что это любовь не нравящаяся тем, ко-
му нужно нравиться, и потому не одобрял поведения брата.
  Кроме занятий службы и света, у Вронского было еще занятие  -  лошади,
до которых он был страстный охотник.
  В нынешнем же году назначены были офицерские скачки  с  препятствиями.
Вронский записался на скачки, купил английскую кровную кобылу и, несмот-
ря на свою любовь, был страстно, хотя и сдержанно, увлечен  предстоящими
скачками...
  Две страсти эти не мешали одна другом. Напротив, ему нужно было  заня-
тие и увлечение, не зависимое от его любви, на котором  он  освежался  и
отдыхал от слишком волновавших его впечатлений.

                                    XIX

  В день красносельских  скачек  Вронский  раньше  обыкновенного  пришел
съесть бифстек в общую залу артели полка. Ему не нужно было очень строго
выдерживать себя, так как вес его как раз  равнялся  положенным  четырем
пудам с половиною; но надо было и не потолстеть,  и  потому  он  избегал
мучного и сладкого. Он сидел в расстегнутом над белым  жилетом  сюртуке,
облокотившись обеими руками на стол,  и,  ожидая  заказанного  бифстека,
смотрел в книгу французского романа, лежавшую на тарелке. Он  смотрел  в
книгу только затем, чтобы не разговаривать с  входившими  и  выходившими
офицерами, и думал.
  Он думал о том, что Анна обещала ему дать свиданье нынче после скачек.
Но он не видал ее три дня и, вследствие возвращения мужа из-за  границы,
не знал, возможно ли это нынче или нет, и не знал, как  узнать  это.  Он
виделся с ней в последний раз на даче у кузины Бетси. На дачу же Карени-
ных он ездил как можно реже. Теперь он хотел ехать туда и обдумывал воп-
рос, как это сделать.
  "Разумеется, я скажу, что Бетси прислала меня спросить, приедет ли она
на скачки. Разумеется, поеду", - решил он сам с собой,  поднимая  голову
от книги. И, живо представив себе счастье увидать ее, он просиял лицом.
  - Пошли ко мне на дом, чтобы закладывали поскорей коляску  тройкой,  -
сказал он слуге, подававшему ему бифстек на серебряном горячем блюде, и,
придвинув блюдо, стал есть.
  В соседней бильярдной слышались удары шаров, говор и смех. Из  входной
двери появились два офицера: один молоденький, с слабым,  тонким  лицом,
недавно поступивший из Пажеского корпуса в их полк; другой пухлый,  ста-
рый офицер с браслетом на руке и заплывшими маленькими глазами.
  Вронский взглянул на них, нахмурился и, как будто не заметив  их,  ко-
сясь на книгу, стал есть и читать вместе.
  - Что? подкрепляешься на работу? - сказал пухлый офицер, садясь  подле
него.
  - Видишь, - отвечал Вронский, хмурясь, отирая рот и не глядя на него.
  - А не боишься потолстеть? - сказал тот, поворачивая  стул  для  моло-
денького офицера.
  - Что? - сердито сказал Вронский, делая гримасу отвращения и показывая
свои сплошные зубы.
  - Не боишься потолстеть?
  - Человек, хересу! - сказал Вронский, не отвечая, и,  переложив  книгу
на другую сторону, продолжал читать.
  Пухлый офицер взял карту вин и обратился к молоденькому офицеру.
  - Ты сам выбери, что будем пить, - сказал он, подавая ему карту и гля-
дя на него.
  - Пожалуй, рейнвейну, - сказал молодой офицер, робко косясь на  Вронс-
кого и стараясь поймать пальцами чуть отросшие усики. Видя, что Вронский
не оборачивается, молодой офицер встал.
  - Пойдем в бильярдную, - сказал он. Пухлый офицер покорно встал, и они
направились к двери.
  В это время в комнату вошел высокий и статный ротмистр Яшвин и,  квер-
ху, презрительно кивнув головой двум офицерам, подошел ко Вронскому.
  - А! вот он! - крикнул он, крепко ударив его своею  большою  рукой  по
погону. Вронский оглянулся сердито,  но  тотчас  же  лицо  его  просияло
свойственною ему спокойною и твердою лаской.
  - Умно, Алеша, - сказал ротмистр громким баритоном. - Теперь  поешь  и
выпей одну рюмочку.
  - Да не хочется есть.
  - Вот неразлучные, - прибавил Яшвин, насмешливо глядя на  двух  офице-
ров, которые выходили в это время из комнаты. И он сел подле  Вронского,
согнув острыми углами свои слишком длинные по высоте  стульев  стегна  и
голени в узких рейтузах. - Что ж ты вчера не заехал в красненский театр?
