го, великан сбил его наконец с ног и подмял под себя.
   В это время раздался отчаянный крик матери Анжели, которая, высунувшись
из окна, кричала:
   - Помогите!.. Агриколь!.. помогите!.. мою дочь убивают!
   -  Пусти  меня,  -  задыхаясь,  проговорил  Агриколь.  -  Как   честный
человек... я готов буду драться с тобой... завтра... когда хочешь!..
   - Я не люблю разогретого... горячее мне больше по  вкусу...  -  отвечал
каменолом и, схватив кузнеца за горло, старался наступить коленом  ему  на
грудь.
   - Помогите... убивают мою дочь! - отчаянно кричала мать Анжели.
   - Пощады... я молю о пощаде... пусти меня! - говорил Агриколь, стараясь
освободиться с неимоверными усилиями.
   - Нет... я слишком оголодал! - отвечал противник.
   Агриколь, приведенный в отчаяние опасностью, угрожавшей Анжели,  напряг
все свои силы. Вдруг каменолом  почувствовал,  что  в  ляжку  ему  впились
чьи-то острые зубы, а на голову посыпались здоровенные палочные удары.  Он
невольно выпустил из рук свою добычу, упал на  колено  и,  опираясь  левой
рукой о землю, правой старался оградить себя от ударов, которые тотчас  Же
прекратились, как только Агриколь вскочил.
   - Батюшка... вы меня спасли... Только бы не опоздала помощь  Анжели!  -
воскликнул кузнец, поднимаясь с земли.
   - Беги... торопись... обо мне не заботься! - проговорил Дагобер.
   И Агриколь бросился к общежитию.
   Дагобер вместе с Угрюмом провожал внучек Симона,  приехавших  навестить
деда, как мы уже сказали. Старому солдату  удалось  с  помощью  нескольких
рабочих защитить вход в комнату, куда внесли  умирающего  старика.  Оттуда
солдат и увидел, что сыну грозит опасность.
   Толпа  оттеснила  Дагобера  от  каменолома,  потерявшего  сознание   на
несколько минут.
   Агриколь в два прыжка был у общежития, оттолкнул преграждавших ему вход
и вбежал в комнату Анжели в ту самую минуту, когда бедное дитя  машинально
защищало свое лицо от Цыбули, которая, набросившись  на  нее,  как  гиена,
старалась ее изуродовать.
   Быстрее мысли схватил Агриколь желтую гриву  отвратительной  мегеры,  с
силой отдернул ее назад и одним ударом сапога в грудь повалил на пол.
   Однако Цыбуля, хотя удар был  сильным,  тотчас  же  вскочила  на  ноги,
задыхаясь от злости. Но ею занялись другие рабочие фабрики,  вбежавшие  за
Агриколем, а молодой кузнец поднял девушку, почти лишившуюся  сознания,  и
отнес ее в соседнюю комнату, пока его товарищи выгоняли Цыбулю и ее  шайку
из этого крыла здания.
   Между тем, после  первого  же  залпа  камнями,  очень  небольшая  часть
настоящих _волков_, о которых упомянул Агриколь и  которые  оставались,  в
сущности, честными рабочими, позволившими только по слабости увлечь себя в
это предприятие под  предлогом  ссоры  компаньонажей,  эти  рабочие,  видя
свирепые  бесчинства  бродяг,  которым  им  пришлось  против  своей   воли
сопутствовать, эти,  повторяем,  храбрые  _волки_  неожиданно  перешли  на
сторону _пожирателей_.
   - Здесь нет больше ни _волков_, ни  _пожирателей_!  -  сказал  один  из
самых решительных _волков_ своему противнику Оливье, с которым только  что
сурово и добросовестно бился изо всех сил. -  Здесь  есть  только  честные
рабочие, которым необходимо соединиться против кучки  негодяев,  явившихся
сюда для грабежа и насилия.
   - Да, - подхватил  другой,  -  бить  ваши  окна  начали  помимо  нашего
желания.
   - Это все каменолом нас  взбаламутил,  -  сказал  третий.  -  Настоящие
_волки_ от него отрекаются... мы с ними еще посчитаемся.
   - Можно хоть каждый день драться... но нужно уважать друг друга (*32).
   Эта неожиданная помощь, хотя, к несчастию, и очень незначительной части
рабочих, разделив осаждающих, придала, однако, энергии рабочим фабрики,  и
они с новой силой, вместе с _волками_, бросились на бродяг и  разбойников,
собравшихся заняться самыми грязными делами.
