от-
вечал согласием. Только когда Анна уже уехала из его дома  и  англичанка
прислала спросить его, должна ли она обедать с ним, или отдельно,  он  в
первый раз понял ясно свое положение и ужаснулся ему.
  Труднее всего в этом положении было то, что он никак не мог  соединить
и примирить своего прошедшего с тем, что теперь было. Не  то  прошедшее,
когда он счастливо жил с женой, смущало его, Переход от того  прошедшего
к знанию о неверности жены он страдальчески пережил уже;  состояние  это
было тяжело, но было понятно ему. Если бы жена тогда,  объявив  о  своей
неверности, ушла от него, он был бы огорчен, несчастлив, но он не был бы
в том для самого себя  безвыходном  непонятном  положении,  в  каком  он
чувствовал себя теперь. Он не мог теперь никак примирить  свое  недавнее
прощение, свое умиление, свою любовь к больной жене и чужому  ребенку  с
тем, что теперь было, то есть с тем, что, как бы в награду за  все  это,
он теперь очутился один, опозоренный, осмеянный, никому не нужный и все-
ми презираемый.
  Первые два дня после отъезда жены Алексей Александрович принимал  про-
сителей, правителя дел, ездил в комитет и выходил  обедать  в  столовую,
как и обыкновенно. Не давая себе отчета, для чего он это делает, он  все
силы своей душн напрягал в эти два дня только на то, чтоб иметь вид спо-
койный и даже равнодушный. Отвечая на вопросы о том, как распорядиться с
вещами и комнатами Анны Аркадьевны, он делал величайшие усилия  над  со-
бой, чтоб иметь вид человека, для которого случившееся событие  не  было
непредвиденным и не имеет в себе ничего выходящего из ряда  обыкновенных
событий, и он достигал своей цели: никто не мог заметить в нем признаков
отчаяния. Но на второй день после отъезда, когда Корней подал  ему  счет
из модного магазина, который забыла заплатить Анна,и доложил,  что  при-
казчик сам тут, Алексей Александрович велел позвать приказчика.
  - Извините, ваше превосходительство, что осмеливаюсь  беспокоить  вас.
Но если прикажете обратиться к ее превосходительству, то не  благоволите
ли сообщить их адрес.
  Алексей Александрович задумался, как показалось приказчику,  и  вдруг,
повернувшись, сел к столу. Опустив голову на руки, он долго сидел в этом
положении, несколько раз пытался заговорить и останавливался.
  Поняв чувства барина, Корней попросил приказчика прийти в другой  раз.
Оставшись опять один, Алексей Александрович понял, что он не в силах бо-
лее выдерживать роль твердости и спокойствия. Он велел отложить дожидав-
шуюся карету, никого не велел принимать и не вышел обедать.
  Он почувствовал, что ему не выдержать того всеобщего напора  презрения
и ожесточения, которые он ясно видел на лице и этого приказчика, и  Кор-
нея, и всех без исключения, кого он встречал в эти два дня. Он  чувство-
вал, что не может отвратить от себя ненависти людей,  потому  что  нена-
висть эта происходила не оттого, что он был дурен (тогда бы он мог  ста-
раться быть лучше), но оттого, что он постыдно и отвратительно  несчаст-
лив. Он знал, что за это, за то самое, что сердце его истерзано, они бу-
дут безжалостны к нему. Он чувствовал, что люди уничтожат его, как соба-
ки задушат истерзанную, визжащую от боли собаку. Он знал, что единствен-
ное спасение от людей - скрыть от них свои раны, и он это бессознательно
пытался делать два дня, но теперь почувствовал себя уже не в силах  про-
должать эту неравную борьбу.
  Отчаяние его еще усиливалось сознанием, что он был  совершенно  одинок
со своим горем. Не только в Петербурге у него не было ни одного  челове-
ка, кому бы он мог высказать все, что испытывал, кто бы пожалел  его  не
как высшего чиновника, не как члена общества, но просто как  страдающего
человека; но и нигде у него не было такого человека.
  Алексей Александрович рос сиротой. Их было два брата. Отца они не пом-
нили, мать умерла, когда Алексею Александровичу было десять лет. Состоя-
ние было маленькое. Дядя Каренин, важный чиновник и когда-то любимец по-
койного императора, воспитал их.
