ца отца и дя-
ди он догадывался, что между ними должна была идти речь о матери. И что-
бы не осуждать того отца, с которым он жил и  от  которого  зависел,  и,
главное, не предаваться чувствительности, которую он считал столь унизи-
тельною, Сережа старался не смотреть на этого дядю, приехавшего нарушать
его спокойствие, и не думать про то, что он напоминал.
  Но когда вышедший вслед за ним Степан Аркадьич, увидав его на  лестни-
це, подозвал к себе и спросил, как он в школе проводит время между клас-
сами, Сережа, вне присутствия отца, разговорился с ним.
  - У нас теперь идет железная дорога, - сказал он, отвечая на его  воп-
рос. - Это видите ли как: двое садятся на лавку. Это пассажиры.  А  один
становится стоя на лавку же. И все запрягаются. Можно и руками, можно  и
поясами, и пускаются чрез все залы. Двери уже вперед отворяются.  Ну,  и
тут кондуктором очень трудно быть!
  - Это который стоя? - спросил Степан Аркадьич, улыбаясь.
  - Да, тут надо и смелость и ловкость, особенно как  вдруг  остановятся
или кто-нибудь упадет.
  - Да, это не шутка, - сказал Степан Аркадьич, с грустью вглядываясь  в
эти оживленные, материнские глаза, теперь уж не ребячьи, не  вполне  уже
невинные. И, хотя он и обещал Алексею Александровичу не говорить про Ан-
ну, он не вытерпел.
  - А ты помнишь мать? - вдруг спросил он.
  - Нет, не помню, - быстро проговорил Сережа и, багрово покраснев,  по-
тупился. И уже дядя ничего более не мог добиться от него.
  Славянин-гувернер через полчаса нашел своего воспитанника на  лестнице
и долго не мог понять, злится он или плачет.
  - Что ж, верно ушиблись, когда упали? - сказал гувернер. - Я  говорил,
что это опасная игра. И надо сказать директору.
  - Если б и ушибся, так никто бы не заметил. Уж это наверно.
  - Ну так что же?
  - Оставьте меня! Помню, не помню... Какое ему дело? Зачем мне помнить?
Оставьте меня в покое!- обратился он уже не к гувернеру, а ко всему све-
ту.

                                     XX

  Степан Аркадьич, как и всегда, не праздно проводил время в Петербурге.
В Петербурге, кроме дел: развода сестры и места, ему, как и всегда, нуж-
но было освежиться, как он говорил, после московской затхлости.
  Москва, несмотря на свои cafes chantants  и  омнибусы,  была  все-таки
стоячее болото. Это всегда чувствовал Степан Аркадьич. Пожив  в  Москве,
особенно в близости с семьей, он чувствовал, что  падает  духом.  Поживя
долго безвыездно в Москве, он доходил до того, что начинал  беспокоиться
дурным расположением и упреками жены, здоровьем, воспитанием детей, мел-
кими интересами своей службы; даже то, что у него были долги, беспокоило
его. Но стоило только приехать и пожить в Петербурге, в том кругу, в ко-
тором он вращался, где жили, именно жили, а не прозябали, как в  Москве,
и тотчас все мысли эти исчезали и таяли, как воск от лица огня.
  Жена?.. Нынче только он говорил с князем Чеченским. У князя Чеченского
была жена и семья - взрослые пажи дети, и была другая, незаконная семья,
от которой тоже были дети. Хотя первая семья тоже была хороша, князь Че-
ченский чувствовал себя счастливее во второй семье. И  он  возил  своего
старшего сына во вторую семью и рассказывал Степану  Аркадьичу,  что  он
находит это полезным и развивающим для сына. Что бы  на  это  сказали  в
Москве?
  Дети? В Петербурге дети не мешали жить отцам. Дети воспитывались в за-
ведениях, и не было этого, распространяющегося в Москве - Львов,  напри-
мер, - дикого понятия, что детям всю роскошь  жизни,  а  родителям  один
труд и заботы. Здесь понимали, что человек обязан  жить  для  себя,  как
должен жить образованный человек.
  Служба? Служба здесь тоже не была та упорная, безнадежная лямка, кото-
рую тянули в Москве; здесь был интерес в службе. Встреча, услуга, меткое
слово, уменье представлять в лицах разные штуки - и человек вдруг  делал
карьеру, как Брянцев, которого вчера встретил Степан Аркадьич и  который
был первый сановник теперь. Эта служба имела интерес.
