на  лице  Облонского
недовольное выражение, - чтоб я  не  оценил  твоего  выбора.  Я  с  удо-
вольствием поем хорошо.
  - Еще бы! Что ни говори, это одно из удовольствий жизни, - оказал Сте-
пан Аркадьич. - Ну, так дай ты нам, братец ты мой, устриц два, или  мало
- три десятка, суп с кореньями...
  - Прентаньер, - подхватил татарин. Но Степан Аркадьич, видно, не хотел
ему доставлять удовольствие называть по-французски кушанья.
  - С кореньями, знаешь? Потом тюрбо под густым соусом, потом... ростби-
фу; да смотри, чтобы хорош был. Да каплунов, что ли, ну и консервов.
  Татарин, вспомнив манеру Степана  Аркадьича  не  называть  кушанья  по
французской карте, не повторял за ним,  но  доставил  себе  удовольствие
повторить весь заказ по карте: "Суп прентаньер, тюрбо сос  Бомарше,  пу-
лард а лестрагон, маседуан де фрюи..." - и тотчас, как на пружинах,  по-
ложив одну переплетенную карту и подхватив другую, карту вин, поднес  ее
Степану Аркадьичу.
  - Что же пить будем?
  - Я что хочешь, только немного, шампанское, - сказал Левин.
  - Как? сначала? А впрочем, правда, пожалуй. Ты любишь с белою печатью?
  - Каше блан, - подхватил татарин.
  - Ну, так этой марки к устрицам подай, а там видно будет.
  - Слушаю-с. Столового какого прикажете?
  - Нюи подай. Нет, уж лучше классический шабли.
  - Слушаю-с. Сыру вашего прикажете?
  - Ну да, пармезану. Или ты другой любишь?
  - Нет, мне все равно, - не в силах удерживать улыбки, говорил Левин.
  И татарин с развевающимися фалдами над широким тазом побежал  и  через
пять минут влетел с блюдом открытых на перламутровых раковинах устриц  и
с бутылкой между пальцами.
  Степан Аркадьич смял накрахмаленную салфетку, засунул ее себе за жилет
и, положив покойно руки, взялся за устрицы.
  - А недурны, - говорил он, сдирая серебряною вилочкой с  перламутровой
раковины шлюпающих устриц и проглатывая их одну за другой. - Недурны,  -
повторял он, вскидывая влажные и блестящие глаза то на Левина, то на та-
тарина.
  Левин ел и устрицы, хотя белый хлеб с сыром был ему  приятнее.  Но  он
любовался на Облонского. Даже татарин, отвинтивший пробку и  разливавший
игристое вино  по  разлатым  тонким  рюмкам,  с  заметною  улыбкой  удо-
вольствия, поправляя свой  белый  галстук,  поглядывал  на  Степана  Ар-
кадьича.
  - А ты не очень любишь устрицы? - сказал Степан Аркадьич, выпивая свой
бокал, - или ты озабочен? А?
  Ему хотелось, чтобы Левин был весел. Но Левин не то что был не  весел,
он был стеснен. С тем, что было у него в душе, ему жутко и неловко  было
в трактире, между кабинетами, где обедали с дамами, среди этой беготни и
суетни; эта обстановка бронз, зеркал, газа, татар - все это было ему ос-
корбительно. Он боялся запачкать то, что переполняло его душу.
  - Я? Да, я озабочен; но, кроме того, меня это все стесняет,  -  сказал
он. - Ты не можешь представить себе, как для меня, деревенского  жителя,
все это дико, как ногти того господина, которого я видел у тебя...
  - Да, я видел, что ногти бедного Гриневича тебя очень  заинтересовали,
- смеясь, сказал Степан Аркадьич.
  - Не могу, - отвечал Левин. - Ты постарайся, войди в  меня,  стань  на
точку зрения деревенского жителя. Мы в деревне стараемся  привести  свои
руки в такое положение, чтоб удобно было ими работать; для этого обстри-
гаем ногти, засучиваем иногда рукава. А тут люди нарочно отпускают  ног-
ти, насколько они могут держаться, и прицепляют в виде запонок блюдечки,
чтоб уж ничего нельзя было делать руками.
  Степан Аркадьич весело улыбался.
  - Да, это признак того, что грубый труд ему не нужен. У него  работает
ум...
  - Может быть. Но все-таки мне дико, так же как мне дико теперь то, что
мы, деревенские жители, стараемся поскорее наесться, чтобы быть в состо-
янии делать свое дело, а мы с тобой стараемся как можно  дольше  не  на-
есться и для этого едим устрицы...
  - Ну, разумеется, - подхватил Степан Аркадьич. - Но в этом-то  и  цель
образования: изо всего сделать наслаждение.
  - Ну, если это цель, то я желал бы быть диким,
  - Ты и так дик.. Вы все Левины дики.
  Левин вздохнул. Он вспомнил о брате Николае, и ему  стало  совестно  и
больно, и он нахмурился; но Облонский заговорил о таком предмете,  кото-
рый тотчас же отвлек его.
  - Ну что ж, поедешь нынче вечером к нашим, к Щербацким то есть? - ска-
зал он, отодвигая пустые шершавые раковины, придвигая сыр и  значительно
блестя глазами.
  - Да, я непременно поеду, - отвечал Левин. - Хотя мне показалось,  что
княгиня неохотно звала меня.
  - Что ты! Вздор какой! Это ее манера... Ну давай  же,  братец,  суп!..
Это ее манера, grande dame, - сказал Степан Аркадьич. - Я  тоже  приеду,
но мне на спевку к графине Баниной надо. Ну как же ты  не  дик?  Чем  же
объяснить то, что ты вдруг исчез из Москвы? Щербацкие меня опрашивали  о
тебе беспрестанно, как будто я должен знать. А я знаю  только  одно:  ты
делаешь всегда то, что никто не делает.
  - Да, - сказал Левин медленно и взволнованно. - Ты  прав,  я  дик.  Но
только дикость моя не в том, что я уехал, а в том, что я теперь приехал.
Теперь я приехал.
  - О, какой ты счастливец! - подхватил Степан Аркадьич, глядя  в  глаза
Левину.
  - Отчего?
  - Узнаю коней ретивых по каким-то их таврам, юношей  влюбленных  узнаю
по их глазам, - продекламировал Степан Аркадьич. - У тебя все впереди.
  - А у тебя разве уж назади?
  - Нет, хоть не назади, но у тебя будущее, а у меня настоящее - так,  в
пересыпочку.
  - А что?
  - Да нехорошо. Ну, да я о себе же хочу говорить, и к тому же объяснить
всего нельзя, - сказал Степан Аркадьич. - Так  ты  зачем  же  приехал  в
Москву?.. Эй, принимай! - крикнул он татарину.
  - Ты догадываешься? - отвечал Левин, не спуская со  Степана  Аркадьича
своих в глубине светящихся глаз.
  - Догадываюсь, но не могу начать говорить об этом. Уж по этому ты  мо-
жешь видеть, верно или не ве