Мюлуза.  Пос-
мо'трите, как весело!
  - Нет, уж я кончил. Мне умирать пора.
  - Вот так штука!- смеясь, сказал Щербацкий. -  Я  только  приготовился
начинать.
  - Да и я так думал недавно, но теперь я знаю, что скоро умру.
  Левин говорил то, что он истинно думал в это последнее  время.  Он  во
всем видел только смерть или приближение к ней. Но затеянное им дело тем
более занимало его. Надо же было  как-нибудь  доживать  жизнь,  пока  не
пришла смерть. Темнота покрывала для него все; но именно вследствие этой
темноты он чувствовал, что единственною  руководительною  нитью  в  этой
темноте было его дело, и он из последних сил ухватился и держался за не-
го.


                              ЧАСТЬ ЧЕТВЕРТАЯ

                                     I

  Каренины, муж и жена, продолжали жить в одном доме, встречались каждый
день, но были совершенно чужды друг другу. Алексей Александрович за пра-
вило поставил каждый день видеть жену, для того чтобы прислуга не  имела
права делать предположения, но избегал обедов дома. Вронский никогда  не
бывал в доме Алексея Александровича, но Анна видела его вне дома, и  муж
знал это.
  Положение было мучительно для всех троих, и ни один из них не в  силах
был бы прожить и одного дня в этом положении, если бы не ожидал, что оно
изменится и что это  только  временное  горестное  затруднение,  которое
пройдет. Алексей Александрович ждал, что страсть эта пройдет, как и  все
проходит, что все про это забудут и имя его останется неопозоренным. Ан-
на, от которой зависело это положение и для которой оно было мучительнее
всех, переносила его потому, что она не только  ждала,  но  твердо  была
уверена,что все это очень скоро развяжется и уяснится. Она решительно не
знала, что' развяжет это положение, но  твердо  была  уверена,  что  это
что-то придет теперь очень скоро. Вронский, невольно подчиняясь ей, тоже
ожидал чего-то независимого от него,  долженствовавшего  разъяснить  все
затруднения.
  В средине зимы Вронский провел очень скучную неделю. Он был приставлен
к приехавшему в Петербург иностранному принцу и  должен  был  показывать
ему достопримечательности Петербурга. Вронский сам  был  представителен,
кроме того, обладал искусством держать себя достойно-почтительно и  имел
привычку в обращении с такими лицами; потому он и был приставлен к прин-
цу. Но обязанность его показалась ему очень тяжела. Принц  желал  ничего
не упустить такого, про что дома у него спросят, видел ли он это в  Рос-
сии; да и сам желал воспользоваться,  сколько  возможно,  русскими  удо-
вольствиями. Вронский обязан был руководить его в том и в другом. По ут-
рам они ездили осматривать достопримечательности, по вечерам участвовали
в национальных удовольствиях. Принц пользовался необыкновенным даже меж-
ду принцами здоровьем; и гимнастикой и хорошим уходом за своим телом  он
довел себя до такой силы, что, несмотря на излишества, которым он преда-
вался в удовольствиях, он был свеж, как большой зеленый глянцевитый гол-
ландский огурец. Принц много путешествовал и находил, что одна из  глав-
ных выгод теперешней легкости путей сообщений состоит в доступности  на-
циональных удовольствий. Он был в Испании и там давал серенады  и  сбли-
зился с испанкой, игравшею на мандолине. В Швейцарии убил гемза. В  Анг-
лии скакал в красном фраке через заборы и на пари убил двести фазанов. В
Турции был в гареме, в Индии ездил на слоне и теперь в России желал вку-
сить всех специально русских удовольствий.
  Вронскому, бывшему при нем как бы главным церемониймейстером, большого
труда стоило распределять  все  предлагаемые  принцу  различными  лицами
русские удовольствия. Были и рысаки, и блины, и медвежьи охоты, и  трой-
ки, и цыгане, и кутежи с русским битьем посуды. И принц  с  чрезвычайною
легкостью усвоил себе русский дух, бил подносы с посудой, сажал на коле-
ни цыганку и, казалось, спрашивал: что же еще, или только в этом и  сос-
тоит весь русский дух?
  В сущности из всех русских удовольствий более всего  нравились  принцу
французские актрисы, балетная танцовщица и шампанское с  белою  печатью.
