отдает мне Сережу, и я выхожу  замуж
за Вронского". Вспомнив об Алексее Александровиче, она тотчас с  необык-
новенною живостью представила себе его, как живого, пред  собой,  с  его
кроткими, безжизненными, потухшими глазами, синими жилами на  белых  ру-
ках, интонациями и треском пальцев, и, вспомнив то чувство, которое было
между ними и которое тоже называлось любовью, вздрогнула от  отвращения.
"Ну, я получу развод и буду женой Вронского. Что же, Кити перестанет так
смотреть на меня, как она смотрела нынче? Нет. Сережа перестанет спраши-
вать или думать о моих двух мужьях? А между мною и Вронским какое  же  я
придумаю новое чувство? Возможно  ли  какое-нибудь  не  счастье  уже,  а
только не мученье? Нет и нет!- ответила она себе  теперь  без  малейшего
колебания. - Невозможно! Мы жизнью расходимся, и я делаю его  несчастье,
он мое, и переделать ни его, ни меня нельзя. Все попытки  были  сделаны,
винт свинтился. Да, нищая с ребенком. Она думает, что  жалко  ее.  Разве
все мы не брошены на свет затем только, чтобы ненавидеть  друг  друга  и
потому мучать себя и других? Гимназисты идут, смеются. Сережа? -  вспом-
нила она. - Я тоже думала, что любила его, и умилялась  над  своею  неж-
ностью. А жила же я без него, променяла же его на другую любовь и не жа-
ловалась на этот промен, пока удовлетворялась той любовью". И она с отв-
ращением вспомнила про то, что называла той любовью. И ясность, с  кото-
рою она видела теперь свою и всех людей жизнь, радовала ее. "Так и я,  и
Петр, и кучер Федор, и этот купец, и все те люди, которые живут  там  по
Волге, куда приглашают эти объявления, и везде, и всегда", - думала она,
когда уже подъехала к низкому строению Нижегородской  станции  и  к  ней
навстречу выбежали артельщики.
  - Прикажете до Обираловки? - сказал Петр.
  Она совсем забыла, куда и зачем она ехала, и только с большим  усилием
могла понять вопрос.
  - Да, - сказала она ему, подавая кошелек с деньгами, и,  взяв  в  руку
маленький красный мешочек, вышла из коляски.
  Направляясь между толпой в залу первого класса, она понемногу припоми-
нала все подробности своего положения и те решения, между  которыми  она
колебалась. И опять то надежда, то отчаяние по старым наболевшим  местам
стали растравлять раны ее измученного, страшно трепетавшего сердца. Сидя
на звездообразном диване в ожидании поезда, она, с отвращением глядя  на
входивших и выходивших (все они были противны ей), думала то о том,  как
она приедет на станцию, напишет ему записку и что' она напишет ему, то о
том, как он теперь жалуется матери (не понимая ее страданий) на свое по-
ложение, и как она войдет в комнату, и что' она скажет ему. То она дума-
ла о том, как жизнь могла бы быть еще счастлива, и  как  мучительно  она
любит и ненавидит его, и как страшно бьется ее сердце.

                                    XXXI

  Раздался звонок, прошли какие-то молодые мужчины, уродливые, наглые  и
торопливые и вместе внимательные к тому впечатлению, которое они  произ-
водили; прошел и Петр через залу в своей ливрее и штиблетах, с тупым жи-
вотным лицом, и подошел к ней, чтобы проводить ее до вагона. Шумные муж-
чины затихли, когда она проходила мимо их по платформе,  и  один  что-то
шепнул об ней другому, разумеется что-нибудь гадкое.  Она  поднялась  на
высокую ступеньку и села одна в купе на пружинный испачканный,  когда-то
белый диван. Мешок, вздрогнув на пружинах, улегся. Петр с дурацкой улыб-
кой приподнял у окна в знак прощания свою шляпу с галуном,  наглый  кон-
дуктор захлопнул дверь и щеколду. Дама, уродливая, с турнюром (Анна мыс-
ленно раздела эту женщину и ужаснулась на ее безобразие), и девочка  не-
натурально смеясь, пробежали внизу.
  - У Катерины Андреевны, все у нее, ma tante! - прокричала девочка.
  "Девочка - и та изуродована и кривляется", - подумала Анна.  Чтобы  не
видать никого, она быстро встала и села к противоположному окну в пустом
вагоне. Испачканный уродливый мужик в фуражке,  из-под  которой  торчали
спутанные волосы, прошел мимо этого окна, нагибаясь  к  колесам  вагона.