  В особенности же петербургский взгляд на денежные  дела  успокоительно
действовал на Степана Аркадьича. Бартнянский, проживающий по крайней ме-
ре пятьдесят тысяч по тому train, который он вел,  сказал  ему  об  этом
вчера замечательное слово.
  Перед обедом, разговорившись, Степан Аркадьич сказал Бартнянскому:
  - Ты, кажется, близок с Мордвинским; ты  мне  можешь  оказать  услугу,
скажи ему, пожалуйста, за меня словечко. Есть место, которое бы я  хотел
занять. Членом агентства...
  - Ну, я все равно не запомню... Только что тебе за охота в эти  желез-
нодорожные дела с жидами?.. Как хочешь, все-таки гадость!
  Степан Аркадьич не сказал ему, что это было живое дело; Бартнянский бы
не понял этого.
  - Деньги нужны, жить нечем.
  - Живешь же?
  - Живу, но долги.
  - Что ты? Много? - с соболезнованием сказал Бартнянский.
  - Очень много, тысяч двадцать.
  Бартнянский весело расхохотался.
  - О, счастливый человек! - сказал он. - У меня полтора миллиона и  ни-
чего нет, и, как видишь, жить еще можно!
  И Степан Аркадьич не на одних словах, а на деле  видел  справедливость
этого. У Живахова было триста тысяч долгу и ни копейки за  душой,  и  он
жил же, да еще как! Графа Кривцова давно уже все отпели, а  он  содержал
двух. Петровский прожил пять миллионов и жил все точно так же и даже за-
ведовал финансами и получал двадцать тысяч жалованья. Но,  кроме  этого,
Петербург физически приятно действовал на Степана Аркадьича. Он  молодил
его. В Москве он поглядывал иногда на седину, засыпал после обеда, потя-
гивался, шагом, тяжело дыша, входил на лестницу, скучал с молодыми  жен-
щинами, не танцевал на балах. В Петербурге же он всегда  чувствовал  де-
сять лет с костей.
  Он испытывал в Петербурге то же, что говорил ему вчера еще  шестидеся-
тилетний князь Облонский, Петр, только что вернувшийся из-за границы.
  - Мы здесь не умеем жить, - говорил Петр Облонский. - Поверишь  ли,  я
провел лето в Бадене; ну, право, я чувствовал себя совсем молодым  чело-
веком. Увижу женщину молоденькую, и мысли... Пообедаешь, выпьешь  слегка
- сила, бодрость. Приехал в Россию, - надо было к жене да еще в деревню,
- ну, не поверишь, через две недели надел халат,  перестал  одеваться  к
обеду. Какое о молоденьких думать! Совсем стал старик. Только душу  спа-
сать остается. Поехал в Париж - опять справился.
  Степан Аркадьич точно ту же разницу чувствовал, как и Петр  Облонский.
В Москве он так опускался, что в самом деле, если бы пожить  там  долго,
дошел бы, чего доброго, и до спасения души; в Петербурге же он  чувство-
вал себя опять порядочным человеком.
  Между княгиней Бетси Тверской и Степаном Аркадьичем существовали  дав-
нишние, весьма странные отношения. Степан Аркадьич всегда шутя  ухаживал
за ней и говорил ей, тоже шутя, самые неприличные вещи,  зная,  что  это
более всего ей нравится. На другой день после своего разговора с Карени-
ным Степан Аркадьич, заехав к ней, чувствовал себя столь молодым, что  в
этом шуточном ухаживанье и вранье зашел нечаянно так далеко, что уже  не
знал, как выбраться назад, так как, к несчастью, она не только не нрави-
лась, но противна была ему. Тон же этот установился потому, что он очень
нравился ей. Так что он уже был очень рад приезду княгини Мягкой,  прек-
ратившей их уединение вдвоем.
  - А, и вы тут, - сказала она, увидав его. - Ну, что ваша бедная  сест-
ра? Вы не смотрите на меня так, - прибавила она. - С  тех  пор  как  все
набросились на нее, все те, которые хуже ее во сто тысяч раз, я  нахожу,
что она сделала прекрасно. Я не могу простить Вронскому, что он  не  дал
мне знать, когда она была в Петербурге. Я бы поехала к ней и с ней  пов-
сюду. Пожалуйста, передайте ей от меня мою любовь. Ну, расскажите же мне
про нее.
  - Да, ее положение тяжело, она... - начал было рассказывать Степан Ар-
кадьич, в простоте душевной приняв за  настоящую  монету  слова  княгини
Мягкой "расскажите про вашу сестру". Княгиня Мягкая тотчас же  по  своей
привычке перебила его и стала сама рассказывать.