  Окончив курсы в гимназии и университете с медалями, Алексей  Александ-
рович с помощью дяди тотчас стал на видную служебную дорогу и с той поры
исключительно отдался служебному честолюбию. Ни в гимназии, ни в универ-
ситете, ни после на службе Алексей Александрович не  завязал  ни  с  кем
дружеских отношений. Брат был самый близкий ему по душе человек,  но  он
служил по министерству иностранных дел, жил всегда за границей, где он и
умер скоро после женитьбы Алексея Александровича.
  Во время его губернаторства тетка  Анны,  богатая  губернская  барыня,
свела хотя немолодого уже человека, но  молодого  губернатора  со  своею
племянницей и поставила его в такое положение, что  он  должен  был  или
высказаться, или уехать из города. Алексей Александрович долго  колебал-
ся. Столько же доводов было тогда за этот шаг, сколько и  против,  и  не
было того решительного повода, который бы заставил его  изменить  своему
правилу: воздерживаться в сомнении; но тетка Анны внушила ему через зна-
комого, что он уже компрометировал девушку и что  долг  чести  обязывает
его сделать предложение. Он сделал предложение и отдал  невесте  и  жене
все то чувство, на которое был способен.
  Та привязанность, которую он испытывал к Анне, исключила  в  его  душе
последние потребности сердечных отношений к людям. И теперь изо всех его
знакомых у него не было никого близкого. Много было того, что называется
связями; но дружеских отношений не было. Было у  Алексея  Александровича
много таких людей, которых он мог позвать к себе обедать,  попросить  об
участии в интересовавшем его деле, о протекции какому-нибудь искателю, с
которыми он мог обсуждать откровенно действия других лиц и высшего  пра-
вительства; но отношения к этим лицам были заключены в одну твердо опре-
деленную обычаем и привычкой область, из которой невозможно было  выйти.
Был один университетский товарищ, с которым он сблизился после и с кото-
рым он мог бы поговорить о личном горе; но товарищ этот был  попечителем
в дальнем учебном округе. Из лиц же, бывших в Петербурге, ближе  и  воз-
можнее всех были правитель канцелярии и доктор.
  Михаил Васильевич Слюдин, правитель дел, был простой, умный, добрый  и
нравственный человек, и в нем Алексей Александрович чувствовал личное  к
себе расположение; но пятилетняя служебная их деятельность положила меж-
ду ними преграду для душевных объяснений.
  Алексей Александрович, окончив подписку бумаг, долго молчал,  взгляды-
вая на Михаила Васильевича,и несколько раз пытался, но  не  мог  загово-
рить. Он приготовил уже фразу: "Вы слышали о моем горе?" Но кончил  тем,
что сказал, как и обыкновенно: "Так вы это приготовите мне", - и  с  тем
отпустил его.
  Другой человек был доктор, который тоже был хорошо расположен к  нему;
но между ними уже давно было молчаливым соглашением  признано,  что  оба
завалены делами и обоим надо торопиться.
  О женских своих друзьях и о первейшем из них, о графине Лидии  Иванов-
не, Алексей Александрович не думал. Все женщины, просто как женщины, бы-
ли страшны и противны ему.

                                    XXII

  Алексей Александрович забыл о графине Лидии Ивановне, но она не забыла
его. В эту самую тяжелую минуту одинокого отчаяния она приехала к нему и
без доклада вошла в его кабинет. Она застала его в том же  положении,  в
котором он сидел, опершись головой на обе руки.
  - J'ai force la consigne, - сказала она,входя быстрыми шагами и тяжело
дыша от волнения и быстрого движения. - Я все слышала! Алексей Александ-
рович! Друг мой! - продолжала она, крепко обеими руками пожимая его руку
и глядя ему в глаза своими прекрасными задумчивыми глазами.
  Алексей Александрович, хмурясь, привстал и,  выпростав  от  нее  руку,
подвинул ей стул.
  - Не угодно ли, графиня? Я не принимаю, потому что я болен, графиня, -
сказал он, и губы его задрожали.
  - Друг мой! - повторила графиня Лидия  Ивановна,  не  спуская  с  него
глаз, и вдруг брови ее поднялись внутренними  сторонами,  образуя  треу-
гольник на лбу; некрасивое желтое лицо ее стало еще некрасивее; но Алек-
сей Александрович почувствовал, что она жалеет его и готова  плакать.  И
на него нашло умиление: он схватил ее пухлую руку и стал целовать ее.