   Шайка  негодяев,  подстрекаемая  маленьким  пронырой  с  лицом  хорька,
эмиссаром барона Трипо,  ринулась  прямо  в  мастерские  господина  Гарди.
Обезумев от жажды разрушения, эти люди безжалостно разбивали самые дорогие
машины, самые сложные станки, уничтожали начатые работы,  и  вскоре  дикое
соревнование  варваров,   опьяневших   от   разрушения,   превратило   эти
мастерские, некогда образец порядка и экономии, в  развалины;  дворы  были
усеяны всевозможными предметами,  которые  под  адские  крики  и  зловещие
взрывы  хохота  выкидывали  из  окон.  Торговые  книги  господина   Гарди,
промышленные архивы, необходимые  всякому  коммерсанту,  были  брошены  по
ветру и изорваны; их топтал ногами сатанинский хоровод, объединивший  все,
что было самого грязного  в  этом  сброде;  мужчины  и  женщины,  мерзкие,
кошмарные, в лохмотьях, взявшись  за  руки,  кружились,  испуская  ужасные
возгласы.
   Странный и грустный контраст! Среди всего этого  адского  гама  и  сцен
ужасного разрушения, в комнате отца  маршала  Симона  происходила  другого
рода сцена,  полная  величественного  и  мрачного  спокойствия.  Несколько
преданных рабочих охраняли дверь.  Старый  рабочий  лежал  на  кровати,  с
повязкой на голове, из-под которой выбивались окровавленные седые  волосы.
Лицо его было мертвенно  бледно,  дыхание  затруднено,  а  глаза  смотрели
остановившимся взглядом. Маршал Симон, стоя у  изголовья  склонившись  над
отцом, с отчаянием ловил малейшие проявления  сознания  у  умирающего,  за
ослабевающим пульсом которого следил врач.  Роза  и  Бланш,  приехавшие  с
Дагобером, преклонили колени  около  кровати,  молитвенно  сложив  руки  и
заливаясь слезами.  В  стороне,  скрытый  в  полумраке  комнаты,  так  как
приближалась ночь, скрестив на груди  руки,  стоял  Дагобер  с  выражением
мучительной боли на лице. В комнате царила глубокая, торжественная тишина,
прерываемая только  тяжелым  дыханием  раненого  и  заглушаемая  рыданиями
внучек. Глаза маршала были сухи и горели мрачным огнем... Он отводил  взор
от отца, только чтобы взглядом спросить врача.
   Странные,  роковые  бывают  случайности...  Этот  врач...  был   доктор
Балейнье. Его  больница  находилась  ближе  всего  к  заставе,  к  фабрике
господина Гарди, и так как он был известен в округе, к нему и побежали  за
помощью.
   Вдруг доктор сделал движение: маршал Симон, не сводивший с  него  глаз,
воскликнул:
   - Есть надежда?
   - По крайней мере, господин герцог, пульс усиливается.
   - Он спасен! - проговорил маршал.
   - Не питайте  ложных  надежд,  господин  герцог,  -  серьезно  возразил
доктор. - Пульс усилился благодаря сильным средствам, которые я  пустил  в
ход... но я не отвечаю за исход кризиса...
   - Отец мой... отец!.. Ты меня слышишь?  -  спросил  маршал,  видя,  что
старик сделал легкое движение головой и слабо попытался поднять веки.
   Действительно, старик открыл глаза... и в них сиял ум.
   - Батюшка!.. ты жив...  ты  меня  узнаешь?..  -  вырвалось  у  маршала,
опьяневшего от радостной надежды.
   - Ты здесь... Пьер?.. - слабым голосом  проговорил  старик.  -  Руку...
дай...
   И он сделал легкое движение.
   - Вот она, батюшка! - проговорил маршал,  сжимая  в  своих  руках  руку
старика.
   Затем, невольно уступив порыву восторга, он бросился к отцу и, покрывая
его руки, лицо и волосы поцелуями, воскликнул:
   - Жив... Боже!.. жив... спасен!
   В это время до ушей умирающего донеслись крики борьбы, начавшейся между
бродягами, с одной стороны, и _волками_ вместе с _пожирателями_, с другой.
   - Шум... какой... шум! - оказал раненый. - Разве еще дерутся?
   - Стихает, кажется, - сказал маршал, желая успокоить отца.
   - Пьер... - слабым и прерывистым голосом  проговорил  последний.  -  Не
надолго... меня... хватит...
   - Батюшка!
