его лицо, как помнил все лица, которые он когда-либо видел, но он
помнил тоже, что это было одно из лиц, отложенных в  его  воображении  в
огромный отдел фальшиво-значительных и бедных по выражению. Большие  во-
лосы и очень открытый лоб давали внешнюю значительность лицу, в  котором
было одно маленькое детское беспокойное выражение, сосредоточившееся над
узкою переносицей. Вронский и Каренина, по соображениям Михайлова, долж-
ны были быть знатные и богатые  русские,  ничего  не  понимающие  в  ис-
кусстве, как и все богатые русские, но прикидывавшиеся любителями и  це-
нителями. "Верно, уже осмотрели всю старину и  теперь  объезжают  студии
новых, шарлатана немца и дурака прерафаелита англичанина, и ко мне прие-
хали только для полноты обозрения", - думал он. Он знал очень хорошо ма-
неру дилетантов (чем умнее они были, тем хуже) осматривать студии совре-
менных художников только с той целью, чтоб иметь право сказать, что  ис-
кусство пало и что чем больше смотришь на новых, тем более  видишь,  как
неподражаемы остались великие древние мастера. Он всего этого ждал,  все
это видел в их лицах, видел в той равнодушной небрежности, с которою они
говорили между собой, смотрели на манекены и бюсты и свободно прохажива-
лись, ожидая того, чтобы он открыл картину. Но, несмотря на  это,  в  то
время как он перевертывал свои этюды, поднимал сторы и снимал  простыню,
он чувствовал сильное волнение, и тем больше, что, несмотря на  то,  что
все знатные и богатые русские должны были быть скоты и дураки в его  по-
нятии, и Вронский и в особенности Анна нравились ему.
  - Вот, не угодно ли? - сказал он, вертлявою походкой отходя к  стороне
и указывая на картину. - Это увещание Пилатом.  Матвея  глава  XXVII,  -
сказал он, чувствуя, что губы его начинают трястись от волнения. Он ото-
шел и стал позади их.
  В те несколько секунд, во время которых посетители молча  смотрели  на
картину, Михайлов тоже смотрел на нее, и смотрел равнодушным,  посторон-
ним глазом. В эти несколько секунд он вперед  верил  тому,  что  высший,
справедливейший суд будет произнесен ими, именно этими посетителями, ко-
торых он так презирал минуту тому назад. Он забыл все то, что он думал о
своей картине прежде, в те три года, когда он писал ее; он забыл все  те
ее достоинства, которые были для него несомненны, - он видел картину  их
равнодушным, посторонним, новым взглядом и не видел в ней ничего хороше-
го. Он видел на первом плане досадовавшее лицо Пилата и  спокойное  лицо
Христа и на втором плане фигуры прислужников Пилата и  вглядывавшееся  в
то, что происходило, лицо Иоанна. Всякое лицо, с таким исканием, с таки-
ми ошибками, поправками выросшее в нем  с  своим  особенным  характером,
каждое лицо, доставлявшее ему столько мучений и радости, и все эти лица,
столько раз перемещаемые для соблюдения общего, все оттенки  колорита  и
тонов, с таким трудом достигнутые им, - все это вместе теперь, глядя  их
глазами, казалось ему пошлостью, тысячу раз повторенною.  Самое  дорогое
ему лицо, лицо Христа, средоточие картины, доставившее ему такой восторг
при своем открытии, все было потеряно для него,  когда  он  взглянул  на
картину их глазами. Он видел хорошо написанное (и то даже не  хорошо,  -
он ясно видел теперь кучу недостатков) повторение тех бесконечных  Хрис-
тов Тициана, Рафаеля, Рубенса и тех же воинов и  Пилата.  Все  это  было
пошло, бедно и старо и даже дурно написано - пестро и слабо.  Они  будут
правы, говоря притворно-учтивые фразы в присутствии  художника  и  жалея
его и смеясь над ним, когда останутся одни.
  Ему стало слишком тяжело это молчание (хотя оно продолжалось не  более
минуты). Чтобы прервать его и показать, что он не взволнован, он, сделав
усилие над собой, обратился к Голенищеву.
  - Я, кажется, имел удовольствие встречаться, - сказал он  ему,  беспо-
койно оглядываясь то на Анну, то на Вронского, чтобы не проронить ни од-
ной черты из выражения их лиц.