  - Друг мой! - сказала она прерывающимся от волнения голосом. -  Вы  не
должны отдаваться горю. Горе ваше велико, но вы должны найти утешение.
  - Я разбит, я убит, я не человек более!- сказал Алексей Александрович,
выпуская ее руку, но продолжая глядеть в ее наполненные слезами глаза. -
Положение мое тем ужасно, что я не нахожу нигде, в самом себе не  нахожу
точки опоры.
  - Вы найдете опору, ищите ее не во мне, хотя я прошу вас верить в  мою
дружбу, - сказала она со вздохом. - Опора наша есть любовь,  та  любовь,
которую Он завещал нам. Бремя Его легко, - сказала она с тем  восторжен-
ным взглядом, который так знал Алексей Александрович. - Он поддержит вас
и поможет вам.
  Несмотря на то, что в этих словах было то умиление пред своими высоки-
ми чувствами и было то, казавшееся Алексею Александровичу излишним,  но-
вое, восторженное, недавно распространившееся в  Петербурге  мистическое
настроение, Алексею Александровичу приятно было это слышать теперь.
  - Я слаб. Я уничтожен. Я ничего не предвидел и теперь ничего не  пони-
маю.
  - Друг мой, - повторяла Лидия Ивановна.
  - Не потеря того, чего нет теперь, не это, - продолжал  Алексей  Алек-
сандрович. - Я не жалею. Но я не могу не стыдиться пред людьми за то по-
ложение, в котором нахожусь. Это дурно, но я не могу. я не могу.
  - Не вы совершили тот высокий поступок прощения, которым я  восхищаюсь
и все, но Он, обитая в вашем сердце, - сказала графиня  Лидия  Ивановна,
восторженно поднимая глаза, - и потому вы  не  можете  стыдиться  своего
поступка.
  Алексей Александрович нахмурился и, загнув руки, стал трещать  пальца-
ми.
  - Надо знать все подробности, - сказал он тонким голосом. - Силы чело-
века имеют пределы, графиня, и я нашел предел своих. Целый день нынче  я
должен был делать распоряжения, распоряжения по дому, вытекавшие (он на-
лег на слово вытекавшие) из моего нового, одинокого положения. Прислуга,
гувернантка, счеты... Этот мелкий огонь сжег меня, я не в силах был  вы-
держать. За обедом... я вчера едва не ушел от обеда. Я не мог  перенести
того, как сын мой смотрел на меня. Он не спрашивал меня о значении всего
этого, но он хотел спросить, и я не мог выдержать этого взгляда. Он  бо-
ялся смотреть на меня, но этого мало...
  Алексей Александрович хотел упомянуть про счет, который принесли  ему,
но голос его задрожал,и он остановился. Про этот счет, на синей  бумаге,
за шляпку, ленты, он не мог вспомнить без жалости к самому себе.
  - Я понимаю, друг мой, - сказала графиня Лидия Ивановна. - Я все пони-
маю. Помощь и утешение вы найдете не во  мне,  но  я  все-таки  приехала
только затем, чтобы помочь вам, если могу. Если б я могла  снять  с  вас
все эти мелкие унижающие заботы... Я понимаю, что нужно  женское  слово,
женское распоряжение. Вы поручаете мне?
  Алексей Александрович молча и благодарно пожал ее руку.
  - Мы вместе займемся Сережей. Я не сильна в практических делах.  Но  я
возьмусь, я буду ваша экономка. Не благодарите меня. Я делаю это не  са-
ма...
  - Я не могу не благодарить.
  - Но, друг мой, не отдавайтесь этому чувству, о котором вы говорили, -
стыдиться того, что есть высшая высота христианина:  кто  унижает  себя,
тот возвысится. И благодарить меня вы не можете. Надо благодарить Его  и
просить Его о помощи. В Нем одном мы найдем спокойствие, утешение,  спа-
сение и любовь, - сказала она и, подняв глаза к небу,  начала  молиться,
как понял Алексей Александрович по ее молчанию.