   - Подожди... сынок... дай мне сказать тебе...  только  бы...  успеть...
сказать все...
   Доктор Балейнье чинно заметил старому рабочему:
   - Небо, может быть, совершит чудо... Выкажите себя достойным  этого,  и
пусть священник...
   - Священник?.. Нет, спасибо... у меня есть сын, - сказал старик.  -  На
его руках я отдам душу, которая всегда была честной и прямой...
   - Ты... умереть!.. - воскликнул маршал. - О нет... нет...
   - Пьер! - начал старик сперва довольно твердым голосом,  но  потом  все
слабее и слабее. - Ты сейчас... просил... совета... очень  важного...  Мне
кажется... желание... указать тебе... на твой долг...  меня  и  вернуло  к
жизни... Я умер бы... глубоко...  несчастным...  если  бы...  знал...  что
ты... пошел по недостойному... пути...  И  слушай...  сын...  мой  честный
сын... в эту страшную минуту... твой  отец...  не  может  ошибаться...  ты
должен... исполнить долг свой... иначе ты... поступишь... нечестно... и не
исполнишь... последней... воли отца... Ты... не... колеблясь... должен...
   Последние  слова  были  почти   непонятны,   старик   совсем   ослабел.
Единственно, что мог разобрать маршал, это были слова:
   - _Наполеон II... Клятва... бесчестие... сын мой..._
   Затем несколько судорожных движений губами, и все было кончено.
   В ту минуту, когда старик испустил последнее дыхание, наступила ночь, и
снаружи раздались страшные крики:
   - Горим!.. Горим!
   Огонь  появился  в  одном  из  отделений  фабрики,  наполненном   легко
воспламеняющимся материалом. Туда перед этим  прокрался  человек  с  лицом
хорька. В то же время послышался барабанный  бой,  извещавший  о  прибытии
воинской части из предместья.


   Несмотря на все усилия, вот уже больше часа, как огонь пожирал фабрику.
   Ночь светла и холодна. Порывисто дул сильный северный ветер.
   Какой-то человек  медленно  приближался  к  фабрике  по  полю,  складки
местности еще скрывали от него пожар. Это господин Гарди.  Он  думал,  что
ходьба успокоит его  лихорадку...  ледяную  лихорадку,  похожую  на  озноб
умирающего, и решил вернуться из Парижа пешком. Его не обманули: обожаемая
возлюбленная, благородная женщина, которая одна только могла утешить его в
горьком разочаровании, покинула Францию.
   Сомнений больше не было: Маргарита уехала по воле матери в  Америку.  В
искупление ее вины, мать потребовала от нее,  чтобы  она  не  оставила  ни
слова прощания  тому,  ради  кого  она  пожертвовала  супружеским  долгом.
Маргарита повиновалась...
   Она, впрочем, не раз говорила ему сама:
   - Между матерью и вами я не буду колебаться в выборе!
   Так она и сделала... Надежды больше не оставалось... никакой надежды...
Не океан разделяет их - это не препятствие, а слепое  повиновение  матери,
которому она никогда не изменит... Все... все кончено!
   Так... У него нет больше надежды на это  сердце,  которое  служило  ему
последним прибежищем... Из его жизни вырваны самые живые корни... вырваны,
разбиты, одним ударом, в один день, почти все сразу...
   Что же остается тебе, бедная _Мимоза_, как звала тебя твоя нежная мать?
Чем ты утешишься, утратив  последнюю  любовь...  дружбу,  убитую  низостью
друга?
   О! тебе остается созданный по твоему подобию  уголок  мира,  маленькая,
тихая, цветущая колония,  где  благодаря  тебе  труд  приносит  награду  и
радость.  Тебе  остаются  достойные  ремесленники,   которых   ты   сделал
счастливыми,  добрыми  и  благородными...  Это  тоже  святая   и   великая
привязанность... Пусть же она  послужит  тебе  убежищем  посреди  страшных
потрясений и крушения всего, во что ты свято  верил...  Спокойствие  этого
тихого, веселого пристанища, счастье твоих ближних - вот что успокоит твою
скорбящую, кровоточащую душу, в которой живет только страдание!
   Иди!.. Сейчас с вершины  этого  холма  ты  увидишь  в  долине  тот  рай
трудящихся, в котором ты являешься благословляемым и чтимым божеством!
   И вот господин Гарди на вершине холма.
   В эту минуту пламя пожара, временно притихшее, с новой яростью охватило
общежития.  Яркий  свет,  сначала   беловатый,   потом   рыжий   и   затем
медно-красный залил весь горизонт.