  - Как же! мы виделись у Росси, помните, на этом вечере, где декламиро-
вала эта итальянская барышня - новая Рашель, - свободно заговорил  Голе-
нищев, без малейшего сожаления отводя взгляд от картины  и  обращаясь  к
художнику.
  Заметив, однако, что Михайлов ждет суждения о картине, он сказал:
  - Картина ваша очень подвинулась с тех пор, как я последний раз  видел
ее. И как тогда, так и теперь меня необыкновенно поражает фигура Пилата.
Так понимаешь этого человека, доброго, славного малого, но чиновника  до
глубины души, который не ведает, что творит. Но мне кажется...
  Все подвижное лицо Михайлова вдруг просияло: глаза засветились. Он хо-
тел что-то сказать, но не мог выговорить от волнения и притворился,  что
откашливается. Как ни низко он ценил способность понимания искусства Го-
ленищевым, как ни ничтожно было то справедливое замечание о верности вы-
ражения лица Пилата как чиновника, как ни обидно могло бы ему показаться
высказывание первого такого ничтожного замечания, тогда как  не  говори-
лось о важнейших, Михайлов был в восхищении от этого замечания.  Он  сам
думал о фигуре Пилата то же, что сказал Голенищев. То, что это соображе-
ние было одно из миллионов других  соображений,  которые,  как  Михайлов
твердо знал это, все были бы верны, не уменьшило для него значения заме-
чания Голенищева. Он полюбил Голенищева за это замечание и от  состояния
уныния вдруг перешел к восторгу. Тотчас же вся картина  его  ожила  пред
ним со всею невыразимою сложностью всего живого. Михайлов опять попытал-
ся сказать, что он так понимал Пилата; но губы его непокорно тряслись, и
он не мог выговорить. Вронский и Анна тоже что-то говорили тем тихим го-
лосом, которым, отчасти чтобы не оскорбить художника, отчасти  чтобы  не
сказать громко глупость, которую так легко сказать, говоря об искусстве,
обыкновенно говорят на выставках картин. Михайлову казалось, что картина
и на них произвела впечатление. Он подошел к ним.
  - Как удивительно выражение Христа! - сказала Анна. Из всего, что  она
видела, это выражение ей больше всего понравилось,  и  она  чувствовала,
что это центр картины, и потому похвала этого будет приятна художнику. -
Видно, что ему жалко Пилата.
  Это было опять одно из того миллиона верных соображений, которые можно
было найти в его картине и в фигуре Христа. Она сказала, что  ему  жалко
Пилата. В выражении Христа должно быть и выражение жалости, потому что в
нем есть выражение любви, неземного спокойствия, готовности к  смерти  и
сознания тщеты слов. Разумеется, есть выражение чиновника в Пилате и жа-
лости в Христе, так как один олицетворение плотской, другой  -  духовной
жизни. Все это и многое другое промелькнуло в мысли Михайлова.  И  опять
лицо его просияло восторгом.
  - Да, и как сделана эта фигура, сколько воздуха. Обойти можно, -  ска-
зал Голенищев, очевидно этим замечанием показывая, что  он  не  одобряет
содержания и мысли фигуры.
  - Да, удивительное мастерство!- сказал Вронский. - Как эти  фигуры  на
заднем плане выделяются! Вот техника, - сказал он, обращаясь к Голенище-
ву и этим намекая на бывший между ними разговор о том, что Вронский  от-
чаивался приобрести эту технику.
  - Да, да, удивительно! - подтвердили Голенищев  и  Анна.  Несмотря  на
возбужденное состояние, в котором  он  находился,  замечание  о  технике
больно заскребло на сердце Михайлова, и он, сердито посмотрев на  Вронс-
кого, вдруг насупился. Он часто слышал это слово техника и решительно не
понимал, что такое под этим разумели. Он знал, что под этим словом разу-
мели механическую способность писать и рисовать, совершенно  независимую
от содержания. Часто он замечал, как и в настоящей похвале, что  технику
противополагали внутреннему достоинству, как будто можно  было  написать
хорошо то, что было дурно. Он знал, что надо было много внимания и осто-
рожности для того, чтобы, снимая покров, не повредить самого  произведе-
ния, и для того, чтобы снять все покровы; но искусства  писать,  техники
тут никакой не было. Если бы малому ребенку или его кухарке также откры-
лось то, что он видел, то и она сумела бы вылущить то, что она видит.  А
самый опытный и искусный  живописец-техник  одною  механическою  способ-
ностью не мог бы написать ничего, если бы ему не открылись прежде грани-
цы содержания. Кроме того, он видел, что если уже говорить о технике, то
нельзя было его хвалить за нее. Во всем, что он писал и написал, он  ви-
дел режущие ему глаза недостатки, происходившие от неосторожности, с ко-
торою он снимал покровы, и которых он теперь уже не  мог  исправить,  не
испортив всего произведения. И почти на всех фигурах и  лицах  он  видел
еще остатки не вполне снятых покровов, портившие картину.