"Что-то знакомое в этом безобразном мужике", - подумала Анна. И,  вспом-
нив свой сон, она, дрожа от страха, отошла к противоположной двери. Кон-
дуктор отворял дверь, впуская мужа с женой.
  - Вам выйти угодно?
  Анна не отвечала. Кондуктор и входившие не заметили под  вуалем  ужаса
на ее лице. Она вернулась в свой угол и села. Чета села с  противополож-
ной стороны, внимательно, но скрытно оглядывая ее платье. И муж, и  жена
казались отвратительны Анне. Муж спросил: позволит ли она  курить,  оче-
видно не для того, чтобы курить, но чтобы заговорить с нею.  Получив  ее
согласие, он заговорил с женой по-французски о том, что ему  еще  менее,
чем курить, нужно было говорить. Они  говорили,  притворяясь,  глупости,
только для того, чтобы она слыхала. Анна ясно видела,  как  они  надоели
друг другу и как ненавидят друг друга. И нельзя было не ненавидеть таких
жалких уродов.
  Послышался второй звонок и вслед за ним передвижение багажа, шум, крик
и смех. Анне было так ясно, что никому нечему было радоваться, что  этот
смех раздражил ее до боли, и ей хотелось заткнуть уши, чтобы не  слыхать
его. Наконец прозвенел третий звонок, раздался свисток,  визг  паровика,
рванулась цепь, и муж перекрестился. "Интересно бы спросить у него,  что
он подразумевает под этим", - с злобой взглянув на него, подумала  Анна.
Она смотрела мимо дамы в окно на точно как будто катившихся назад людей,
провожавших поезд и стоявших  на  платформе.  Равномерно  вздрагивая  на
стычках рельсов, вагон, в котором сидела Анна, прокатился мимо  платфор-
мы, каменной стены, диска, мимо других вагонов; колеса плавнее и  масля-
нее, с легким звоном зазвучали по рельсам, окно осветилось ярким  вечер-
ним солнцем, и ветерок заиграл занавеской. Анна забыла о своих соседях в
вагоне и, на легкой качке езды вдыхая в себя свежий воздух, опять  стала
думать.
  "Да, на чем я остановилась? На том, что я не могу придумать положения,
в котором жизнь не была бы мученьем, что все мы созданы затем, чтобы му-
чаться, и что мы все знаем это и все придумываем средства, как бы  обма-
нуть себя. А когда видишь правду, что же делать?"
  - На то дан человеку разум, чтобы избавиться оттого, что его  беспоко-
ит, - сказала по-французски дама, очевидно довольная своею фразой и гри-
масничая языком.
  Эти слова как будто ответили на мысль Анны.
  "Избавиться от того, что беспокоит", - повторяла Анна. И, взглянув  на
краснощекого мужа и худую жену, она поняла, что болезненная жена считает
себя непонятою женщиной и муж обманывает ее и  поддерживает  в  ней  это
мнение о себе. Анна как будто видела их историю и все закоулки их  души,
перенеся свет на них. Но интересного тут ничего не было, и она продолжа-
ла свою мысль.
  "Да, очень беспокоит меня, и на то дан разум, чтоб  избавиться;  стало
быть, надо избавиться. Отчего  же  не  потушить  свечу,  когда  смотреть
больше не на что, когда гадко смотреть на все это? Но  как?  Зачем  этот
кондуктор пробежал по жердочке, зачем они кричат, эти молодые люди в том
вагоне? Зачем они говорят, зачем они смеются? Все  неправда,  все  ложь,
все обман, все зло!.."
  Когда поезд подошел к станции, Анна вышла в толпе других пассажиров и,
как от прокаженных, сторонясь от них, остановилась на платформе,  стара-
ясь вспомнить, зачем она сюда приехала и что намерена была делать.  Все,
что ей казалось возможно прежде, теперь так трудно было сообразить, осо-
бенно в шумящей толпе всех этих безобразных людей, не оставлявших  ее  в
покое. То артельщики подбегали к ней, предлагая ей свои услуги; то моло-
дые люди, стуча каблуками по доскам платформы и громко разговаривая, ог-
лядывали ее, то встречные сторонились не в ту сторону. Вспомнив, что она
хотела ехать дальше, если нет ответа, она остановила одного артельщика и
спросила, нет ли тут кучера с запиской к графу Вронскому.