Нумерова совсем недурна была. Где ты был?
  - Я у Тверских засиделся, - отвечал Вронский.
  - А! - отозвался Яшвин.
  Яшвин, игрок, кутила и не только человек без всяких правил, но с безн-
равственными правилами, - Яшвин был в полку лучший  приятель  Вронского.
Вронский любил его и за его  необычайную  физическую  силу,  которую  он
большею частью выказывал тем, что мог пить, как бочка, не спать  и  быть
все таким же, и за большую нравственную силу, которую он выказывал в от-
ношениях к начальникам и товарищам, вызывая к себе страх и уважение, и в
игре, которую он вел на десятки тысяч и всегда, несмотря на выпитое  ви-
но, так тонко и твердо, что считался первым игроком в Английском  клубе.
Вронский уважал и любил его в особенности за то, что чувствовал, что Яш-
вин любит его не за его имя и богатство, а за него самого..  И  из  всех
людей с ним одним  Вронский  хотел  бы  говорить  про  свою  любовь.  Он
чувствовал, что Яшвин один, несмотря на то, что, казалось, презирал вся-
кое чувство,  -  один,  казалось  Вронскому,  мог  понимать  ту  сильную
страсть, которая теперь наполнила всю его жизнь. Кроме того, он был уве-
рен, что Яшвин уже наверное не находит удовольствия в сплетне и  сканда-
ле, а понимает это чувство как должно, то есть знает и верит, что любовь
эта - не шутка, не забава, а что-то серьезнее и важнее.
  Вронский не говорил с ним о своей любви, но знал, что  он  все  знает,
все понимает как должно, и ему приятно было видеть это по его глазам.
  - А, да! - сказал он на то, что Вронский был у  Тверских,  и,  блеснув
своими черными глазами, взялся за левый ус и стал заправлять его в  рот,
по своей дурной привычке.
  - Ну, а ты вчера что сделал? Выиграл? - спросил Вронский.
  - Восемь тысяч. Да три не хороши, едва ли отдаст.
  - Ну, так можешь за меня и проиграть, - сказал Вронский смеясь. (Яшвин
держал большое пари за Вронского.)
  - Ни за что не проиграю.
  - Один Махотин опасен.
  И разговор перешел на ожидания нынешней скачки, о которой только и мог
думать теперь Вронский.
  - Пойдем, я кончил, - сказал Вронский и, встав, пошел к  двери.  Яшвин
встал тоже, растянув свои огромные ноги и длинную спину.
  - Мне обедать еще рано, а выпить надо.Я  приду  сейчас.  Ей,  вина!  -
крикнул он своим знаменитым в командовании, густым и  заставлявшим  дро-
жать стекла голосом. - Нет, не надо, - тотчас же опять крикнул он. -  Ты
домой, так я с тобой пойду.
  И они пошли с Вронским.

                                     XX

  Вронский стоял в просторной и чистой,  разгороженно  надвое  чухонской
избе. Петрицкий жил с ним вместе в лагерях. Петрицкий спал, когда Вронс-
кий с Яшвиным вошли в избу.
  - Вставай, будет спать, - сказал Яшвин, заходя за перегородку и толкая
за плечо уткнувшегося носом в подушку взлохмаченного Петрицкого. Петриц-
кий вдруг вскочил на коленки и оглянулся.
  - Твой брат был здесь, - сказал он Вронскому. -  Разбудил  меня,  черт
его возьми, сказал, что придет опять. - И он  опять,  натягивая  одеяло,
бросился на подушку. - Да оставь же, Яшвин, - говорил он, сердясь на Яш-
вина, тащившего с него одеяло. - Оставь! - Он повернулся и открыл глаза.
- Ты лучше скажи, что выпить; такая гадость во рту, что...
  - Водки лучше всего, - пробасил Яшвин. -  Терещенко!  водки  барину  и
огурец, - крикнул он, видимо любя слушать свой голос.
  - Водки, ты думаешь? А? - спросил Петрицкий, морщась и протирая глаза.
- А ты выпьешь? Вместе, так выпьем! Вронский, выпьешь? - сказал  Петриц-
кий, вставая и закутываясь под руками в тигровое одеяло.
  Он вышел в дверь перегородки, поднял руки и запел по-французски:  "Был
король в Ту-у-ле". - Вронский, выпьешь?
  - Убирайся, - сказал Вронский, надевавший подаваемый лакеем сюртук.
  - Это куда? - спросил его Яшвин. - Вот и тройка, - прибавил он, увидев
подъезжавшую коляску.
