женного  офицерами;
выйдя на первую ступень балкона, он, громко перекрикивая музыку,  играв-
шую оффенбаховскую кадриль, что-то приказывал и махал стоявшим в стороне
солдатам. Кучка солдат,  вахмистр  и  несколько  унтер-офицеров  подошли
вместе с Вронским к балкону. Вернувшись к столу, полковой командир опять
вышел с бокалом на крыльцо и провозгласил тост: "За здоровье нашего быв-
шего товарища и храброго генерала князя Серпуховского. Ура!"
  За полковым командиром, с бокалом в руке, улыбаясь, вышел и Серпуховс-
кой.
  - Ты все молодеешь, Бондаренко, - обратился он к прямо пред ним стояв-
шему, служившему вторую службу молодцеватому краснощекому вахмистру.
  Вронский три года не видал Серпуховского. Он возмужал, отпустив бакен-
барды, но он был такой же  стройный,  не  столько  поражавший  красотой,
сколько нежностью и благородством лица и сложения. Одна перемена,  кото-
рую заметил в нем Вронский, было то тихое,  постоянное  сияние,  которое
устанавливается на лицах людей, имеющих успех и  уверенных  в  признании
этого успеха всеми. Вронский знал это сияние и тотчас же заметил его  на
Серпуховском.
  Сходя с лестницы, Серпуховской увидал Вронского. Улыбка радости  осве-
тила лицо Серпуховского. Он кивнул кверху головой, приподнял бокал, при-
ветствуя Вронского и показывая этим жестом, что не может прежде  не  по-
дойти к вахмистру, который, вытянувшись, уже складывал губы для поцелуя.
  - Ну, вот и он!- вскрикнул полковой командир. - А  мне  сказал  Яшвин,
что ты в своем мрачном духе.
  Серпуховской поцеловал во влажные и свежие губы молодца  вахмистра  и,
обтирая рот платком, подошел к Вронскому.
  - Ну, как я рад! - сказал он, пожимая ему руку и отводя его в сторону.
  - Займитесь им! - крикнул Яшвину полковой командир, указывая на Вронс-
кого, и сошел вниз к солдатам.
  - Отчего ты вчера не был на скачках? Я думал увидать там тебя, -  ска-
зал Вронский, оглядывая Серпуховского.
  - Я приехал, но поздно. Виноват, - прибавил он и обратился к  адъютан-
ту, - пожалуйста, от меня прикажите раздать, сколько выйдет на человека.
  И он торопливо достал из бумажника три сторублевые бумажки  и  покрас-
нел.
  - Вронский! Съесть что-нибудь или пить? - спросил Яшвин. -  Эй,  давай
сюда графу поесть! А вот это пей.
  Кутеж у полкового командира продолжался долго.
  Пили очень много. Качали и  подкидывали  Серпуховского.  Потом  качали
полкового командира. Потом пред песенниками плясал сам полковой командир
с Петрицким. Потом полковой командир, уже несколько  ослабевши,  сел  на
дворе на лавку и начал доказывать Яшвину преимущество России пред  Прус-
сией, особенно в кавалерийской атаке, и кутеж на  минуту  затих.  Серпу-
ховской вошел в дом, в уборную, чтоб умыть руки, и нашел там  Вронского;
Вронский обливался водой. Он, сняв китель, подставив  обросшую  волосами
красную шею под струю умывальника, растирал ее и голову руками.  Окончив
смывание, Вронский подсел к Серпуховскому. Они оба тут же сели на диван-
чик, и между ними начался разговор, очень интересный для обоих.
  - Я о тебе все знал через жену, - сказал Серпуховской. - Я рад, что ты
часто видал ее.
  - Она дружна с Варей, и это единственные женщины петербургские, с  ко-
торыми мне приятно видеться, - улыбаясь, ответил Вронский.  Он  улыбался
тому, что предвидел тему, на которую обратится разговор, и это было  ему
приятно.
  - Единственные? - улыбаясь, переспросил Серпуховской.
  - Да и я о тебе знал, но не только чрез твою жену, - строгим выражени-
ем лица запрещая этот намек, сказал Вронский. - Я очень рад  был  твоему
успеху, и нисколько не удивлен. Я ждал еще больше..
  Серпуховской улыбнулся. Ему, очевидно, было приятно это мнение о  нем,
и он не находил нужным скрывать это.
  - Я, напротив, признаюсь откровенно, ждал меньше. Но я рад, очень рад.
Я честолюбив, это моя слабость, и я признаюсь в ней.