  - Граф Вронский? От них сейчас тут были. Встречали княгиню Сорокину  с
дочерью. А кучер какой из себя?
  В то время как она говорила с артельщиком, кучер Михайла, румяный, ве-
селый, в синей щегольской поддевке и цепочке, очевидно гордый  тем,  что
он так хорошо исполнил поручение, подошел к ней  и  подал  записку.  Она
распечатала, и сердце ее сжалось еще прежде, чем она прочла.
  "Очень жалею, что записка не застала меня. Я буду в десять  часов",  -
небрежным почерком писал Вронский.
  "Так! Я этого ждала!" - сказала она себе с злою усмешкой.
  - Хорошо, так поезжай домой, - тихо проговорила она, обращаясь  к  Ми-
хайле. Она говорила тихо, потому что быстрота биения  сердца  мешала  ей
дышать. "Нет, я не дам тебе мучать себя", - подумала  она,  обращаясь  с
угрозой не к нему, не к самой себе, а к тому, кто заставлял ее мучаться,
и пошла по платформе мимо станции.
  Две горничные, ходившие по платформе, загнули назад головы,  глядя  на
нее, что-то соображая вслух о ее туалете: "Настоящие", - сказали  они  о
кружеве, которое было на ней. Молодые люди не оставляли ее в покое.  Они
опять, заглядывая ей в лицо и со смехом крича что-то ненатуральным голо-
сом, прошли мимо. Начальник станции,  проходя,  спросил,  едет  ли  она.
Мальчик, продавец квасу, не спускал с нее глаз. "Боже мой, куда мне?"  -
все дальше и дальше уходя по платформе, думала она. У конца она  остано-
вилась. Дамы и дети, встретившие господина в очках и громко смеявшиеся и
говорившие, замолкли, оглядывая ее, когда она поравнялась  с  ними.  Она
ускорила шаг и отошла от них к краю платформы. Подходил товарный  поезд.
Платформа затряслась, и ей показалось, что она едет опять.
  И вдруг, вспомнив о раздавленном человеке в день ее первой  встречи  с
Вронским, она поняла, что ей надо делать. Быстрым, легким шагом спустив-
шись по ступенькам, которые шли от водокачки к рельсам, она остановилась
подле вплоть мимо ее проходящего поезда. Она смотрела на низ вагонов, на
винты и цепи и на высокие чугунные колеса медленно  катившегося  первого
вагона и глазомером старалась определить середину между передними и зад-
ними колесами и ту минуту, когда середина эта будет против нее.
  "Туда!- говорила она себе, глядя в тень вагона, на смешанный  с  углем
песок, которым были засыпаны шпалы, - туда, на самую середину, и я нака-
жу его и избавлюсь от всех и от себя".
  Она хотела упасть под поравнявшийся с ней серединою первый  вагон.  Но
красный мешочек, который она стала снимать с руки, задержал ее,  и  было
уже поздно: середина миновала ее. Надо  было  ждать  следующего  вагона.
Чувство, подобное тому, которое она испытывала, когда, купаясь,  готови-
лась войти в воду, охватило ее, и  она  перекрестилась.  Привычный  жест
крестного знамения вызвал в душе ее целый ряд девичьих и детских  воспо-
минаний, и вдруг мрак, покрывавший для  нее  все,  разорвался,  и  жизнь
предстала ей на мгновение со всеми ее светлыми прошедшими радостями.  Но
она не спускала глаз с колес подходящего второго вагона. И  ровно  в  ту
минуту, как середина между колесами  поравнялась  с  нею,  она  откинула
красный мешочек и, вжав в плечи голову, упала под вагон на руки и легким
движением, как бы готовясь тотчас же встать, опустилась на колена.  И  в
то же мгновение она ужаснулась тому, что делала. "Где я?  Что  я  делаю?
Зачем?" Она хотела подняться,откинуться; но что-то огромное,  неумолимое
толкнуло ее в голову и потащило за спину. "Господи, прости мне  все!"  -
проговорила она, чувствуя невозможность  борьбы.  Мужичок,  приговаривая
что-то, работал над железом. И свеча, при которой она читала исполненную
тревог, обманов, горя и зла книгу, вспыхнула более ярким, чем  когда-ни-
будь, светом, осветила ей все то, что прежде было во  мраке,  затрещала,
стала меркнуть и навсегда потухла.