  - Одно, что можно сказать, если вы позволите сделать это  замечание...
- заметил Голенищев.
  - Ах, я очень рад и прошу вас, - сказал Михайлов, притворно улыбаясь.
  - Это то, что он у вас человекобог, а не богочеловек. Впрочем, я знаю,
что вы этого и хотели.
  - Я не мог писать того Христа, которого у меня нет в  душе,  -  сказал
Михайлов мрачно.
  - Да, но в таком случае, если вы позволите сказать свою мысль...  Кар-
тина ваша так хороша, что мое замечание не может повредить ей,  и  потом
это мое личное мнение. У вас это другое. Самый мотив другой. Но  возьмем
хоть Иванова. Я полагаю, что если Христос сведен на степень историческо-
го лица, то лучше было бы Иванову и избрать  другую  историческую  тему,
свежую, нетронутую.
  - Но если это величайшая тема, которая представляется искусству?
  - Если поискать, то найдутся другие. Но дело в том, что  искусство  не
терпит спора и рассуждений. А при картине Иванова для  верующего  и  для
неверующего является вопрос: бог это или не бог?  и  разрушает  единство
впечатления.
  - Почему же? Мне кажется, что для образованных людей, - сказал  Михай-
лов, - спора уже не может существовать.
  Голенищев не согласился  с  этим  и,  держась  своей  первой  мысли  о
единстве впечатления, нужного для искусства, разбил Михайлова.
Михайлов волновался, но не умел ничего сказать в защиту своей мысли..

                                    XII

  Анна с Вронским уже давно переглядывались, сожалея об  умной  говорли-
вости своего приятеля, и, наконец, Вронский перешел, не дожидаясь хозяи-
на, к другой, небольшой картине.
  - Ах, какая прелесть, что за прелесть! Чудо! Какая прелесть!заговорили
они в один голос.
  "Что им так понравилось?" - подумал Михайлов. Он и забыл про эту,  три
года назад писанную, картину. Забыл все страдания и восторги, которые он
пережил с этою картиной, когда она  несколько  месяцев  одна  неотступно
день и ночь занимала его, забыл, как он всегда  забывал  про  оконченные
картины. Он не любил даже смотреть на нее и выставил только потому,  что
ждал англичанина, желавшего купить ее.
  - Это так, этюд давнишний, - сказал он.
  - Как хорошо! - сказал Голенищев, тоже, очевидно,  искренно  подпавший
под прелесть картины.
  Два мальчика в тени ракиты ловили удочками рыбу. Один, старший, только
что закинул удочку и старательно выводил поплавок из-за куста, весь пог-
лощенный этим делом; другой, помоложе, лежал на траве, облокотив спутан-
ную белокурую голову на руки, и смотрел задумчивыми голубыми глазами  на
воду. О чем он думал?
  Восхищение пред этою его картиной шевельнуло в Михайлове прежнее  вол-
нение, но он боялся и не любил этого праздного чувства к  прошедшему,  и
потому, хотя ему и радостны были эти похвалы, он хотел отвлечь посетите-
лей к третьей картине.
  Но Вронский спросил, не продается ли картина.  Для  Михайлова  теперь,
взволнованного посетителями, речь о денежном деле была весьма неприятна.
  - Она выставлена для продажи, - отвечал он, мрачно насупливаясь.