  - В конюшню, да еще мне нужно к Брянскому об лошадях, - сказал  Вронс-
кий.
  Вронский действительно обещал быть у Брянского, в  десяти  верстах  от
Петергофа, и привезти ему за лошадей деньги; и он хотел успеть  побывать
и там. Но товарищи тотчас же поняли, что он не туда только едет.
  Петрицкий, продолжая петь, подмигнул глазом и надул губы, как бы гово-
ря: знаем, какой это Брянский.
  - Смотри не опоздай! - сказал только Яшвин и, чтобы переменить  разго-
вор: - Что мой саврасый, служит хорошо? - спросил он, глядя в окно,  про
коренного, которого он продал.
  - Стой! - закричал Петрицкий уже уходившему Вронскому. - Брат твой ос-
тавил письмо тебе и записку, Постой, где они?
  Вронский остановился.
  - Ну, где же они?
  - Где они? Вот в чем вопрос! - проговорил торжественно Петрицкий, про-
водя кверху от носа указательным пальцем.
  - Да говори же, это глупо! - улыбаясь, сказал Вронский.
  - Камина я не топил. Здесь где-нибудь.
  - Ну, полно врать! Где же письмо?
  - Нет, право забыл. Или я во сне видел? Постой, постой! Да что ж  сер-
диться! Если бы ты, как я вчера, выпил четыре бутылки на  брата,  ты  бы
забыл, где ты лежишь. Постой, сейчас вспомню!
  Петрицкий пошел за перегородку и лег на свою кровать.
  - Стой! Так я лежал, так он стоял. Да-да-да-да... Вот оно! - И Петриц-
кий вынул письмо из-под матраца, куда он запрятал его.
  Вронский взял письмо и записку брата. Это было то самое, что  он  ожи-
дал, - письмо от матери с упреками за то, что он не приезжал, и  записка
от брата, в которой говорилось, что нужно переговорить.  Вронский  знал,
что это все о том же. "Что им за  дело!"  -  подумал  Вронский  и,  смяв
письма, сунул их между пуговиц сюртука, чтобы внимательно прочесть доро-
гой. В сенях избы ему встретились два офицера: один их, а другой другого
полка.
  Квартира Вронского всегда была притоном всех офицеров.
  - Куда?
  - Нужно, в Петергоф.
  - А лошадь пришла из Царского?
  - Пришла, да я не видал еще.
  - Говорят, Махотина Гладиатор захромал.
  - Вздор! Только как вы по этой грязи поскачете? - сказал другой.
  - Вот мои спасители! - закричал, увидав вошедших, Петрицкий, пред  ко-
торым стоял денщик с водкой и соленым огурцом на подносе.  -  Вот  Яшвин
велит пить, чтоб освежиться.
  - Ну, уж вы нам задали вчера, - сказал один из пришедших, -  всю  ночь
не давали спать.
  - Нет, каково мы окончили! - рассказывал Петрицкий, - Волков залез  на
крышу и говорит, что ему грустно. Я говорю: давай  музыку,  погребальный
марш! Он так и заснул на крыше под погребальный марш.
  - Выпей, выпей водки непременно, а потом сельтерской воды и много  ли-
мона, - говорил Яшвин, стоя над Петрицким, как мать, заставляющая ребен-
ка принимать лекарство, - а потом уж шампанского немножечко, - так,  бу-
тылочку.
  - Вот это умно. Постой, Вронский, выпьем.
  - Нет, прощайте, господа, нынче я не пью.
  - Что ж, потяжелеешь? Ну, так мы одни. Давай сельтерской воды и  лимо-
на.
  - Вронский! - закричал кто-то, когда он уж выходил в сени.
  - Что?
  - Ты бы волоса обстриг, а то они у тебя тяжелы, особенно на лысине.
  Вронский действительно преждевременно  начинал  плешиветь.  Он  весело
засмеялся, показывая свои сплошные зубы, и, надвинув фуражку на  лысину,
вышел и сел в коляску.
  - В конюшню! - сказал он и достал было письма, чтобы прочесть  их,  но
потом раздумал, чтобы не развлекаться до осмотра лошади. - "Потом!.."

                                    XXI

  Временная конюшня, балаган из досок, была построена подле самого  гип-
подрома, и туда вчера должна была быть приведена его лошадь. Он  еще  не
видал ее. В эти последние дни он сам не ездил  на  проездку,  а  поручил
тренеру и теперь решительно не знал, в каком состоянии пришла и была его
лошадь. Едва он вышел из коляски, как конюх его (грум),  так  называемый
мальчик, узнав еще издалека его коляску, вызвал тренера. Сухой  англича-
нин в высоких сапогах и в короткой жакетке, с клочком волос, оставленным
только под подбородком, неумелою походкой жокеев, растопыривая  локти  и
раскачиваясь, вышел навстречу.