  - Она сделала то, что все, кроме меня, делают, но скрывают; а  она  не
хотела обманывать и сделала прекрасно. И еще лучше сделала,  потому  что
бросила этого полоумного вашего зятя. Вы меня  извините.  Все  говорили,
что он умен, умен, одна я говорила, что он глуп. Теперь, когда  он  свя-
зался с Лидией Ивановной и с Landau, все говорят, что он полоумный, и  я
бы и рада не соглашаться со всеми, но на этот раз не могу.
  - Да объясните мне, пожалуйста, - сказал Степан Аркадьич,  -  что  это
такое значит? Вчера я был у него по делу сестры  и  просил  решительного
ответа. Он не дал мне ответа и сказал, что подумает,  а  нынче  утром  я
вместо ответа получил приглашение на нынешний вечер к графине Лидии Ива-
новне.
  - Ну так, так! - с радостью заговорила княгиня Мягкая. - Они спросят у
Landau, что он скажет.
  - Как у Landau? Зачем? Что такое Landau?
  - Как,  вы  не  знаете  Jules  Landau,  le  fameux  Jules  Landau,  le
clair-voyant? Он тоже полоумный, но от него зависит судьба вашей сестры.
Вот что происходит от жизни в провинции, вы ничего  не  знаете.  Landau,
видите ли, commis был в магазине в Париже и пришел к доктору. У  доктора
в приемной он заснул и во сне стал всем больным давать советы. И  удиви-
тельные советы. Потом Юрия Мелединского - знаете, больного? - жена узна-
ла про этого Landau и взяла его к мужу. Он  мужа  ее  лечит.  И  никакой
пользы ему не сделал, по-моему, потому что он все такой  же  расслаблен-
ный, но они в него веруют и возят с собой. И привезли  в  Россию.  Здесь
все на него набросились, и он всех стал лечить. Графиню Беззубову  выле-
чил, и она так полюбила его, что усыновила.
  - Как усыновила?
  - Так, усыновила. Он теперь не Landau больше, а граф Беззубов. Но дело
не в том, а Лидия, - я ее очень люблю, но у нее голова не  на  месте,  -
разумеется, накинулась теперь на этого Landau, и без него ни у нее, ни у
Алексея Александровича ничего не решается, и поэтому судьба вашей сестры
теперь в руках этого Landau, иначе графа Беззубова.

                                    XXI

  После прекрасного обеда и  большого  количества  коньяку,  выпитого  у
Бартнянского, Степан Аркадьич, только немного опоздав против назначенно-
го времени, входил к графине Лидии Ивановне.
  - Кто еще у графини? Француз? - спросил Степан Аркадьич швейцара,  ог-
лядывая знакомое  пальто  Алексея  Александровича  и  странное,  наивное
пальто с застежками.
  - Алексей Александрович Каренин и  граф  Беззубов,  -  строго  отвечал
швейцар.
  "Княгиня Мягкая угадала, - подумал Степан Аркадьич, входя на лестницу.
- Странно! Однако хорошо было бы сблизиться с ней.  Она  имеет  огромное
влияние. Если она замолвит словечко Поморскому, то уже верно".
  Было еще совершенно светло на дворе, но в маленькой  гостиной  графини
Лидии Ивановны с опущенными шторами уже горели лампы.
  У круглого стола под лампой сидели графиня и Алексей Александрович,  о
чем-то тихо разговаривая. Невысокий, худощавый человек с женским  тазом,
с вогнутыми в коленках ногами, очень  бледный,  красивый,  с  блестящими
прекрасными глазами и длинными волосами, лежавшими на воротнике его сюр-
тука, стоял на другом конце, оглядывая стену с  портретами.  Поздоровав-
шись с хозяйкой и с Алексеем Александровичем, Степан  Аркадьич  невольно
взглянул еще раз на незнакомого человека.
  - Monsieur Landau! - обратилась к нему графиня с поразившею Облонского
мягкостью и осторожностью. И она познакомила их.
  Landau поспешно оглянулся, подошел и, улыбнувшись, вложил в протянутую
руку Степана Аркадьича неподвижную потную руку и тотчас же опять  отошел
и стал смотреть на портреты. Графиня и Алексей Александрович значительно
переглянулись.
  - Я очень рада видеть вас, в особенности нынче, - сказала графиня  Ли-
дия Ивановна, указывая Степану Аркадьичу место подле Каренина.
  - Я вас познакомила с ним как с Landau, - сказала она  тихим  голосом,
взглянув на француза и потом тотчас на Алексея Александровича, - но  он,
собственно, граф Беззубов, как вы, вероятно, знаете. Только он не  любит
этого титула.