   Господин Гарди смотрел...  и  не  верил  своим  глазам.  Его  изумление
перешло в какое-то тупое недоумение. В это время  громадный  сноп  пламени
вырвался из дымного столба и устремился к  небу,  окруженный  тучей  искр,
осветив пылающим отблеском  всю  долину  до  самых  ног  господина  Гарди.
Сильный северный ветер, то вздымая огненные  языки,  то  расстилая  их  по
земле, донес до ушей господина Гарди учащенные звуки набата с его фабрики,
охваченной пламенем.



        "АВТОРСКИЕ ПРИМЕЧАНИЯ"

   1. Напомним читателю, что настоящее имя Голыша Жак Реннепон  и  что  он
также потомок сестры Агасфера.
   2. Боссюэ, "Размышления об Евангелии", VI день, IV том.
   3. "Трактат о похотливости", том IV.
   4. Эта ужасная фраза была произнесена во время событий в Лионе.
   5.  В  одном  прекрасном  труде,  полном  практических  соображений   и
продиктованном милосердным  и  возвышенным  умом  ("Национальная  лига  по
борьбе с нищетой трудящихся,  или  Пояснительная  записка  к  петиции  для
представления в  Палату  депутатов"  Ж.Терсона,  изд.  Полен),  читаем,  к
несчастью,  слишком  верные  строки:  "Мы  не  упоминаем   о   работницах,
поставленных в такое же затруднительное положение. То,  что  мы  могли  бы
сказать,  слишком  тяжело...  Заметим  только,  что  в  периоды   наиболее
продолжительной безработицы проституция вербует себе новообращенных  среди
самых красивых дочерей народа".
   6. Страх, оказавшийся напрасным, так как в газете "Конститюсьоннель" от
1 февраля 1832 г. читаем:
   "Когда в 1822 г. господин де Корбьер грубейшим образом закрыл блестящую
Нормальную Школу, давшую  так  много  замечательно  талантливых  людей  за
несколько лет своего существования, решено было в виде компенсации  купить
особняк  на  почтовой  улице,  где  она  помещалась,  и  предоставить  его
конгрегации  св.Духа.  На  приобретение  этого  помещения  были   отпущены
средства морским министром, и оно было передано в  распоряжение  общества,
которое тогда царило над Францией. С этого времени общество мирно занимало
это помещение, превратившееся как бы  в  гостиницу,  в  которой  иезуитизм
вскармливал и лелеял своих  многочисленных  приверженцев,  прибывавших  из
различных провинций страны, чтобы получить должную закалку у отца Ронсена.
Так дело шло до самой Июльской революции,  которая,  казалось  бы,  должна
была выселить конгрегацию из занимаемого здания. Но  кто  поверит?  Ничего
подобного не случилось. Иезуитам отказали  в  денежных  ассигнованиях,  но
оставили в их владении особняк на Почтовой улице,  и  сегодня,  31  января
1832 года, люди из Сакре-Кер по-прежнему живут здесь за счет  государства,
в  то  время  как  Нормальная  Школа  не  имеет  приюта:  реорганизованная
Нормальная Школа занимает грязное помещение в маленьком  закоулке  коллежа
Людовика Великого".
   Вот что мы читаем в "Конститюсьоннеле" 1832 года по поводу особняка  на
Почтовой улице, нам неизвестно, какие сделки,  условия  и  договоры  имели
место с этого времени в отношениях между св.отцами и правительством, но мы
вновь обретаем в статье, опубликованной недавно в одном журнале по  поводу
организации общества Иисуса, особняк на улице Почты, упоминаемый как часть
недвижимого имущества конгрегации.
   Приводим отрывки из этой статьи:
   "Вот перечень владений, известных как собственность общества Иисуса:
   Дом на Почтовой улице, оцениваемый приблизительно в 500 000 франков.  -
Дом на улице Севр, оцениваемый в 300000 франков. - Поместье в двух лье  от
Парижа в 150000 франков. - Дом и церковь в Бурже в 100000 франков. -  Нотр
Дам в Льессе в  60000  франков.  -  Сент-Ашель,  дом  послушников,  400000
франков. - Нант, дом, 100000 франков. - Кенпер, то же,  40000  франков.  -
Лаваль, дом и церковь, 150000 франков. - Ренн, дом, 20000 франков. - Ванн,
то же, 40 000 франков. - Мец, то же, 40 000 франков. - Страсбург,  то  же,
60000 франков. - Руан, то же, 15000 франков.
