ъяснит мне эту улыбку, это оживление после того, как он говорил с ней?
Но и не объяснит, все-таки поверю. Если я не поверю, то мне остается од-
но, - а я не хочу".
  Она посмотрела на часы. Прошло двенадцать минут. "Теперь уж он получил
записку и едет назад. Недолго, еще десять минут... Но что,  если  он  не
приедет? Нет, этого не может быть. Надо, чтобы он не видел меня с запла-
канными глазами. Я пойду умоюсь. Да, да, причесалась ли я, или  нет?"  -
спросила она себя. И не могла вспомнить. Она ощупала голову рукой.  "Да,
я причесана, но когда, решительно не помню". Она даже  не  верила  своей
руке и подошла к трюмо, чтоб увидать, причесана ли она в самом деле, или
нет? Она была причесана и не могла вспомнить, когда она это делала. "Кто
это?" - думала она, глядя в зеркало на воспаленное лицо со странно блес-
тящими глазами, испуганно смотревшими на нее. "Да это я", - вдруг поняла
она, и, оглядывая себя всю, она почувствовала вдруг на себе его  поцелуи
и, содрогаясь, двинула плечами. Потом подняла руку к губам и  поцеловала
ее.
  "Что это, я с ума схожу", - и она пошла в спальню, где Аннушка убирала
комнату.
  - Аннушка, - сказала она, останавливаясь пред ней и глядя  на  горнич-
ную, сама не зная, что скажет ей.
  - К Дарье Александровне вы хотели ехать, -  как  бы  понимая,  сказала
горничная.
  - К Дарье Александровне? Да, я поеду.
  "Пятнадцать минут туда, пятнадцать назад. Он едет уже, он приедет сей-
час. - Она вынула часы и посмотрела на них. - Но как он мог уехать,  ос-
тавив меня в таком положении? Как он  может  жить,  не  примирившись  со
мною?" Она подошла к окну и стала смотреть на улицу. По времени  он  уже
мог вернуться. Но расчет мог быть неверен, и она вновь стала вспоминать,
когда он уехал, и считать минуты.
  В то время как она отходила к большим  часам,  чтобы  проверить  свои,
кто-то подъехал. Взглянув из окна, она увидала его коляску. Но никто  не
шел на лестницу, и внизу слышны были голоса. Это был посланный,  вернув-
шийся в коляске. Она сошла к нему.
  - Графа не застали. Они уехали на Нижегородскую дорогу.
  - Что тебе? Что?.. - обратилась она к румяному, веселому Михайле,  по-
дававшему ей назад ее записку.
  "Да ведь он не получил ее", - вспомнила она.
  - Поезжай с этой же запиской в деревню к графине Вронской,  знаешь?  И
тотчас же привеэи ответ, - сказала она посланному.
  "А я сама, что же я буду делать? - подумала она. - Да, я поеду к  Дол-
ли, это правда, а то я с ума сойду. Да, я могу еще  телеграфировать".  И
она написала депешу:
  "Мне необходимо переговорить, сейчас приезжайте".
  Отослав телеграмму, она пошла одеваться. Уже одетая  и  в  шляпе,  она
опять взглянула в глаза потолстевшей, спокойной Аннушки. Явное сострада-
ние было видно в этих маленьких добрых серых глазах.
  - Аннушка, милая, что мне делать? - рыдая, проговорила Анна, беспомощ-
но опускаясь на кресло.
  - Что же так беспокоиться, Анна Аркадьевна! Ведь это бывает. Вы  поез-
жайте, рассеетесь, - сказала горничная.
  - Да, я поеду, - опоминаясь и вставая, сказала Анна. - А если без меня
будет телеграмма, прислать к Дарье Александровне... Нет, я сама вернусь.
  "Да, не надо думать, надо делать что-нибудь, ехать, главное  -  уехать
из этого дома", - сказала она, с ужасом прислушиваясь к страшному клоко-
танью, происходившему в ее сердце, и поспешно вышла и села в коляску.
  - Куда прикажете? - спросил Петр, пред тем как садиться на козлы.
  - На Знаменку, к Облонским.

                                   XXVIII

  Погода была ясная. Все утро шел частый, мелкий дождик, и теперь недав-
но прояснило. Железные кровли, плиты тротуаров, голыши мостовой,  колеса
и кожи, медь и жесть экипажей - все ярко блестело на майском солнце. Бы-
ло три часа и самое оживленное время на улицах.