  - Да, я слышал, - отвечал Степан Аркадьич, -  говорят,  он  совершенно
исцелил графиню Беззубову.
  - Она была нынче у меня, она так жалка! - обратилась графиня к Алексею
Александровичу. - Разлука эта для нее ужасна. Для нее это такой удар!
  - А он положительно едет? - спросил Алексей Александрович.
  - Да, он едет в Париж. Он вчера слышал голос, - сказала графиня  Лидия
Ивановна, глядя на Степана Аркадьича.
  - Ах, голос!- повторил Облонский, чувствуя, что надо  быть  как  можно
осторожнее в этом обществе, в котором происходит или должно  происходить
что-то особенное, к чему он не имеет еще ключа.
  Наступило минутное молчание, после которого  графиня  Лидия  Ивановна,
как бы приступая к главному предмету разговора, с тонкой улыбкой сказала
Облонскому:
  - Я вас давно знаю и очень рада узнать вас ближе. Les amis de nos amis
sont nos amis. Но для того чтобы быть другом, надо вдумываться в состоя-
ние души друга, а я боюсь, что вы этого не делаете в отношении к Алексею
Александровичу. Вы понимаете, о чем я говорю, -  сказала  она,  поднимая
свои прекрасные задумчивые глаза.
  - Отчасти, графиня, я понимаю, что положение Алексея Александровича...
- сказал Облонский, не понимая хорошенько, в чем дело,  и  потому  желая
оставаться в общем.
  - Перемена не во внешнем положении, -  строго  сказала  графиня  Лидия
Ивановна, вместе с тем следя влюбленным взглядом за вставшим и  перешед-
шим к Landau Алексеем Александровичем, - сердце его изменилось, ему дано
новое сердце, и я боюсь, что вы не вполне вдумались в ту перемену, кото-
рая произошла в нем.
  - То есть я в общих чертах могу  представить  себе  эту  перемену.  Мы
всегда были дружны, и теперь... - отвечая нежным взглядом на взгляд гра-
фини, сказал Степан Аркадьич, соображая, с которым из двух министров она
ближе, чтобы знать, о ком из двух придется просить ее.
  - Та перемена, которая произошла в нем, не может ослабить его  чувства
любви к ближним; напротив, перемена, которая  произошла  в  нем,  должна
увеличить любовь. Но я боюсь, что вы не понимаете  меня.  Не  хотите  ли
чаю? - сказала она, указывая глазами на лакея, подавшего на подносе чай.
  - Не совсем, графиня. Разумеется, его несчастье...
  - Да, несчастье, которое стало высшим счастьем, когда сердце стало но-
вое, исполнилось им, - сказала  она,  влюбленно  глядя  на  Степана  Ар-
кадьича.
  "Я думаю, что можно будет попросить замолвить обоим", -  думал  Степан
Аркадьич.
  - О, конечно, графиня, - сказал он, - но я думаю, что эти перемены так
интимны, что никто, даже самый 6лизкий человек, не любит говорить.
  - Напротив! Мы должны говорить и помогать друг другу.
  - Да, без сомнения, но бывает такая разница убеждений, и притом....  -
с мягкою улыбкой сказал Облонский.
  - Не может быть разницы в деле святой истины.
  - О да, конечно, но... - и, смутившись, Степан Аркадьич  замолчал.  Он
понял, что дело шло о религии.
  - Мне кажется, он сейчас заснет,  -  значительным  шепотом  проговорил
Алексей Александрович, подходя к Лидии Ивановне.
  Степан Аркадьич оглянулся. Landau сидел у окна, облокотившись на ручку
и спинку кресла, опустив голову. Заметив обращенные на него взгляды,  он
поднял голову и улыбнулся детски-наивною улыбкой.
  - Не обращайте внимания, - сказала Лидия Ивановна и  легким  движением
подвинула стул Алексею Александровичу. -  Я  замечала...  -  начала  она
что-то, как в комнату вошел лакей с письмом. Лидия Ивановна быстро  про-
бежала записку и, извинившись, с чрезвычайною быстротой написала и отда-
ла ответ и вернулась к столу. - Я замечала,  -  продолжала  она  начатый
разговор, - что москвичи, в особенности мужчины, самые равнодушные к ре-
лигии люди.
  - О нет, графиня, мне кажется, что москвичи имеют репутацию быть самы-
ми твердыми, - отвечал Степан Аркадьич.