  - Может быть, ты бы не признавался, если бы не имел успеха,  -  сказал
Вронский.
  - Не думаю, - опять улыбаясь, сказал Серпуховской. - Не  скажу,  чтобы
не стоило жить без этого, но было бы скучно. Разумеется, я, может  быть,
ошибаюсь, но мне кажется, что я имею некоторые способности к  той  сфере
деятельности, которую я избрал, и что в моих руках власть, какая бы  она
ни была, если будет, то будет лучше, чем в руках многих мне известных, -
с сияющим сознанием успеха сказал Серпуховской. - И потому, чем ближе  к
этому, тем я больше доволен.
  - Может быть, это так для тебя, но не для всех. Я то же думал,  а  вот
живу и нахожу, что не стоит жить только для этого, - сказал Вронский.
  - Вот оно! Вот оно! - смеясь, сказал Серпуховской. - Я же начал с  то-
го, что я слышал про тебя, про твой отказ... Разумеется, я тебя одобрил.
Но на все есть манера. И я думаю, что самый поступок хорош,  но  ты  его
сделал не так, как надо.
  - Что сделано, то сделано, и ты знаешь, я никогда не отрекаюсь от  то-
го, что сделал. И потом мне прекрасно.
  - Прекрасно - на время. Но ты не удовлетворишься этим. Я твоему  брату
не говорю. Это милое дитя, так же как этот наш хозяин. Вон он! -  приба-
вил он, прислушиваясь к крику "ура", - и ему весело, а тебя не это удов-
летворяет.
  - Я не говорю, чтобы удовлетворяло.
  - Да не это одно. Такие люди, как ты, нужны.
  - Кому?
  - Кому? Обществу. России нужны люди, нужна партия, иначе  все  идет  и
пойдет к собакам.
  - То есть что же? Партия Бертенева против русских коммунистов?
  - Нет, - сморщившись от досады за то, что его подозревают в такой глу-
пости, сказал Серпуховской. - Tout ca est une blague. Это всегда было  и
будет. Никаких коммунистов нет. Но всегда людям  интриги  надо  выдумать
вредную, опасную партию. Это старая штука. Нет, нужна партия власти  лю-
дей независимых, как ты и я.
  - Но почему же? - Вронский назвал несколько имеющих власть людей. - Но
почему же они не независимые люди?
  - Только потому, что у них нет или не было от  рождения  независимости
состояния, не было имени, не было той близости к солнцу,  в  которой  мы
родились. Их можно купить или деньгами, или лаской. И чтоб им держаться,
им надо выдумывать направление. И они проводят какую-нибудь мысль,  нап-
равление, в которое сами не верят, которое делает зло; и все это направ-
ление есть только средство иметь казенный дом  и  столько-то  жалованья.
Cela n'est pas plus fin que ca, когда поглядишь в их карты. Может  быть,
я хуже, глупее их, хотя я не вижу, почему я должен быть хуже  их.  Но  у
меня есть уже наверное одно важное преимущество, то, что нас труднее ку-
пить. И такие люди более чем когда-нибудь нужны.
  Вронский слушал внимательно, но не столько самое содержание слов зани-
мало его, сколько то отношение к делу Серпуховского, уже  думающего  бо-
роться с властью и имеющего в этом свои симпатии и антипатии, тогда  как
для него были по службе только интересы эскадрона. Вронский понял  тоже,
как мог быть силен Серпуховской своею несомненною  способностью  обдумы-
вать, понимать вещи, своим умом и даром слова, так редко встречающимся в
той среде, в которой он жил. И, как ни совестно это было ему,  ему  было
завидно.
  - Все-таки мне недостает для этого одной главной вещи, - ответил он, -
недостает желания власти. Это было, но прошло.
  - Извини меня, это неправда, - улыбаясь, сказал Серпуховской.
  - Нет, правда, правда!..  теперь,  -  чтоб  быть  искренним,  прибавил
Вронский.
  - Да, правда, теперь, это другое дело; но это теперь будет не всегда.
  - Может быть, - отвечал Вронский.
  - Ты говоришь, может быть, - продолжал Серпуховской, как будто  угадав
его мысли, - а я тебе говорю наверное. И для  этого  я  хотел  тебя  ви-
деть.Ты поступил так, как должно было. Это я понимаю, но персеверировать
ты не должен. Я только прошу у тебя carte blanche. Я не покровительствую
тебе... Хотя отчего же мне и не покровительствовать тебе? Ты столько раз
мне покровительствовал! Надеюсь, что наша дружба стоит выше этого. Да, -
сказал он нежно, как женщина, улыбаясь ему. - Дай мне carte  blanche,вы-
ходи из полка, и я втяну тебя незаметно.