  - Ну что Фру-Фру? - спросил Вронский по-английски.
  - Аll right, sir - все исправно, сударь, - где-то внутри горла  прого-
ворил голос англичанина. - Лучше не ходите, - прибавил он, поднимая шля-
пу. - Я надел намордник, и лошадь возбуждена. Лучше не ходить, это  тре-
вожит лошадь.
  - Нет, уж я войду. Мне хочется взглянуть.
  - Пойдем, - все так же не открывая рта, нахмурившись, сказал  англича-
нин и, размахивая локтями, пошел вперед своею развинченною походкой.
  Они вошли в дворик пред бараком. Дежурный, в чистой куртке,  нарядный,
молодцеватый мальчик, с метлой в руке, встретил входивших и пошел за ни-
ми. В бараке стояло пять лошадей по денникам, и Вронский знал,  что  тут
же нынче должен быть приведен и стоит его главный соперник, рыжий  пяти-
вершковый Гладиатор Махотина. Еще более, чем свою лошадь, Вронскому  хо-
телось видеть Гладиатора, которого он не видал; но Вронский  знал,  что,
по законам приличия конской охоты, не только нельзя видеть его, но  неп-
рилично и расспрашивать про него. В то время когда он шел  по  коридору,
мальчик отворил дверь во второй денник налево, и Вронский  увидел  рыжую
крупную лошадь и белые ноги. Он  знал,  что  это  был  Гладиатор,  но  с
чувством человека, отворачивающегося от чужого раскрытого письма, он от-
вернулся и подошел к деннику Фру-Фру.
  - Здесь лошадь Ма-к... Мак... никогда не могу выговорить  это  имя,  -
сказал англичанин  через  плечо,  указывая  большим,  с  грязным  ногтем
пальцем на денник Гладиатора.
  - Махотина? Да, это мой один серьезный соперник, - сказал Вронский.
  - Если бы вы ехали на нем, - сказал англичанин, - я бы за вас держал.
  - Фру-Фру нервнее, он сильнее, - сказал Вронский, улыбаясь от  похвалы
своей езде.
  - С препятствиями все дело в езде и в pluck, - сказал англичанин.
  Рluck, то есть энергии и смелости, Вронский не только чувствовал в се-
бе достаточно, но, что гораздо важнее, он был твердо убежден, что  ни  у
кого в мире не могло быть этого рluck больше, чем у него.
  - А вы верно знаете, что не нужно было большего потнения?
  - Не нужно, - отвечал англичанин. - Пожалуйста,  не  говорите  громко.
Лошадь волнуется. - прибавил он, кивая головою на запертый денник,  пред
которым они стояли и где слышалась перестановка ног по соломе.
  Он отворил дверь, и Вронский вошел в слабо освещенный  из  одного  ма-
ленького окошечка денник. В деннике, перебирая ногами по свежей  соломе,
стояла караковая лошадь с намордником. Оглядевшись в полусвете  денника,
Вронский опять невольно обнял одним общим взглядом все стати своей люби-
мой лошади. Фру-Фру была среднего роста лошадь и по статям не безукориз-
ненная. Она была вся узка костью; хотя ее грудина  и  сильно  выдавалась
вперед, грудь была узка. Зад был немного свислый, и в ногах передних,  и
особенно задних, была значительная косолапина. Мышцы задних  и  передних
ног не были особенно крупны; но зато в подпруге лошадь была необыкновен-
но широкая, что особенно поражало теперь, при ее выдержке и поджаром жи-
воте. Кости ее ног ниже колен казались не толще пальца,  глядя  спереди,
но зато были необыкновенно широки, глядя сбоку. Она  вся,  кроме  ребер,
как будто была сдавлена с боков и вытянута в глубину. Но у ней в  высшей
степени было качество, заставляющее забывать все недостатки; это качест-
во была кровь, та кровь, которая сказывается, по английскому  выражению.
Резко выступающие мышцы из-под сетки жил, растянутой в тонкой, подвижной
и гладкой, как атлас, коже, казались столь же крепкими, как кость. Сухая
голова ее с выпуклыми блестящими, веселыми глазами расширялась у храпа в
выдающиеся ноздри с налитою внутри кровью перепонкой. Во всей фигуре и в
особенности в голове ее было определенное энергическое и  вместе  нежное
выражение. Она была одно из тех животных, которые, кажется,  не  говорят
только потому, что механическое устройство их рта не позволяет им этого.