  Алексей Александрович слушал ее теперь, и те выражения, которые прежде
не то что были неприятны ему, а казались  излишними,  теперь  показались
естественны и утешительны. Алексей Александрович не  любил  этот  новый,
восторженный дух. Он был  верующий  человек,  интересовавшийся  религией
преимущественно в политическом смысле, а новое учение, позволявшее  себе
некоторые новые толкования, потому именно, что оно открывало двери спору
и анализу, по принципу было неприятно ему. Он прежде относился холодно и
даже враждебно к этому новому учению и с графиней Лидией Ивановной,  ув-
лекавшеюся им, никогда не спорил, а старательно обходил молчанием ее вы-
зовы. Теперь же в первый раз он слушал ее слова с удовольствием и  внут-
ренно не возражал им.
  - Я очень, очень благодарен вам и за дела и за слова  ваши,  -  сказал
он, когда она кончила молиться.
  Графиня Лидия Ивановна еще раз пожала обе руки своего друга.
  - Теперь я приступаю к делу, - сказала она с улыбкой, помолчав и  оти-
рая с лица остатки слез. - Я иду к Сереже. Только в крайнем случае я об-
ращусь к вам. - И она встала и вышла.
  Графиня Лидия Ивановна пошла на половину Сережи и там, обливая слезами
щеки испуганного мальчика, сказала ему, что отец его святой и  что  мать
его умерла.
  Графиня Лидия Ивановна исполнила свое обещание. Она действительно взя-
ла на себя все заботы по устройству и ведению дома Алексея Александрови-
ча. Но она не преувеличивала, говоря, что она не сильна  в  практических
делах. Все ее распоряжения надо было изменять, так как они были неиспол-
нимы, и изменялись они Корнеем, камердинером Алексея Александровича, ко-
торый незаметно для всех повел теперь весь дом Каренина и спокойно и ос-
торожно во время одеванья барина докладывал ему, что было нужно. Но  по-
мощь Лидии Ивановны все-таки была в высшей  степени  действительна:  она
дала нравственную опору Алексею Александровичу в  сознании  ее  любви  и
уважения к нему и в особенности в том, что, как ей утешительно было  ду-
мать, она почти обратила его в христианство, то есть из равнодушно и ле-
ниво верующего обратила его в горячего и твердого сторонника того нового
объяснения христианского учения, которое  распространилось  в  последнее
время в Петербурге. Алексею Александровичу легко было убедиться в  этом.
Алексей Александрович, так же как и Лидия Ивановна и другие люди, разде-
лявшие их воззрения, был вовсе лишен глубины воображения,  той  душевной
способности, благодаря которой представления,  вызываемые  воображением,
становятся так действительны, что требуют соответствия с другими  предс-
тавлениями и с действительностью. Он не видел ничего невозможного и  не-
сообразного в представлении о том, что смерть, существующая для неверую-
щих, для него не существует, и что так как он обладает полнейшею  верой,
судьей меры которой он сам, то и греха уже нет в его душе, и он  испыты-
вает здесь, на земле, уже полное спасение.
  Правда, что легкость и ошибочность этого представления  о  своей  вере
смутно чувствовалась Алексею Александровичу, и он знал,  что  когда  он,
вовсе не думая о том, что его прощение есть действие высшей силы, отдал-
ся этому непосредственному чувству, он испытал больше счастья, чем когда
он, как теперь, каждую минуту думал, что в его  душе  живет  Христос,  и
что, подписывая бумаги, он исполняет его волю; но для Алексея  Александ-
ровича было необходимо так думать, ему было так необходимо в его  униже-
нии иметь ту, хотя бы и выдуманную высоту,  с  которой  он,  презираемый
всеми, мог бы презирать других, что он держался,  как  за  спасение,  за
свое мнимое спасение.

                                   XXIII

  Графиня Лидия Ивановна очень молодою восторженною девушкой была выдана
замуж за богатого, знатного, добродушнейшего и распутнейшего весельчака.
На второй месяц муж бросил ее и на восторженные ее уверения  в  нежности
отвечал только насмешкой и даже враждебностью, которую люди,  знавшие  и
доброе сердце графа и не видевшие никаких недостатков в восторженной Ли-
дии, никак не могли объяснить себе. С тех пор, хотя они не были в разво-
де, они жили врозь, и когда муж встречался с женою, то всегда  относился
к ней с неизменною ядовитою насмешкой, причину которой нельзя  было  по-
нять.