  Сидя в углу покойной коляски, чуть покачивавшейся своими упругими рес-
сорами на быстром ходу серых, Анна, при  несмолкаемом  грохоте  колес  и
быстро сменяющихся впечатлениях на чистом воздухе, вновь перебирая собы-
тия последних дней, увидала свое положение совсем иным,  чем  каким  оно
казалось ей дома. Теперь и мысль о  смерти  не  казалась  ей  более  так
страшна и ясна, и самая смерть не представлялась более  неизбежною.  Те-
перь она упрекала себя за то унижение, до которого  она  спустилась.  "Я
умоляю его простить меня. Я покорилась ему. Признала себя виноватою. За-
чем? Разве я не могу жить без него?" И, не отвечая на  вопрос,  как  она
будет жить без него, она стала читать вывески. "Контора и склад.  Зубной
врач. Да, я скажу Долли все.  Она  не  любит  Вронского.  Будет  стыдно,
больно, но я все скажу ей. Она любит меня, и я последую ее совету. Я  не
покорюсь ему; я не позволю ему воспитывать себя. Филиппов, калачи. Гово-
рят, что они возят тесто в Петербург. Вода московская так хороша. А  мы-
тищинские колодцы и блины". И она вспомнила, как давно, давно, когда  ей
было еще семнадцать лет, она ездила с теткой к Троице. "На лошадях  еще.
Неужели это была я, с красными руками? Как многое из того, что тогда мне
казалось так прекрасно и недоступно, стало ничтожно, а то, что было тог-
да, теперь навеки недоступно. Поверила ли бы я тогда, что я  могу  дойти
до такого унижения? Как он будет горд и доволен, получив мою записку! Но
я докажу ему... Как дурно пахнет эта краска.  Зачем  они  все  красят  и
строят? Моды и уборы", - читала она. Мужчина поклонился ей. Это был  муж
Аннушки. "Наши паразиты, - вспомнила она, как это  говорил  Вронский.  -
Наши? почему наши? Ужасно то, что нельзя вырвать  с  корнем  прошедшего.
Нельзя вырвать, но можно скрыть память о нем. И  я  скрою".  И  тут  она
вспомнила о прошедшем с Алексеем Александровичем, о том, как она  изгла-
дила его из своей памяти. "Долли подумает, что я оставляю второго мужа и
что я поэтому, наверное, неправа. Разве я хочу быть правой! Я не  могу!"
- проговорила она, и ей захотелось плакать. Но она тотчас же  стала  ду-
мать о том, чему могли так улыбаться эти две девушки. "Верно,  о  любви?
Они не знают, как это невесело, как низко... Бульвар и дети. Три мальчи-
ка бегут, играя в лошадки. Сережа! И я все потеряю, и не  возвращу  его.
Да, все потеряю, если он не вернется. Он, может быть, опоздал на поезд и
уже вернулся теперь. Опять хочешь унижения! - сказала она самой себе.  -
Нет, я войду к Долли и прямо скажу ей: я несчастна, я стою того, я вино-
вата, но я все-таки несчастна, помоги мне. Эти лошади, эта коляска - как
я отвратительна себе в этой коляске - все его; но я больше не увижу их".
  Придумывая те слова, в которых она все скажет Долли, и умышленно раст-
равляя свое сердце, Анна вошла на лестницу.
  - Есть кто-нибудь? - спросила она в передней.
  - Катерина Александровна Левина, - отвечал лакей.
  "Кити! та самая Кити, в которую был влюблен Вронский, - подумала Анна,
- та самая, про которую он вспоминал с любовью. Он жалеет, что не женил-
ся на ней. А обо мне он вспоминает с ненавистью и жалеет, что сошелся со
мной".
  Между сестрами, в то время как приехала Анна, шло совещание о  кормле-
нии. Долли одна вышла встретить гостью, в эту минуту мешавшую их беседе.
  - А, ты не уехала еще? Я хотела сама быть у тебя,  -  сказала  она,  -
нынче я получила письмо от Стивы.
  - Мы тоже получили депешу, - отвечала Анна, оглядываясь, чтоб  увидать
Кити.
  - Он пишет, что не может понять, чего именно хочет Алексей Александро-
вич, но что он не уедет без ответа.
  - Я думала, у тебя есть кто-то. Можно прочесть письмо?
  - Да, Кити, - смутившись, сказала Долли, - она в детской осталась. Она
была очень больна.
  - Я слышала. Можно прочесть письмо?
  - Я сейчас принесу. Но он не отказывает; напротив, Стива  надеется,  -
сказала Долли, останавливаясь вдверях.
  - Я не надеюсь, да и не желаю, - сказала Анна.