  Вронскому по крайней мере показалось, что она поняла все, что  он  те-
перь, глядя на нее, чувствовал.
  Как только Вронский вошел к ней, она глубоко втянула в себя воздух  и,
скашивая свой выпуклый глаз так, что белок налился кровью, с  противопо-
ложной стороны глядела на вошедших, потряхивая намордником и упруго  пе-
реступая с ноги на ногу.
  - Ну, вот видите, как она взволнована, - сказал англичанин.
  - О, милая! О!- говорил Вронскии, подходя к лошади и уговаривая ее.
  Но чем ближе он подходил, тем более она волновалась. Только  когда  он
подошел к ее голове, она вдруг затихла, и мускулы ее затряслись под тон-
кою, нежною шерстью. Вронский погладил ее крепкую шею, поправил на  ост-
ром загривке перекинувшуюся на другую сторону прядь гривы и  придвинулся
лицом к ее растянутым, тонким, как  крыло  летучей  мыши,  ноздрям.  Она
звучно втянула и выпустила воздух  из  напряженных  ноздрей,  вздрогнув,
прижала острое ухо и вытянула крепкую черную губу ко Вронскому,  как  бы
желая поймать его за рукав. Но, вспомнив о наморднике, она встряхнула им
и опять начала переставлять одну за другою свои точеные ножки.
  - Успокойся, милая, успокойся! - сказал он, погладив ее еще  рукой  по
заду, и с радостным сознанием, что лошадь в самом хорошем состоянии, вы-
шел из денника.
  Волнение лошади сообщилось и Вронскому; он чувствовал, что кровь  при-
ливала ему к сердцу и что ему так же, как и лошади,  хочется  двигаться,
кусаться; было и страшно и весело.
  - Ну, так я на вас надеюсь, - сказал он англичанину, - в шесть с поло-
виной на месте.
  - Все исправно, - сказал англичанин. - А  вы  куда  едете,  милорд?  -
спросил он, неожиданно употребив это название my-Lогd, которого он почти
никогда не употреблял.
  Вронский с удивлением приподнял голову и посмотрел, как он умел  смот-
реть, не в глаза, а на лоб англичанина, удивляясь смелости его  вопроса.
Но поняв, что англичанин, делая этот вопрос, смотрел на него не  как  на
хозяина, но как на жокея, ответил ему:
  - Мне нужно к Брянскому, я через час буду дома.
  "Который раз мне делают нынче этот вопрос!" - сказал он себе и покрас-
нел, что с ним редко бывало. Англичанин внимательно посмотрел  на  него.
И, как будто он знал, куда едет Вронский, прибавил:
  - Первое дело быть спокойным пред ездой, - сказал он, - не будьте не в
духе и ничем не расстраивайтесь.
  - All right, - улыбаясь, отвечал Вронский и, вскочив в коляску,  велел
ехать в Петергоф.
  Едва он отъехал несколько шагов, как туча, с утра  угрожавшая  дождем,
надвинулась, и хлынул ливень.
  "Плохо! - подумал Вронский, поднимая коляску. - И то  грязно  было,  а
теперь совсем болото будет". Сидя в уединении закрытой коляски, он  дос-
тал письмо матери и записку брата и прочел их.
  Да, все это было то же и то же. Все, его мать, его брат, все  находили
нужным вмешиваться в его сердечные дела. Это вмешательство возбуждало  в
нем злобу - чувство, которое он редко испытывал. "Какое им дело?  Почему
всякий считает своим долгом заботиться обо мне? И отчего они пристают ко
мне? Оттого, что они видят, что это что-то такое, чего они не могут  по-
нять. Если б это была обыкновенная пошлая светская связь, они бы остави-
ли меня в покое. Они чувствуют, что это что-то другое, что это не игруш-
ка, эта женщина дороже для меня жизни. И это-то непонятно и  потому  до-
садно им. Какая ни есть и ни будет наша судьба, мы ее сделали, и  мы  на
нее не жалуемся, - говорил он, в слове мы соединяя себя с Анною. -  Нет,
им надо научить нас, как жить. Они и понятия не имеют о том,  что  такое
счастье, они не знают, что без этой любви для нас ни  счастья,  ни  нес-
частья - нет жизни", - думал он.
  Он сердился на всех за вмешательство именно потому, что он  чувствовал
в душе, что они, эти все, были правы. Он чувствовал, что любовь,  связы-
вавшая его с Анной, не была минутное  увлечение,  которое  пройдет,  как
проходят светские связи, не ос