Вронский имел привычку к принцам, - но, оттого ли, что он сам в  послед-
нее время переменился, или от слишком большой близости с этим принцем, -
эта неделя показалась ему страшно тяжела. Он всю эту неделю не  переста-
вая испытывал чувство, подобное чувству человека, который был  бы  прис-
тавлен к опасному сумасшедшему, боялся бы сумасшедшего и вместе, по бли-
зости к нему, боялся бы и за свой ум. Вронский постоянно чувствовал  не-
обходимость, ни на секунду не ослаблять тона строгой официальной  почти-
тельности, чтобы не быть оскорбленным. Манера обращения  принца  с  теми
самыми лицами, которые, к удивлению Вронского, из кожи вон лезли,  чтобы
доставлять ему русские удовольствия, была презрительна. Его  суждения  о
русских женщинах, которых он желал изучать, не раз заставляли  Вронского
краснеть от негодования. Главная же причина, почему принц  был  особенно
тяжел Вронскому, была та, что он невольно видел в нем себя самого. И то,
что он видел в этом зеркале, не льстило его  самолюбию.  Это  был  очень
глупый, и очень уверенный, и очень здоровый, и очень чистоплотный  чело-
век, и больше ничего. Он был джентльмен - это была правда, и Вронский не
мог отрицать этого. Он был ровен и неискателен с высшими, был свободен и
прост в обращении с равными и был  презрительно  добродушен  с  низшими.
Вронский сам был таковым и считал это большим достоинством; но в отноше-
нии принца он был низший, и это презрительно-добродушное отношение к не-
му возмущало его.
  "Глупая говядина! Неужели я такой!" - думал он.
  Как бы то ни было, когда он простился с  ним  на  седьмой  день,  пред
отъездом его в Москву, и получил благодарность, он был счастлив, что из-
бавился от этого неловкого положения и неприятного зеркала. Он простился
с ним на станции, возвращаясь с медвежьей охоты, где всю ночь у них было
представление русского молодечества.

                                     II

  Вернувшись домой, Вронский нашел у себя записку от Анны.  Она  писала:
"Я больна и несчастлива. Я не могу выезжать, но и не могу долее  не  ви-
дать вас. Приезжайте вечером. В семь часов Алексей Александрович едет на
совет и пробудет до десяти". Подумав с минуту о странности того, что она
зовет его прямо к себе, несмотря на требование мужа не принимать его, он
решил, что поедет.
  Вронский был в эту зиму произведен в полковники, вышел из полка и  жил
один. Позавтракав, он тотчас же лег на диван, и в пять минут  воспомина-
ния безобразных сцен, виденных им в последние дни, перепутались и связа-
лись с представлением об Анне и мужике-обкладчике, который играл  важную
роль на медвежьей охоте; и Вронский заснул. Он проснулся в темноте, дро-
жа от страха, и поспешно зажег свечу. "Что такое? Что? Что такое  страш-
ное я видел во сне? Да, да. Мужик-обкладчик, кажется,  маленький,  гряз-
ный, со взъерошенной бородкой, что-то делал нагнувшись и вдруг заговорил
по-французски какие-то странные слова. Да, больше ничего не было во сне,
- сказал он себе. - Но отчего же это было так ужасно?" Он живо  вспомнил
опять мужика и те непонятные французские слова, которые произносил  этот
мужик, и ужас пробежал холодом по его спине.
  "Что за вздор!" - подумал Вронский и взглянул на часы.
  Была уже половина девятого. Он позвонил человека,  поспешно  оделся  и
вышел на крыльцо, совершенно забыв про сон  и  мучась  только  тем,  что
опоздал. Подъезжая к крыльцу Карениных, он взглянул на  часы  и  увидал,
что было без десяти минут девять. Высокая, узенькая карета,  запряженная
парой серых, стояла у подъезда. Он узнал карету Анны. "Она едет ко  мне,
- подумал Вронский, - и лучше бы было. Неприятно мне входить в этот дом.
Но все равно; я не могу прятаться", - сказал он себе, и с теми,  усвоен-
ными им с детства, приемами человека, которому нечего стыдиться,  Вронс-
кий вышел из саней и подошел к двери. Дверь отворилась, и швейцар с пле-
дом на руке подозвал карету. Вронский, не привыкший замечать  подробнос-
ти, заметил, однако, теперь  удивленное  выражение,  с  которым  швейцар
взглянул на него. В самых дверях Вронский почти  столкнулся  с  Алексеем
Александровичем. Рожок газа прямо освещал бескровное,  осунувшееся  лицо
под черною шляпой и белый галстук, блестевший из-за бобра пальто. Непод-
вижные, тусклые глаза Каренина устремились на лицо  Вронского.  Вронский
поклонился, и Алексей Александрович, пожевав ртом, поднял руку к шляпе и
прошел. Вронский видел, как он, не оглядываясь, сел в карету,  принял  в
окно плед и бинокль и скрылся. Вронский вошел в переднюю. Брови его были
нахмурены, и глаза блестели злым и гордым блеском.