  - Да, насколько я понимаю, вы, к сожалению, из равнодушных, - с  уста-
лою улыбкой, обращаясь к нему, сказал Алексей Александрович.
  - Как можно быть равнодушным! - сказала Лидия Ивановна.
  - Я в этом отношения не то что равнодушен, но  в  ожидании,  -  сказал
Степан Аркадьич с своею самою смягчающею улыбкой. - Я  не  думаю,  чтобы
для меня наступило время этих вопросов.
  Алексей Александрович и Лидия Ивановна переглянулись.
  - Мы не можем знать никогда, наступило или нет для нас время, - сказал
Алексей Александрович строго. - Мы не должны думать о том, готовы ли мы,
или не готовы: благодать не руководствуемся человеческими соображениями;
она иногда не сходит на трудящихся и сходит на неприготовленных, как  на
Савла.
  - Нет, кажется, не теперь еще, - сказала Лидия Ивановна,  следившая  в
это время за движениями француза.
  Landau встал и подошел к ним.
  - Вы мне позволите слушать? - спросил он.
  - О да, я не хотела вам мешать, - нежно глядя на него,  сказала  Лидия
Ивановна, - садитесь с нами.
  - Надо только не закрывать глаз, чтобы не лишиться света, -  продолжал
Алексей Александрович.
  - Ах, если бы вы знали то счастье,  которое  мы  испытываем,  чувствуя
всегдашнее его присутствие в своей душе! - сказала графиня Лидия Иванов-
на, блаженно улыбаясь.
  - Но человек может чувствовать себя неспособным  иногда  подняться  на
эту высоту, - сказал Степан Аркадьич, чувствуя,  что  он  кривит  душою,
признавая религиоэную высоту, но вместе с тем не  решаясь  признаться  в
своем свободомыслии перед особой, которая одним словом Поморскому  может
доставить ему желаемое место.
  - То есть вы хотите сказать, что грех мешает ему? - сказала Лидия Ива-
новна. - Но это ложное мнение. Греха нет для верующих, грех  уже  искуп-
лен. Pardon, - прибавила она, глядя на опять вошедшего с другой запиской
лакея. Она прочла и на словах ответила:- Завтра у великой княгини,  ска-
жите. - Для верующего нет греха, - продолжала она разговор.
  - Да, но вера без дел мертва есть, - сказал Степан Аркадьич,  вспомнив
эту фразу из катехизиса, одной улыбкой уже отстаивая свою независимость.
  - Вот оно, из послания апостола Иакова, - сказал  Алексей  Александро-
вич, с некоторым упреком обращаясь к Лидии Ивановне, очевидно как о  де-
ле, о котором они не раз уже говорили. - Сколько  вреда  сделало  ложное
толкование этого места! Ничто так не отталкивает от веры, как это толко-
вание. "У меня нет дел, я не могу верить", тогда как это нигде не сказа-
но. А сказано обратное.
  - Трудиться для бога, трудами, постом спасать душу, - с гадливым през-
рением сказала графиня Лидия Ивановна, - это дикие понятия  наших  мона-
хов... Тогда как это нигде не сказано. Это гораздо проще и легче, - при-
бавила она, глядя на Облонского с тою самою ободряющею улыбкой, с  кото-
рою она при дворе ободряла молодых, смущенных новою обстановкой фрейлин.
  - Мы спасены Христом, пострадавшим за нас. Мы спасены верой, - одобряя
взглядом ее слова, подтвердил Алексей Александрович.
  - Vous comprenez l'anglais? - спросила Лидия Ивановна и,  получив  ут-
вердительный ответ, встала и начала перебирать на полочке книги.
  - Я хочу прочесть "Safe and Happy", или "Under the  wing"?  -  сказала
она, вопросительно взглянув на Каренина. И, найдя книгу и опять  сев  на
место, она открыла ее. - Это очень коротко.  Тут  описан  путь,  которым
приобретается вера, и то счастье превыше всего земного, которое при этом
наполняет душу. Человек верующий не может быть несчастлив, потому что он
не один. Да вот вы увидите. - Она собралась уже читать, как опять  вошел
лакей. - Бороздина? Скажите, завтра в два часа. - Да, - сказала она, за-
ложив пальцем место в книге и со вздохом взглянув пред собой задумчивыми
прекрасными глазами. - Вот как действует вера настоящая. Вы знаете Сани-
ну Мари? Вы знаете ее несчастье? Она потеряла единственного ребенка. Она
была в отчаянье. Ну, и что ж? Она нашла этого друга,  и  она  благодарит
бога теперь за смерть своего ребенка. Вот сча