  - Но ты пойми, мне ничего не нужно, - сказал Вронский,  -  как  только
то, чтобы все было, как было.
  Серпуховской встал и стал против него.
  - Ты сказал, чтобы все было, как было. Я понимаю, что это  значит.  Но
послушай: мы ровесники; может быть, ты больше числом знал женщин, чем я.
- Улыбка и жесты Серпуховского говорили, что Вронский не должен бояться,
что он нежно и осторожно дотронется до больного места. - Но я  женат,  и
поверь, что, узнав одну свою жену (как кто-то писал), которую ты любишь,
ты лучше узнаешь всех женщин, чем если бы ты знал их тысячи.
  - Сейчас придем!- крикнул Вронский офицеру,заглянувшему  в  комнату  и
звавшему их к полковому командиру.
  Вронскому хотелось теперь дослушать и узнать, что он скажет ему.
  - И вот тебе мое мнение. Женщины - это главный камень  преткновения  в
деятельности человека. Трудно любить женщину и  делать  что-нибудь.  Для
этого есть одно средство с удобством без помехи любить -  это  женитьба.
Как бы, как бы тебе сказать, что я думаю, - говорил Серпуховской, любив-
ший сравнения, - постой, постой! Да, как нести fardeau и делать  что-ни-
будь руками можно только тогда, когда fardeau увязано на спину, - а  это
женитьба. И это я почувствовал, женившись. У меня вдруг опростались  ру-
ки. Но без женитьбы тащить за собой этот fardeau - руки будут так полны,
что ничего нельзя делать. Посмотри Мазанкова, Крупова. Они погубили свои
карьеры из-за женщин.
  - Какие женщины! - сказал Вронский, вспоминая француженку и актрису, с
которыми были в связи названные два человека.
  - Тем хуже, чем прочнее положение женщины в свете, тем хуже.  Это  все
равно, как уже не то что тащить fardeau руками, а вырывать его у  друго-
го.
  - Ты никогда не любил, - тихо сказал Вронский, глядя пред собой и  ду-
мая об Анне.
  - Может быть. Но ты вспомни, что я сказал тебе. И еще: женщины все ма-
териальнее мужчин. Мы делаем из любви  что-то  огромное,  а  они  всегда
terrе-а-terre.
  - Сейчас, сейчас!- обратился он к вошедшему лакею. Но лакей не  прихо-
дил их звать опять, как он думал. Лакей принес Вронскому записку.
  - Вам человек принес от княгини Тверской.
  Вронский распечатал письмо и вспыхнул.
  - У меня голова заболела, я пойду домой, - сказал он Серпуховскому.
  - Ну, так прощай. Даешь carte blanche?
  - После поговорим, я найду тебя в Петербурге.

                                    XXII

  Был уже шестой час, и потому, чтобы поспеть вовремя и вместе с тем  не
ехать на своих лошадях, которых все знали, Вронский сел в извозчичью ка-
рету Яшвина и велел ехать как можно скорее.  Ивозчичья  старая  четверо-
местная карета была просторна. Он сел в угол, вытянул ноги  на  переднее
место и задумался.
  Смутное сознание той ясности, в которую были приведены его дела, смут-
ное воспоминание о дружбе и лести Серпуховского, считавшего  его  нужным
человеком, и, главное, ожидание свидания - все соединялось в общее  впе-
чатление радостного чувства жизни. Чувство это было так сильно,  что  он
невольно улыбался. Он спустил ноги, заложил одну  на  колено  другой  и,
взяв ее в руку, ощупал упругую икру ноги, зашибленной вчера при падении,
и, откинувшись назад, вздохнул несколько раз всею грудью.
  "Хорошо, очень хорошо!" - сказал он себе сам. Он и прежде часто  испы-
тывал радостное сознание своего тела, но никогда он так не  любил  себя,
своего тела, как теперь. Ему приятно было чувствовать эту легкую боль  в
сильной ноге, приятно было мышечное ощущение движений  своей  груди  при
дыхании. Тот самый ясный и холодный августовский день, который так  без-
надежно действовал на Анну, казался ему возбудительно оживляющим и осве-
жал его разгоревшееся от обливания лицо и шею. Запах брильянтина от  его
усов казался ему особенно приятным на этом свежем воздухе. Все,  что  он
видел в окно кареты, все в этом холодном чистом воздухе, на этом бледном
свете заката было так же свежо, весело и сильно, как и он сам:  и  крыши
домов, блестящие в лучах спускавшегося солнца, и резкие очертания  забо-
ров и углов построек, и фигуры изредка встречающихся пешеходов и  экипа-
жей, и неподвижная зелень дерев и трав, и поля с правильно  прорезанными
бороздами картофеля, и косые тени, падавшие от домов и от  дерев,  и  от
кустов, и от самых борозд картофеля. Все было красиво,  как  хорошенький
пейзаж, только что оконченный и покрытый лаком.