  "Что ж это, Кити считает для себя унизительным встретиться со мной?  -
думала Анна, оставшись одна. - Может быть, она и права. Но не  ей,  той,
которая была влюблена в Вронского, не ей показывать мне это, хотя это  и
правда. Я знаю, что меня в моем положении не может принимать ни одна по-
рядочная женщина. Я знаю, что с той первой  минуты  я  пожертвовала  ему
всем! И вот награда! О, как я ненавижу его! И зачем я приехала сюда? Мне
еще хуже, еще тяжелее, - Она слышала из другой комнаты голоса  перегова-
ривавшихся сестер. - И что ж я буду говорить теперь Долли? Утешать  Кити
тем, что я несчастна, подчиняться ее покровительству? Нет,  да  и  Долли
ничего не поймет. И мне нечего говорить ей. Интересно было бы только ви-
деть Кити и показать ей, как я всех и все презираю, как  мне  все  равно
теперь".
  Долли вошла с письмом. Анна прочла и молча передала его.
  - Я все это знала, - сказала она. - И это меня нисколько не  интересу-
ет.
  - Да отчего же? Я, напротив, надеюсь, - сказала Долли, с  любопытством
глядя на Анну. Она никогда не видела ее в  таком  странном  раздраженном
состоянии. - Ты когда едешь? - спросила она.
  Анна, сощурившись, смотрела пред собой и не отвечала ей.
  - Что ж Кити прячется от меня? - сказала она, глядя на дверь  и  крас-
нея.
  - Ах, какие пустяки! Она кормит, и у нее не ладится дело, я ей совето-
вала... Она очень рада. Она сейчас придет, - неловко, не  умея  говорить
неправду, говорила Долли. - Да вот и она.
  Узнав, что приехала Анна, Кити хотела не выходить; но Долли  уговорила
ее. Собравшись с силами, Кити вышла и, краснея, подошла к ней  и  подала
руку.
  - Я очень рада, - сказала она дрожащим голосом.
  Кити была смущена тою борьбой, которая происходила в ней, между  враж-
дебностью к этой дурной женщине и желанием быть снисходительною  к  ней;
но как только она увидала красивое, симпатичное лицо Анны, вся  враждеб-
ность тотчас же исчезла.
  - Я бы не удивилась, если бы вы и не хотели встретиться со мною. Я  ко
всему привыкла. Вы были больны? Да, вы переменились, - сказала Анна.
  Кити чувствовала, что Анна враждебно смотрит на нее. Она объясняла эту
враждебность неловким положением, в котором теперь чувствовала себя пред
ней прежде покровительствовавшая ей Анна, и ей стало жалко ее.
  Они поговорили про болезнь, про ребенка, про Стиву, но, очевидно, нич-
то не интересовало Анну.
  - Я заехала проститься с тобой, - сказала она, вставая.
  - Когда же вы едете?
  Но Анна опять, не отвечая, обратилась к Кити.
  - Да, я очень рада, что увидала вас, - сказала она с улыбкой. - Я слы-
шала о вас столько со всех сторон, даже от вашего мужа. Он был у меня, и
он мне очень понравился, - очевидно, с дурным намерением прибавила  она.
- Где он?
  - Он в деревню поехал, - краснея, сказала Кити.
  - Кланяйтесь ему от меня, непременно кланяйтесь.
  - Непременно!- наивно повторила Кити, соболезнующе глядя ей в глаза.
  - Так прощай, Долли!- И, поцеловав Долли и пожав руку Кити, Анна  пос-
пешно вышла.
  - Все такая же и так же привлекательна. Очень хороша!-  сказала  Кити,
оставшись одна с сестрой. - Но что-то жалкое есть в ней! Ужасно жалкое!
  - Нет, нынче в ней что-то особенное, - сказала Долли.  -  Когда  я  ее
провожала в передней, мне показалось, что она хочет плакать.

                                    XXIX

  Анна села в коляску в еще худшем состоянии, чем то, в каком она  была,
уезжая из дома. К прежним мучениям присоединилось теперь чувство оскорб-
ления и отверженности, которое она ясно почувствовала при встрече с  Ки-
ти.
  - Куда прикажете? Домой? - спросил Петр.
  - Да, домой, - сказала она, теперь и не думая о том, куда она едет.
  "Как они, как на что-то страшное, непонятное и любопытное, смотрели на
меня. О чем он может с таким жаром рассказывать другому? -  думала  она,
глядя на двух пешеходов. - Разве  можно  другому  рассказывать  то,  что
чувствуешь? Я хотела рассказывать Долли, и хорошо,  что  не  рассказала.