                               ЧАСТЬ ВОСЬМАЯ

                                     I

  Прошло почти два месяца. Была уже половина жаркого лета, а Сергей Ива-
нович только теперь собрался выехать из Москвы.
  В жизни Сергея Ивановича происходили за это время свои события. Уже  с
год назад была кончена его книга, плод шестилетнего  труда,  озаглавлен-
ная: "Опыт обзора основ и форм государственности в Европе и  в  России".
Некоторые отделы этой книги и введение были печатаемы в повременных  из-
даниях, и другие части были читаны Сергеем Ивановичем людям своего  кру-
га, так что мысли этого сочинения не могли быть уже совершенной новостью
для публики; но все-таки Сергей Иванович ожидал, что книга его появлени-
ем своим должна будет произвести серьезное впечатление на общество и ес-
ли не переворот в науке, то во всяком случае сильное волнение  в  ученом
мире.
  Книга эта после тщательной отделки была издана в прошлом году и разос-
лана книгопродавцам.
  Ни у кого не спрашивая о ней, неохотно и равнодушно отвечая на вопросы
своих друзей о том, как идет его книга, не спрашивая даже у книгопродав-
цев, как покупается она, Сергей Иванович зорко, с напряженным  вниманием
следил за тем первым впечатлением, какое произведет его книга в обществе
и в литературе.
  Но прошла неделя, другая, третья, и в обществе не было заметно никако-
го впечатления; друзья его, специалисты и ученые,  иногда,  очевидно  из
учтивости, заговаривали о ней. Остальные же его знакомые, не интересуясь
книгой ученого содержания, вовсе не говорили с ним о ней. И в  обществе,
в особенности теперь занятом другим, было совершенное равнодушие. В  ли-
тературе тоже в продолжение месяца не было ни слова о книге.
  Сергей Иванович рассчитывал до подробности время, нужное на  написание
рецензии, но прошел месяц, другой, было то же молчание.
  Только в "Северном жуке" в шуточном фельетоне о певце Драбанти,  спав-
шем с голоса, было кстати сказано несколько презрительных слов  о  книге
Кознышева, показывавших, что книга эта уже давно осуждена всеми и преда-
на на всеобщее посмеяние.
  Наконец на третий месяц  в  серьезном  журнале  появилась  критическая
статья. Сергей Иванович знал и автора статьи. Он встретил его раз у  Го-
лубцова.
  Автор статьи был очень молодой и больной фельетонист, очень бойкий как
писатель, но чрезвычайно мало образованный и робкий в отношениях личных.
  Несмотря на совершенное презрение свое к автору, Сергей Иванович с со-
вершенным уважением приступил к чтению статьи. Статья была ужасна.
  Очевидно, нарочно фельетонист понял всю книгу так, как невозможно было
понять ее. Но он так ловко подобрал выписки, что для тех, которые не чи-
тали книги (а очевидно, почти никто не читал ее), совершенно было  ясно,
что вся книга была не что иное, как  набор  высокопарных  слов,  да  еще
некстати употребленных (что показывали вопросительные знаки), и что  ав-
тор книги был человек совершенно невежественный. И все это было так ост-
роумно, что Сергей Иванович и сам бы не отказался от  такого  остроумия;
но это-то и было ужасно.
  Несмотря на совершенную добросовестность, с  которою  Сергей  Иванович
проверял справедливость доводов рецензента, он ни на минуту  не  остано-
вился на недостатках и ошибках, которые были осмеиваемы, - было  слишком
очевидно, что все это подобрано нарочно, - но тотчас же невольно  он  до
малейших подробностей стал вспоминать свою встречу и разговор с  автором
статьи.
  "Не обидел ли я его чем-нибудь?" - спрашивал себя Сергей Иванович.
  И, вспомнив, как он при встрече поправил этого молодого человека в вы-
казывавшем его невежество слове, Сергей Иванович нашел объяснение смысла
статьи.
  После этой статьи наступило мертвое, и печатное и изустное, молчание о
книге, и Сергей Иванович видел, что его шестилетнее произведение,  выра-
ботанное с такою любовью и трудом, прошло бесследно.
  Положение Сергея Ивановича было еще тяжелее оттого, что, окончив  кни-
гу, он не имел более кабинетной работы, занимавшей прежде бо'льшую часть
его времени.