  - Пошел, пошел!- сказал он кучеру, высунувшись в окно,  и,  достав  из
кармана трехрублевую бумажку, сунул ее оглянувшемуся кучеру. Рука извоз-
чика ощупала что-то у фонаря, послышался свист кнута,  и  карета  быстро
покатилась по ровному шоссе.
  "Ничего, ничего мне не нужно, кроме этого счастия, - думал  он,  глядя
на костяную шишечку звонка в промежуток между окнами  и  воображая  себе
Анну такою, какою он видел ее в последний  раз.  -  И  чем  дальше,  тем
больше я люблю ее. Вот и сад казенной дачи Вреде. Где же она  тут?  Где?
Как? Зачем она здесь назначила свидание и пишет в письме Бетси?" - поду-
мал он теперь только; но думать было уже некогда. Он  остановил  кучера,
не доезжая до аллеи, и, отворив дверцу, на ходу выскочил из кареты и по-
шел в аллею, ведшую к дому. В аллее никого не было; но, оглянувшись нап-
раво, он увидал ее. Лицо ее было закрыто вуалем, но он обхватил  радост-
ным взглядом особенное, ей одной свойственное движение  походки,  склона
плеч и постанова головы, и тотчас же будто электрический ток пробежал по
его телу. Он с новой силой почувствовал самого себя, от упругих движений
ног до движения легких при дыхании, и что-то защекотало его губы.
  Сойдясь с ним, она крепко пожала его руку.
  - Ты не сердишься, что я вызвала тебя? Мне необходимо  было  тебя  ви-
деть, - сказала она; и тот серьезный и строгий склад губ, который он ви-
дел из-под вуаля, сразу изменил его душевное настроение.
  - Я, сердиться! Но как ты приехала, куда?
  - Все равно, - сказала она, кладя свою руку на его, - пойдем, мне нуж-
но переговорить.
  Он понял, что что-то случилось и что свидание это не будет  радостное.
В присутствии ее он не имел своей воли: не зная причины ее  тревоги,  он
чувствовал уже, что та же тревога невольно сообщалась и ему.
  - Что же? что? - спрашивал он, сжимая локтем ее руку и  стараясь  про-
честь в ее лице ее мысли.
  Она прошла молча несколько шагов, собираясь с духом, и вдруг останови-
лась.
  - Я не сказала тебе вчера, - начала она, быстро тяжело  дыша,  -  что,
возвращаясь домой с Алексеем Александровичем, я объявила ему все... ска-
зала, что не могу быть его женой, что... и все сказала.
  Он слушал ее, невольно склоняясь всем станом, как бы желая этим  смяг-
чить для нее тяжесть ее положения. Но как только  она  сказала  это,  он
вдруг выпрямился, лицо его приняло гордое и строгое выражение.
  - Да, да, это лучше, тысячу раз лучше! Я понимаю, как тяжело это было,
- сказал он.
  Но она не слушала его слов, она читала его мысли  по  выражению  лица.
Она не могла знать, что выражение его лица относилось к первой пришедшей
Вронскому мысли - о неизбежности теперь дуэли. Ей никогда и в голову  не
приходила мысль о дуэли, и поэтому это  мимолетное  выражение  строгости
она объяснила иначе.
  Получив письмо мужа, она знала уже в глубине  душ  что  все  останется
по-старому, что она не в силах будет пренебречь своим  положением,  бро-
сить сына и соединиться с любовником. Утро, проведенное у княгини Тверс-
кой, еще более утвердило ее в этом. Но свидание это  все-таки  было  для
нее чрезвычайно важно. Она надеялась, что это свидание изменит их  поло-
жение и спасет ее. Если он при этом известии решительно,  страстно,  без
минуты колебания скажет ей: "Брось все и беги со мной!" она бросит  сына
и уйдет с ним. Но известие это не произвело в нем того, чего она  ожида-
ла: он только чем-то как будто оскорбился.