   Мы видим, что стоимость этих  владений  составляет  в  общей  сложности
около 2 000 000 франков.
   Кроме того, образование также является для иезуитов  важным  источником
доходов. Один только коллеж в Брюжлетте приносит 200 000 франков.
   Генерал ордена в Риме разделил Францию  на  два  округа  -  лионский  и
парижский. Оба эти французские округа обладают, кроме того,  казначейскими
билетами и ассигнациями, обеспеченными серебряной валютой, и  имеют  свыше
200 000 франков ренты. Религиозная пропаганда также приносит  ежегодно  по
крайней мере от 40 до 50 тысяч франков.  Проповедники  пожинают  со  своих
проповедей 150000 франков. Прилив пожертвований на добрые дела  выражается
в не меньшей цифре. Так составляется доход в 540 000 франков.
   К этому  доходу  нужно  присоединить  еще  выручку  от  продажи  трудов
Общества и доход, получаемый от торговли религиозными гравюрами.
   Каждая доска, включая рисунок и гравюру, обходится в 600 франков. С нее
можно сделать десять тысяч оттисков, которые обходятся - тираж и бумага  -
40 франков тысяча. Издатель получает 250  франков;  следовательно,  чистая
прибыль на каждую тысячу - 210 франков. Разве это не  ловкая  операция?  И
можно себе представить, с какой быстротой все это проделывается. Отцы сами
же и являются коммивояжерами своего дома - и трудно было  бы  найти  более
ревностных и настойчивых работников. Они всегда всюду приняты и не ведают,
как неприятен отказ.  Понятно,  конечно,  что  издатель  -  свой  человек.
Первый, кто был избран для этой посреднической роли,  был  социус  эконома
Н.В.Ж. Этот социус обладал некоторым  состоянием,  но  тем  не  менее  они
должны были дать ему аванс на расходы по организации дела. Убедившись, что
состояние  этой  отрасли  промышленности   упрочилось,   они   потребовали
внезапного возвращения своих авансов;  издатель  был  не  в  состоянии  их
внести.  Они  это  прекрасно  знали,  но  у  них  имелся  в  виду  богатый
заместитель, с которым можно было иметь дело на более выгодных условиях, и
они без всякой  жалости  разорили  своего  первого  социуса,  погубив  его
карьеру, устойчивость и длительность которой была ими сначала морально ему
гарантирована".
   7. Людовик Великий действительно ссылал на вечную каторгу протестантов,
которые после своего обращения (часто насильственного) сохраняли  верность
прежней вере. Протестанты, остававшиеся во Франции, несмотря на  строгость
эдикта, были лишаемы права погребения, и тела их выбрасывались на съедение
псам.
   8.  Напомним   читателю   следующую   доктрину   слепого,   абсолютного
повиновения,  главного  рычага  ордена  Иисуса,  которая   получила   свое
выражение в ужасных словах умирающего Лойолы: "Да будет всякий чин  ордена
в руках начальника как труп (perinde ac cadaver)".
   9. Только в делах миссионерства иезуиты  признают  право  вмешательства
папы относительно их ордена.
   10. Это  обязательное  шпионство  и  отвратительное  поощрение  доносов
являются основой воспитания, даваемого преподобными отцами.
   11. Все это дословно взято из "Иезуитских постановлений" (Общий  обзор.
С.29).
   12. Суровость этих правил такова, что  в  иезуитских  коллежах  ученики
прогуливаются по трое, и, как только один из троих покинет на минуту своих
товарищей, оставшиеся должны разойтись на  расстояние  голоса,  вплоть  до
возвращения третьего.
   13. По статутам ордена, ему дозволяется изгонять из своей среды членов,
которые кажутся ему ненужными или опасными, но они не могут порвать  связи
с орденом сами по себе, если орден считает невыгодным их отпустить.
   14. Это подлинное выражение статута... В нем прямо предписывается ждать
этой минуты полного упадка сил, чтобы после нее сейчас  же  принять  обеты
посвящаемого.
   15. Из уважения к нашим читателям  мы  не  можем  даже  по-латыни  дать
понятие об этой постыдной книге Вот что говорит г-н Женен в своем смелом и
превосходном труде "Иезуиты и  университет":  "Я  с  большим  затруднением
начинаю эту главу. В ней придется ознакомить читателя с книгой,  перевести
которую невозможно и из которой даже трудно  делать  извлечения,  до  того
нагло