Как бы она рада была моему несчастью! Она  бы  скрыла  это;  но  главное
чувство было бы радость о том, что я наказана за те удовольствия, в  ко-
торых она завидовала мне. Кити, та еще бы более была рада. Как я ее  всю
вижу насквозь! Она знает, что я больше, чем обыкновенно, любезна была  к
ее мужу. И она ревнует и ненавидит меня. И презирает еще. В ее глазах  я
безнравственная женщина. Если б я была  безнравственная  женщина,  я  бы
могла влюбить в себя ее мужа... если бы хотела. Да я и хотела. Вот  этот
доволен собой, - подумала она о толстом, румяном  господине,  проехавшем
навстречу, принявшем ее за знакомую и приподнявшем лоснящуюся шляпу  над
лысою лоснящеюся головой и потом убедившемся, что он ошибся. - Он думал,
что он меня знает. А он знает меня так же мало, как кто бы то ни было на
свете знает меня. Я сама не знаю. Я  знаю  свои  аппетиты,  как  говорят
французы. Вот им хочется этого грязного мороженого. Это они знают навер-
ное, - думала она, глядя на двух  мальчиков,  остановивших  мороженника,
который снимал с головы кадку и утирал концом полотенца потное  лицо.  -
Всем нам хочется сладкого, вкусного. Нет конфет, то грязного мороженого.
И Кити так же: не Вронский, то Левин. И она завидует  мне.  И  ненавидит
меня. И все мы ненавидим друг друга. Я Кити, Кити меня. Вот это  правда.
Тютькин, coiffeur. Je me fais coiffer par Тютькин... Я  это  скажу  ему,
когда он приедет, - подумала она и улыбнулась. Но в  ту  же  минуту  она
вспомнила, что ей некому теперь говорить ничего смешного. - Да и  ничего
смешного, веселого нет. Все гадко. Звонят к вечерне, и  купец  этот  как
аккуратно крестится! - точно боится выронить что-то. Зачем  эти  церкви,
этот звон и эта ложь? Только для того, чтобы скрыть, что мы все  ненави-
дим друг друга, как эти извозчики, которые так  злобно  бранятся.  Яшвин
говорит: он хочет меня оставить без рубашки, а я его. Вот это правда!"
  На этих мыслях, которые завлекли ее так, что она перестала даже думать
о своем положении, ее застала остановка у крыльца  своего  дома.  Увидав
вышедшего ей навстречу швейцара, она только вспомнила, что посылала  за-
писку и телеграмму.
  - Ответ есть? - спросила она.
  - Сейчас посмотрю, - отвечал швейцар и, взглянув на конторке, достал и
подал ей квадратный тонкий  конверт  телеграммы.  "Я  не  могу  приехать
раньше десяти часов. Вронский", прочла она.
  - А посланный не возвращался?
  - Никак нет, - отвечал швейцар.
  "А, если так, то я знаю, что мне делать, - сказала  она,  и,  чувствуя
поднимающийся в себе неопределенный гнев и потребность мести, она  взбе-
жала наверх. - Я сама поеду к нему. Прежде чем навсегда уехать, я  скажу
ему все. Никогда никого не ненавидела так, как этого человека!" - думала
она. Увидав его шляпу на вешалке, она содрогнулась от отвращения. Она не
соображала того, что его телеграмма была ответ на ее телеграмму и что он
не получал еще ее записки. Она представляла  его  себе  теперь  спокойно
разговаривающим с матерью и с Сорокиной и радующимся ее страданиям. "Да,
надобно ехать скорее", - сказала она себе, еще не зная, куда  ехать.  Ей
хотелось поскорее уйти от тех чувств,  которые  она  испытывала  в  этом
ужасном доме. Прислуга, стены, вещи в этом доме -  все  вызывало  в  ней
отвращение и злобу и давило ее какою-то тяжестью.
  "Да, надо ехать на станцию железной дороги, а если нет, то поехать ту-
да и уличить его". Анна посмотрела в газетах расписание поездов. Вечером
отходит в восемь часов две минуты. "Да, я поспею". Она  велела  заложить
других лошадей и занялась укладкой в дорожную сумку необходимых на  нес-
колько дней вещей. Она знала, что не вернется более сюда. Она смутно ре-
шила себе в числе тех планов, которые приходили ей в голову, и  то,  что
после того, что произойдет там на станции или в именье графини, она пое-
дет по Нижегородской дороге до первого города и останется там.
  Обед стоял на столе; она подошла, понюхала хлеб и сыр  и,  убедившись,
что запах всего съестного ей противен, велела подавать коляску и  вышла.