  "Вот положение!- думал он. - Если б он боролся, отстаивал свою  честь,
я бы мог действовать, выразить свои чувства; но эта  слабость  или  под-
лость... Он ставит меня в положение обманщика, тогда как я не хотел и не
хочу этим быть".
  Со времени своего объяснения с Анной, в  саду  Вреде  мысли  Вронского
много изменились. Он, невольно покоряясь слабости Анны, которая  отдава-
лась ему вся и ожидала только от него решения ее судьбы, вперед  покоря-
ясь всему, давно перестал думать, чтобы связь эта могла  кончиться,  как
он думал тогда. Честолюбивые планы его опять отступили на задний план, и
он, чувствуя, что вышел из того круга деятельности, в котором  все  было
определено, отдавался весь своему чувству, и чувство это все  сильнее  и
сильнее привязывало его к ней.
  Еще в передней он услыхал ее удаляющиеся шаги. Он понял, что она ждала
его, прислушивалась и теперь вернулась в гостиную.
  - Нет! - вскрикнула она, увидав его, и при первом звуке ее голоса сле-
зы вступили ей в глаза, - нет, если это так будет продолжаться,  то  это
случится еще гораздо, гораздо прежде!
  - Что, мой друг?
  - Что? Я жду, мучаюсь, час, два... Нет, я не буду!.. Я  не  могу  ссо-
риться с тобой. Верно, ты не мог. Нет, не буду!
  Она положила обе руки на его плечи и долго смотрела на него  глубоким,
восторженным и вместе испытующим взглядом. Она изучала его  лицо  за  то
время, которое она не видала его. Она, как и при всяком свидании, своди-
ла в одно свое воображаемое представление о нем (несравненно лучшее, не-
возможное в действительности) с ним, каким он был.

                                    III

  - Ты встретил его? - спросила она, когда они сели у стола под  лампой.
- Вот тебе наказание за то, что опоздал.
  - Да, но как же? Он должен был быть в совете?
  - Он был и вернулся и опять поехал куда-то. Но это ничего.  Не  говори
про это. Где ты был? Все с принцем ?
  Она знала все подробности его жизни. Он хотел сказать, что не спал всю
ночь и заснул, но, глядя на ее взволнованное и счастливое лицо, ему  со-
вестно стало. И он сказал, что ему надо было ехать дать отчет об отъезде
принца.
  - Но теперь кончилось? Он уехал?
  - Слава богу, кончилось. Ты не поверишь, как мне невыносимо было это.
  - Отчего ж? Ведь это всегдашняя жизнь вас всех, молодых мужчин, - ска-
зала она, насупив брови, и, взявшись за вязанье, которое лежало на  сто-
ле, стала, не глядя на Вронского, выпрастывать из него крючок.
  - Я уже давно оставил эту жизнь, - сказал он, удивляясь перемене выра-
жения ее лица и стараясь проникнуть его значение. - И признаюсь, -  ска-
зал он, улыбкой выставляя свои плотные белые зубы, - я в эту неделю  как
в зеркало смотрелся, глядя на эту жизнь, и мне неприятно было.
  Она держала в руках вязанье, но не вязала, а смотрела на  него  стран-
ным, блестящим и недружелюбным взглядом.
  - Нынче утром Лиза заезжала ко мне - они еще не боятся ездить ко  мне,
несмотря на графиню Лидию Ивановну, - вставила она, - и рассказывала про
ваш афинский вечер. Какая гадость!
  - Я только хотел сказать, что....
  Она перебила его.
  - Это Тherese была, которую ты знал прежде?
  - Я хотел сказать...
  - Как вы гадки, мужчины! Как вы не можете себе представить, что женщи-
на этого не может забыть, - говорила она, горячась все более и  более  и
этим открывая ему причину своего раздражения. - Особенно женщина,  кото-
рая не может знать твоей жизни. Что я знаю? что я знала? - говорила она,
- то, что ты скажешь мне. А почем я знаю, правду ли ты говорил мне...