  - Мне нисколько не тяжело было. Это сделалось само  собой,  -  сказала
она раздражительно, - и вот... - она достала письмо мужа из перчатки.
  - Я понимаю, понимаю, - перебил он ее, взяв письмо, но не читая его  и
стараясь ее успокоить, - я одного желал, я одного просил - разорвать это
положение, чтобы посвятить свою жизнь твоему счастию.
  - Зачем ты говоришь мне это? - сказала она. - Разве я могу сомневаться
в этом? Если б я сомневалась...
  - Кто это идет? - сказал вдруг Вронский, указывая на шедших  навстречу
двух дам. - Может быть, знают нас, - и он поспешно  направился,  увлекая
ее за собою, на боковую дорожку.
  - Ах, мне все равно!- сказала она. Губы ее задрожали.  И  ему  показа-
лось, что глаза ее со странною злобой смотрели на него из-под  вуаля.  -
Так я говорю, что не в этом дело, я не могу сомневаться в этом;  но  вот
что он пишет мне. Прочти. - Она опять остановилась.
  Опять, как и в первую минуту, при известии  об  ее  разрыве  с  мужем,
Вронский, читая письмо, невольно отдался тому естественному впечатлению,
которое вызывало в нем отношение к оскорбленному мужу. Теперь, когда  он
держал в руках его письмо, он невольно представлял себе тот вызов, кото-
рый, вероятно, нынче же или завтра он найдет у себя, и самую  дуэль,  во
время которой он с тем самым холодным и гордым выражением, которое и те-
перь было на его лице, выстрелив в воздух, будет  стоять  под  выстрелом
оскорбленного мужа. И тут же в его голове мелькнула мысль о том, что ему
только что говорил Серпуховской и что он сам утром думал - что лучше  не
связывать себя, - и он знал, что эту мысль он не может передать ей.
  Прочтя письмо, он поднял на нее глаза, и во взгляде его не было  твер-
дости. Она поняла тотчас же, что он уже сам  с  собой  прежде  думал  об
этом. Она знала, что, что бы он ни сказал ей, он скажет не все,  что  он
думает. И она поняла, что последняя надежда ее была обманута.  Это  было
не то, чего она ждала.
  - Ты видишь, что это за человек, - сказала  она  дрожащим  голосом,  -
он...
  - Прости меня, но я радуюсь этому, - перебил Вронский.  -  Ради  бога,
дай мне договорить, - прибавил он умоляя  ее  взглядом  дать  ему  время
объяснить свои слова. - Я радуюсь, потому что это не может, никак не мо-
жет оставаться так, как он предполагает.
  - Почему же не может? - сдерживая слезы,  проговорила  Анна,  очевидно
уже не приписывая никакого значения тому, что он скажет. Она  чувствова-
ла, что судьба ее была решена.
  Вронский хотел сказать, что после неизбежной, по его мнению, дуэли это
не могло продолжаться, но сказал другое.
  - Не может продолжаться. Я надеюсь, что теперь ты оставишь его. Я  на-
деюсь, - он смутился и покраснел, что ты позволишь мне устроить и  обду-
мать нашу жизнь Завтра... - начал было он.
  Она не дала договорить ему.
  - А сын? - вскрикнула она. - Ты видишь, что он пишет? - надо  оставить
его, а я не могу и не хочу сделать это.
  - Но ради бога, что же лучше? Оставить сына или продолжать это  унизи-
тельное положение?
  - Для кого унизительное положение?
  - Для всех и больше всего для тебя.
  - Ты говоришь унизительное... не говори этого. Эти слова не имеют  для
меня смысла, - сказала она дрожащим голосом. Ей не хотелось теперь, что-
бы он говорил неправду. Ей оставалась одна его любовь, и она хотела  лю-
бить его. - Ты пойми, что для меня с того дня, как полюбила  тебя,  все,
все переменилось. Для меня одно и одно - это твоя любовь. Если она  моя,
то я чувствую себя так высоко, так твердо, что ничто не может  для  меня
быть унизительным. Я горда своим положением, потому что... горда  тем...
горда... - Она не договорила, чем он была горда. Слезы стыда и  отчаяния
задушили ее голос Ома остановилась и зарыдала.
  Он почувствовал тоже, что что-то поднимается к его горлу, щиплет ему в
носу, и он первый раз в жизни почувствовал себя готовым заплакать. Он не
мог бы сказать, что именно так  тронуло  его;  ему  было  жалко  ее,  он
чувствовал, что не может помочь ей, и вместе с тем знал, что он виною ее
несчастья, что он сделал что-то нехорошее.
  - Р