Дом уже бросал тень чрез всю улицу, и был ясный, еще  теплый  на  солнце
вечер. И провожавшая ее с вещами Аннушка, и Петр, клавший вещи в  коляс-
ку, и кучер, очевидно недовольный, - все были противны ей  и  раздражали
ее своими словами и движениями.
  - Мне тебя не нужно, Петр.
  - А как же билет?
  - Ну, как хочешь, мне все равно, - с досадой сказала она.
  Петр вскочил на козлы и, подбоченившись, приказал ехать на вокзал.

                                    XXX

  "Вот она опять! Опять я понимаю все", - сказала себе Анна, как  только
коляска тронулась и, покачиваясь, загремела по мелкой мостовой, и  опять
одно за другим стали сменяться впечатления.
  "Да, о чем я последнем так хорошо думала? - старалась вспомнить она. -
Тютькин, coiffer? Нет, не то. Да, про то, что говорит Яшвин:  борьба  за
существование и ненависть - одно, что связывает людей. Нет, вы  напрасно
едете, - мысленно обратилась она к компании в коляске  четверней,  кото-
рая, очевидно, ехала веселиться за город. - И собака, которую вы  везете
с собой, не поможет вам. От себя не уйдете". Кинув взгляд в ту  сторону,
куда оборачивался Петр, она увидала полумертвопьяного фабричного с кача-
ющеюся головой, которого вез куда-то городовой. "Вот этот  -  скорее,  -
подумала она. - Мы с графом Вронским также не нашли этого  удовольствия,
хотя и много ожидали от него". И Анна обратила теперь в первый  раз  тот
яркий свет, при котором она видела все, на свои отношения с ним, о кото-
рых прежде она избегала думать. "Чего он искал во мне? Любви не столько,
сколько удовлетворения тщеславия". Она вспоминала его  слова,  выражение
лица его, напоминающее покорную легавую собаку, в первое время их связи.
И все теперь подтверждало это. "Да, в нем было торжество тщеславного ус-
пеха. Разумеется, была и любовь, но большая доля была  гордость  успеха.
Он хвастался мной. Теперь это прошло. Гордиться нечем. Не  гордиться,  а
стыдиться. Он взял от меня все, что мог, и теперь я не нужна ему. Он тя-
готится мною и старается не быть в отношении меня бесчестным. Он  прого-
ворился вчера - он хочет развода и женитьбы, чтобы сжечь  свои  корабли.
Он любит меня - но как? The zest is gone.  Этот  хочет  всех  удивить  и
очень доволен собой, - подумала она, глядя на румяного приказчика, ехав-
шего на манежной лошади. - Да, того вкуса уж нет для него во мне. Если я
уеду от него, он в глубине души будет рад".
  Это было не предположение, - она ясно видела это в  том  пронзительном
свете, который открывал ей теперь смысл жизни и людских отношений.
  "Моя любовь все делается страстнее и себялюбивее, а его все  гаснет  и
гаснет, и вот отчего мы расходимся, - продолжала она думать. - И  помочь
этому нельзя. У меня все в нем одном, и я требую, чтоб он весь больше  и
больше отдавался мне. А он все больше и больше хочет уйти  от  меня.  Мы
именно шли навстречу до связи, а потом неудержимо  расходимся  в  разные
стороны. И изменить этого нельзя. Он говорит  мне,  что  я  бессмысленно
ревнива, и я сама говорила себе, что я бессмысленно ревнива; но это неп-
равда. Я не ревнива, а я недовольна. Но... - Она открыла рот и  перемес-
тилась в коляске от волнения, возбужденного в  ней  пришедшею  ей  вдруг
мыслью. - Если б я могла быть чем-нибудь, кроме любовницы, страстно  лю-
бящей одни его ласки; но я не могу и не хочу быть ничем другим. И я этим
желанием возбуждаю в нем отвращение, а он во мне злобу, и это  не  может
быть иначе. Разве я не знаю, что он не стал бы обманывать меня,  что  он
не имеет видов на Сорокину, что он не влюблен в Кити, что он не  изменит
мне? Я все это знаю, но мне от этого не легче. Если он, не любя меня, из
долга будет добр, нежен ко мне, а того не будет, чего я хочу, -  да  это
хуже в тысячу раз даже, чем злоба! Это - ад! А это-то и есть. Он уж дав-
но не любит меня. А где кончается любовь, там начинается ненависть. Этих
улиц я совсем не знаю. Горы какие-то, и все дома, дома... И в домах  все
люди, люди... Сколько их, конца нет, и все  ненавидят  друг  друга.  Ну,
пусть я придумаю себе то, чего я хочу, чтобы быть счастливой. Ну? Я  по-
лучаю развод, Алексей Александрович