  - Анна! Ты оскорбляешь меня. Разве ты не веришь мне? Разве я не сказал
тебе, что у меня нет мысли, которую бы я не открыл тебе?
  - Да, да, - сказала она, видимо стараясь отогнать ревнивые мысли. - Но
если бы ты знал, как мне тяжело! Я верю, верю тебе... Так что  ты  гово-
рил?
  Но он не мог сразу вспомнить того, что он хотел сказать. Эти  припадки
ревности, в последнее время все чаще чаще находившие на нее, ужасали его
и, как он ни старался скрывать это, охлаждали его к ней, несмотря на то,
что он знал, что причина ревности была любовь к нему. Сколько раз он го-
ворил себе, что ее любовь была счастье; и вот она любила его, как  может
любитъ женщина, для которой любовь перевесила все блага в жизни, - и  он
был гораздо дальше от счастья, чем когда он поехал  за  ней  из  Москвы.
Тогда он считал себя несчастливым, но счастье было впереди; теперь же он
чувствовал, что лучшее счастье было уже назади. Она была совсем  не  та,
какою он видел ее первое время. И нравственно и физически она изменилась
к худшему. Она вся расширела, и в лице ее, в то время как  она  говорила
об актрисе, было злое, искажавшее ее лицо выражение. Он смотрел на  нее,
как смотрит человек на сорванный им и завядший цветок, в  котором  он  с
трудом узнает красоту, за которую он сорвал и погубил его.  И,  несмотря
на то, он чувствовал, что тогда, когда любовь его была сильнее, он  мог,
если бы сильно захотел этого, вырвать эту любовь из  своего  сердца,  но
теперь, когда, как в эту минуту, ему казалось, что он не чувствовал люб-
ви к ней, он знал, что связь его с ней не может быть разорвана.
  - Ну, ну, так что ты хотел сказать мне про принца? Я прогнала, прогна-
ла беса, - прибавила она. Бесом называлась между ними  ревность.  -  Да,
так что ты начал говорить о принце? Почему тебе так тяжело было?
  - Ах, невыносимо!- сказал он, стараясь уловить нить потерянной  мысли.
- Он не выигрывает от близкого знакомства. Если определить его,  то  это
прекрасно выкормленное животное, какие на выставках получают перые меда-
ли, и больше ничего, - говорил он с досадой, заинтересовавшею ее.
  - Нет, как же? - возразила она. - Все-таки он многое видел, образован?
  - Это совсем другое образование - их образование. Он, видно, что и об-
разован только для того, чтоб иметь право презирать образование, как они
все презирают, кроме животных удовольствий.
  - Да ведь вы все любите эти животные удовольствия, -  сказала  она,  и
опять он заметил мрачный взгляд, который избегал его.
  - Что это ты так защищаешь его? - сказал он, улыбаясь.
  - Я не защищаю, мне совершенно все равно; но я думаю, что если  бы  ты
сам не любил этих удовольствий, то ты мог бы отказаться. А тебе  достав-
ляет удовольствие смотреть на Терезу в костюме Евы...
  - Опять, опять дьявол!- взяв руку, которую она положила на стол, и це-
луя ее, сказал Вронский.
  - Да, но я не могу! Ты не знаешь, как я измучалась, ожидая тебя! Я ду-
маю, что я не ревнива. Я не ревнива; я верю тебе, когда ты тут, со мной;
но когда ты где-то один ведешь свою непонятную мне жизнь...
  Она отклонилась от него, выпростала, наконец,  крючок  из  вязанья,  и
быстро, с помощью указательного пальца, стали накидываться одна за  дру-
гой петли белой, блестевшей под светом лампы шерсти, и быстро, нервичес-
ки стала поворачиваться тонкая кисть в шитом рукавчике.
  - Ну как же? где ты встретил Алексея Александровича? -  вдруг  ненату-
рально зазвенел ее голос.
  - Мы столкнулись в дверях.
  - И он так поклонился тебе?
  Она вытянула лицо и, полузакрыв глаза, быстро изменила выражение лица,
сложила руки, и Вронский в ее красивом лице вдруг увидал то самое  выра-
жение лица, с которым поклонился ему Алексей Александрович. Он  улыбнул-
ся, а она весело засмеялась тем милым грудным смехом, который был  одною
из главных ее прелестей.