  Когда посетители уехали, Михайлов сел против картины Пилата и Христа и
в уме своем повторял то, что было сказано, и хотя и не сказано, но  под-
разумеваемо этими посетителями. И странно: то, что имело такой  вес  для
него, когда они были тут и когда он мысленно  переносился  на  их  точку
зрения, вдруг потеряло для него всякое значение.  Он  стал  смотреть  на
свою картину всем своим полным художественным взглядом  и  пришел  в  то
состояние уверенности в совершенстве и  потому  в  значительности  своей
картины, которое нужно было ему для того исключающего все другие интере-
сы напряжения, при котором одном он мог работать.
  Нога Христа в ракурсе все-таки была не то. Он взял палитру и  принялся
работать. Исправляя ногу, он беспрестанно всматривался в  фигуру  Иоанна
на заднем плане, которой посетители не заметили, но  которая,  он  знал,
была верх совершенства. Окончив ногу, он хотел взяться за эту фигуру, но
почувствовал себя слишком взволнованным для этого. Он одинаково  не  мог
работать, когда был холоден, как и тогда, когда был слишком размягчен  и
слишком видел все. Была только одна ступень на этом переходе  от  холод-
ности ко вдохновению, на которой возможна была работа. А нынче он  слиш-
ком был взволнован. Он хотел закрыть картину, но  остановился  и,  держа
рукой простыню, блаженно улыбаясь, долго смотрел на фигуру Иоанна. Нако-
нец, как бы с грустью отрываясь, опустил простыню и, усталый, но  счаст-
ливый, пошел к себе.
  Вронский, Анна и Голенищев, возвращаясь домой, были особенно  оживлены
и веселы. Они говорили о Михайлове и его картинах. Слово талант, под ко-
торым они разумели прирожденную, почти физическую способность, независи-
мую от ума и сердца, и которым они хотели назвать все,  что  переживаемо
было художником, особенно часто встречалось в их разговоре, так как  оно
им было необходимо, для того чтобы называть то, о чем они не имели ника-
кого понятия, но хотели говорить. Они говорили, что в таланте ему нельзя
отказать, но что талант его не мог развиться от недостатка образования -
общего несчастия наших русских художников. Но картина мальчиков запала в
их памяти, и нет-нет они возвращались к ней.
  - Что за прелесть! Как это удалось ему и как просто! Он и не понимает,
как это хорошо. Да, надо не упустить и купить ее, - говорил Вронский.

                                    XIII

  Михайлов продал Вронскому свою картинку и  согласился  делать  портрет
Анны. В назначенный день он пришел и начал работу.
  Портрет с пятого сеанса поразил  всех,  в  особенности  Вронского,  не
только сходством, но и особенною красотою. Странно было, как мог  Михай-
лов найти ту ее особенную красоту. "Надо было знать и любить ее,  как  я
любил, чтобы найти это самое  милое  ее  душевное  выражение",  -  думал
Вронский, хотя он по этому портрету только узнал это самое милое ее  ду-
шевное выражение. Но выражение это было так правдиво, что ему  и  другим
казалось, что они давно знали его.
  - Я сколько времени бьюсь и ничего не сделал, - говорил  он  про  свой
портрет, - а он посмотрел и написал. Вот что значит техника.
  - Это придет, - утешал его Голенищев, в понятии которого Вронский имел
и талант и, главное,  образование,  дающее  возвышенный  взгляд  на  ис-
кусство. Убеждение Голенищева в таланте Вронского поддерживалось  еще  и
тем, что ему нужно было сочувствие и похвалы  Вронского  его  статьям  и
мыслям, и он чувствовал, что похвалы и поддержка должны быть взаимны.
  В чужом доме и в особенности в палаццо у Вронского Михайлов был совсем
другим человеком, чем у себя в студии. Он был  неприязненно  почтителен,
как бы боясь сближения с людьми, которых он не уважал. Он называл Вронс-
кого - ваше сиятельство и никогда, несмотря на приглашения Анны и Вронс-
кого, не оставался обедать и не приходил иначе, как  для  сеансов.  Анна
была более, чем к другим, ласкова к нему и благодарна за  свой  портрет.
Вронский был с ним более чем учтив и, очевидно, интересовался  суждением
художника о своей картине. Голенищев не пропускал случая внушать  Михай-
лову настоящие понятия об искусстве. Но Михайлов оставался одинаково хо-
лоден ко всем. Анна чувствовала по его взгляду, что он любил смотреть на
нее; но он избегал разговоров с нею. На разговоры Вронского о его  живо-
писи он упорно молчал и так же упорно молчал, когда ему показали картину
Вронского, и, очевидно, тяготился разговорами Голенищева и  не  возражал
ему.