  Сергей Иванович был умен, образован, здоров, деятелен и не знал,  куда
употребить всю свою деятельность. Разговоры в гостиных, съездах,  собра-
ниях, комитетах, везде, где можно было говорить, занимали часть его вре-
мени; но он, давнишний городской житель, не позволял себе уходить  всему
в разговоры, как это делал его неопытный брат, когда бывал в Москве; ос-
тавалось еще много досуга и умственных сил.
  На его счастье, в это самое тяжелое для него по  причине  неудачи  его
книги время на смену вопросов иноверцев, американских друзей, самарского
голода, выставки, спиритизма стал славянский вопрос, прежде только тлев-
шийся в обществе, и Сергей Иванович, и прежде бывший одним из возбудите-
лей этого вопроса, весь отдался ему.
  В среде людей, к которым принадлежал Сергей Иванович, в это время ни о
чем другом не говорили и не писали, как о славянском вопросе и  сербской
войне. Все то, что делает обыкновенно праздная толпа, убивая время,  де-
лалось теперь в пользу славян. Балы, концерты, обеды, спичи, дамские на-
ряды, пиво, трактиры - все свидетельствовало о сочувствии к славянам.
  Со многим из того, что говорили и писали по этому случаю, Сергей  Ива-
нович был не согласен в подробностях. Он видел,  что  славянский  вопрос
сделался одним из тех модных увлечений, которые всегда, сменяя одно дру-
гое, служат обществу предметом занятия; видел и то,что много было людей,
с корыстными, тщеславными целями. занимавшихся этим делом. Он признавал,
что газеты печатали много ненужного и преувеличенного, с одною  целью  -
обратить на себя внимание и перекричать других. Он видел, что  при  этом
общем подъеме общества выскочили вперед и кричали громче других все неу-
давшиеся и обиженные: главнокомандующие без армий, министры  без  минис-
терств, журналисты без журналов, начальники партий  без  партизанов.  Он
видел, что много тут было легкомысленного и  смешного;  но  он  видел  и
признавал несомненный, все разраставшийся энтузиазм, соединивший в  одно
все классы общества, которому нельзя было не сочувствовать. Резня едино-
верцев и братьев славян вызвала сочувствие к страдающим и негодование  к
притеснителям. И геройство сербов и черногорцев,  борющихся  за  великое
дело, породило во всем народе желание помочь своим братьям уже  не  сло-
вом, а делом.
  Но притом было другое, радостное для Сергея Ивановича явление: это бы-
ло проявление общественного мнения. Общество определенно  выразило  свое
желание. Народная душа получила выражение, как говорил Сергей  Иванович.
И чем более он занимался этим делом, тем очевиднее ему казалось, что это
было дело, долженствующее получить громадные размеры, составить эпоху.
  Он посвятил всего себя на служение этому великому делу и забыл  думать
о своей книге.
  Все время его теперь было занято, так что он не  успевал  отвечать  на
все обращаемые к нему письма и требования.
  Проработав всю весну и часть лета, он только в  июле  месяце  собрался
поехать в деревню к брату.
  Он ехал отдохнуть на две недели и в самой святая святых народа, в  де-
ревенской глуши, насладиться видом того поднятия народного духа, в кото-
ром он и все столичные и городские жители были вполне убеждены.  Катава-
сов, давно собиравшийся исполнить данное Левину обещание побывать у  не-
го, поехал с ним вместе.

                                     II

  Едва Сергей Иванович с Катавасовым успели подъехать к  особенно  ожив-
ленной нынче народом станции Курской железной дороги и, выйдя из кареты,
осмотреть подъезжавшего сзади с вещами лакея,  как  подъехали  и  добро-
вольцы на четырех извозчиках. Дамы с букетами встретили их и в сопровож-
дении хлынувшей за ними толпы вошли в станцию.
  Одна из дам, встречавших добровольцев, выходя из  залы,  обратилась  к
Сергею Ивановичу.
  - Вы тоже приехали проводить? - спросила она по-французски.
  - Нет, я сам еду, княгиня. Отдохнуть к брату. А вы всегда  провожаете?
- с чуть заметной улыбкой сказал Сергей Иванович.
  - Да нельзя же! - отвечала княгиня. - Правда, что  от  нас  отправлено
уже восемьсот? Мне не верил Мальвинский.
  - Больше восьмисот. Если считать тех, к