  Графиня Лидия Ивановна давно уже перестала быть влюбленною в мужа,  но
никогда с тех пор не переставала быть влюбленною в кого-нибудь. Она  бы-
вала влюблена в нескольких вдруг, и в мужчин  и  в  женщин;  она  бывала
влюблена во всех почти людей, чем-нибудь особенно выдающихся.  Она  была
влюблена во всех новых принцесс и принцев, вступавших в родство с  царс-
кою фамилией, была влюблена в одного митрополита, одного викарного и од-
ного священника. Была влюблена в одного журналиста, в трех славян, в Ко-
мисарова; в одного министра, одного доктора, одного английского  миссио-
нера и в Каренина. Все эти любви, то ослабевая, то усиливаясь, не мешали
ей в ведении самых распространенных и сложных придворных и светских  от-
ношений. Но с тех пор как она,  после  несчастия,  постигшего  Каренина,
взяла его под свое особенное покровительство, с тех пор как она потруди-
лась в доме Каренина, заботясь о его благосостоянии, она  почувствовала,
что все остальные любви не настоящие, а что она истинно влюблена  теперь
в одного Каренина. Чувство, которое она теперь испытывала к нему,  каза-
лось ей сильнее всех прежних чувств. Анализуя свое чувство  и  сравнивая
его с прежними, она ясно видела, что не была бы влюблена  в  Комисарова,
если б он не спас жизни государю, не была бы влюблена в Ристич-Куджицко-
го, если бы не было славянского вопроса, но что Каренина она  любила  за
него самого, за его высокую непонятую душу, за милый для нее тонкий звук
его голоса с его протяжными интонациями, за его усталый взгляд,  за  его
характер и мягкие белые руки с напухшими жилами. Она не  только  радова-
лась встрече с ним, но она искала на его лице признаков  того  впечатле-
ния, которое она производила на него. Она хотела нравиться ему не только
речами, но и всею своею особою. Она для него занималась теперь своим ту-
алетом больше, чем когда-нибудь прежде. Она заставала себя на  мечтаниях
о том, что было бы, если б она не была замужем и он был бы свободен. Она
краснела от волнения, когда он входил в комнату, она не  могла  удержать
улыбку восторга, когда он говорил ей приятное.
  Уже несколько дней графиня Лидия Ивановна находилась в сильнейшем вол-
нении. Она узнала, что Анна с Вронским в Петербурге.  Надо  было  спасти
Алексея Александровича от свидания с нею, надо было спасти его  даже  от
мучительного знания того, что эта ужасная женщина находится в одном  го-
роде с ним и что он каждую минуту может встретить ее.
  Лидия Ивановна через своих знакомых разведывала о  том,  что  намерены
делать эти отвратительные люди, как она называла Анну с Вронским, и ста-
ралась руководить в эти дни всеми движениями своего друга,  чтоб  он  не
мог встретить их. Молодой адъютант, приятель Вронского,  через  которого
она получала сведения и который через графиню  Лидию  Ивановну  надеялся
получить концессию, сказал ей, что они кончили свои дела  и  уезжают  на
другой день. стиснутыми крепко зубами подошел к столу,  взял  револьвер,
оглянул его, записку, почерк которой она с ужасом узнала. Это был почерк
Анны Карениной. Конверт был из толстой, как лубок, бумаги; на  продолго-
ватой желтой бумаге была огромная монограмма,и от письма пахло  прекрас-
но.
  - Кто принес?
  - Комиссионер из гостиницы.
  Графиня Лидия Ивановна долго не могла сесть,чтобы прочесть  письмо.  У
ней от волнения сделался припадок одышки, которой она  была  подвержена.
Когда она успокоилась, она прочла следующее французское письмо:
  "Madame la Comtesse, - христианские чувства,  которые  наполняют  ваше
сердце, дают мне, я чувствую, непростительную  смелость  писать  вам.  Я
несчастна от разлуки с сыном. Я умоляю о позволении видеть его один  раз
пред моим отъездом. Простите меня, что я напоминаю вам о себе. Я обраща-
юсь к вам, а не к Алексею Александровичу только потому, что не хочу зас-
тавить страдать этого великодушного человека воспоминанием о себе.  Зная
вашу дружбу к нему, вы пой