  Вообще Михайлов своим сдержанным и неприятным, как бы враждебным,  от-
ношением очень не понравился им, когда они узнали его ближе. И они  рады
были, когда сеансы кончились, в руках их остался прекрасный  портрет,  а
он перестал ходить.
  Голенищев первый высказал мысль, которую все имели, - именно, что  Ми-
хайлов просто завидовал Вронскому.
  - Положим, не завидует, потому что у него талант: но ему досадно,  что
придворный и богатый человек, еще граф (ведь они всё это ненавидят), без
особенного труда делает то же, если не лучше, чем он, посвятивший на это
всю жизнь. Главное, образование, которого у него нет.
  Вронский защищал Михайлова, но в глубине души он верил  этому,  потому
что, по его понятию, человек другого, низшего мира  должен  был  завидо-
вать.
  Портрет Анны, - одно и то же и писанное  с  натуры  им  и  Михайловым,
должно бы было показать Вронскому разницу, которая была между ним и  Ми-
хайловым; но он не видал ее. Он только после Михайлова  перестал  писать
свой портрет Анны, решив, что это теперь было излишне. Картину  же  свою
из средневековой жизни он продолжал. И он сам, и Голенищев, и в  особен-
ности Анна находили, что она была очень хороша, потому что была  гораздо
более похожа на знаменитые картины, чем картина Михайлова.
  Михайлов между тем, несмотря на то, что портрет Анны очень увлек  его,
был еще более рад, чем они, когда сеансы кончились и ему  не  надо  было
больше слушать толки Голенищева об искусстве и можно забыть про живопись
Вронского. Он знал, что нельзя запретить Вронскому  баловать  живописью;
он знал, что он и все дилетанты имели полное право писать, что им  угод-
но, но ему  было  неприятно.  Нельзя  запретить  человеку  сделать  себе
большую куклу из воска и целовать ее. Но если б этот  человек  с  куклой
пришел и сел пред влюбленным и принялся бы ласкать свою куклу, как влюб-
ленный ласкает ту, которую он любит, то влюбленному было  бы  неприятно.
Такое же неприятное чувство испытывал Михайлов при виде живописи  Вронс-
кого; ему было и смешно, и досадно, и жалко, и оскорбительно.
  Увлечение Вронского живописью и средними веками продолжалось  недолго.
Он имел настолько вкуса к живописи, что не мог докончить своей  картины.
Картина остановилась. Он смутно чувствовал, что недостатки ее, мало  за-
метные при начале, будут поразительны, если он будет продолжать.  С  ним
случилось то же, что и с Голенищевым, чувствующим, что ему  нечего  ска-
зать, и постоянно обманывающим себя тем, что мысль не  созрела,  что  он
вынашивает ее и готовит материалы. Но Голенищева это озлобило и  измуча-
ло, Вронский же не мог обманывать и мучать себя и в  особенности  озлоб-
ляться. Он со  свойственною  ему  решительностью  характера,  ничего  не
объясняя и не оправдываясь, перестал заниматься живописью.
  Но без этого занятия жизнь его и Анны, удивлявшейся его разочарованию,
показалась ему так скучна в итальянском городе, палаццо вдруг  стал  так
очевидно стар и грязен, так неприятно пригляделись  пятна  на  гардинах,
трещины на полах, отбитая штукатурка на карнизах и так скучен  стал  все
один и тот же Голенищев, итальянский профессор  и  немец-путешественник,
что надо было переменить жизнь. Они решили ехать в Россию, в деревню.  В
Петербурге Вронский намеревался сделать раздел с братом, а Анна повидать
сына. Лето же они намеревались прожить в большом родовом имении Вронско-
го.

                                    XIV

  Левин был женат третий месяц. Он был счастлив, но совсем не  так,  как
ожидал. На каждом шагу он находил разочарование в прежних мечтах и новое
неожиданное очарование. Левин  был  счастлив,  но,  вступив  в  семейную
жизнь, он на каждом шагу видел, что это было совсем не то, что он  вооб-
ражал. На каждом шагу он испытывал то, что испыт