  - Я решительно не понимаю его, - сказал Вронский. - Если бы после тво-
его объяснения на даче он разорвал с тобой, если б он вызвал меня на ду-
эль... но этого я не понимаю: как он может переносить  такое  положение?
Он страдает, это видно.
  - Он? - с усмешкой сказала она. - Он совершенно доволен.
  - За что мы все мучаемся, когда все могло бы быть так хорошо?
  - Только не он. Разве я не знаю его, эту ложь, которою он весь  пропи-
тан?.. Разве можно, чувствуя что-нибудь, жить, как он живет со мной?  Он
ничего не понимает, не чувствует. Разве может человек,  который  что-ни-
будь чувствует, жить с своею преступною женой в одном доме? Разве  можно
говорить с ней? Говорить ей ты?
  И опять она невольно представила его. "Ты, ma chere, ты, Анна!"
  - Это не мужчина, не человек, это кукла! Никто не знает, но я знаю. О,
если б я была на его месте, я бы давно убила, я бы  разорвала  на  куски
эту жену, такую, как я, а не говорила бы: ты, ma chere, Анна. Это не че-
ловек, это министерская машина. Он не понимает, что я твоя жена, что  он
чужой, что он лишний... Не будем, не будем говорить!..
  - Ты не права и не права, мой друг, - сказал Вронский, стараясь  успо-
коить ее. - Но все равно, не будем о нем говорить. Расскажи мне, что  ты
делала? Что с тобой? Что такое эта болезнь и что сказал доктор?
  Она смотрела на него с насмешливою радостью.  Видимо,  она  нашла  еще
смешные и уродливые стороны в муже и ждала времени, чтоб их высказать.
  Он продолжал:
  - Я догадываюсь, что это не болезнь, а твое положение. Когда  это  бу-
дет?
  Насмешливый блеск потух в ее глазах, но другая улыбка - знания чего-то
неизвестного ему и тихой грусти - заменила ее прежнее выражение.
  - Скоро, скоро. Ты говорил, что наше положение  мучительно,  что  надо
развязать его. Если бы ты знал, как мне оно тяжело, что бы я дала за то,
чтобы свободно и смело любить тебя! Я бы не мучалась и тебя не мучала бы
своею ревностью... И это будет скоро, но не так, как мы думаем.
  И при мысли о том, как это будет, она так показалась жалка самой себе,
что слезы выступили ей на глаза, и она не могла продолжать. Она положила
блестящую под лампой кольцами и белизной руку на его рукав.
  - Это не будет так, как мы думаем. Я не хотела тебе говорить этого, но
ты заставил меня. Скоро, скоро все развяжется, и мы все, все  успокоимся
и не будем больше мучаться.
  - Я не понимаю, - сказал он, понимая.
  - Ты спрашивал, когда? Скоро. И я не переживу этого. Не перебивай! - И
она заторопилась говорить. - Я знаю это, и знаю верно. Я умру,  и  очень
рада, что умру и избавлю себя и вас.
  Слезы потекли у нее из глаз; он нагнулся к ее руке  и  стал  целовать,
стараясь скрыть свое волнение, которое, он знал, не имело никакого осно-
вания, но он не мог преодолеть его.
  - Вот так, вот это лучше, - говорила она,  пожимая  сильным  движением
его руку. - Вот одно, одно, что нам осталось.
  Он опомнился и поднял голову.
  - Что за вздор! Что за бессмысленный вздор ты говоришь!
  - Нет, это правда.
  - Что, что правда?
  - Что я умру. Я видела сон.
  - Сон? - повторил Вронский и мгновенно вспомнил своего мужика во сне.
  - Да, сон, - сказала она. - Давно уж я видела этот сон. Я видела,  что
я вбежала в свою спальню, что мне нужно там взять что-то, узнать что-то;
ты знаешь, как это бывает во сне, - говорила она, с ужасом широко откры-
вая глаза, - и в спальне, в углу, стоит что-то.
  - Ах, какой вздор! Как можно верить...
  Но она не позволила себя перебить. То, что она говорила, было  слишком
важно для нее.
  - И это что-то повернулось, и я вижу, что это мужик с взъерошенною бо-
родой, маленький и страшный. Я хотела бежать, но он нагнулся над  мешком
и руками что-то копошится там...
  Она представила, как он копошился в мешке. Ужас  был  на  ее  лице.  И
Вронский, вспоминая свой сон, чувствовал та