ь таинственными мыслями.



        "44. РАЗВАЛИНЫ АББАТСТВА УСЕКНОВЕНИЯ ГЛАВЫ ИОАННА ПРЕДТЕЧИ"

   Солнце на закате.
   В глубине  громадного  соснового  леса,  в  мрачном  уединении  высятся
развалины старинного монастыря, выстроенного в память  _Усекновения  главы
Иоанна Предтечи_.
   Плющ, мох и другие вьющиеся  растения  густо  обвивают  почерневшие  от
времени   развалины,   вырисовывающиеся   на   мрачном   фоне   леса    то
полуразрушенной  аркадой,  то  остатком  стены   со   стрельчатым   окном.
Господствуя над  развалинами,  полузакрытая  лианами,  на  полуразрушенном
пьедестале  стоит  громадная  каменная,   частью   изуродованная   статуя.
Страшная, мрачная статуя.  Она  представляет  обезглавленного  человека  в
длинной античной тоге, с блюдом в руках;  на  блюде  лежит  голова  -  его
собственная голова.
   Эта статуя изображает мученика Иоанна,  обезглавленного  по  требованию
Иродиады.
   Вокруг царит  торжественное  молчание,  прерываемое  время  от  времени
шелестом колеблемых ветром ветвей огромных сосен.
   Облака медного цвета,  багровые  от  заката,  медленно  проносятся  над
лесом, отражаясь в быстром ручейке, который  протекает  через  разрушенное
аббатство, а дальше пробирается по  скалам.  Вода  течет,  облака  плывут,
вековые деревья трепещут, шепчет легкий ветерок.
   Вдруг в сумраке чащи, образованном густыми верхушками, где неисчислимые
стволы деревьев теряются в беспредельной дали,  показывается  человеческая
фигура...
   Это женщина.
   Она медленно приближается к развалинам... Вот она уже достигла их... ее
нога ступает на  землю,  некогда  благословенную...  Эта  женщина  бледна,
взгляд ее печален, ноги  запылены,  длинное  платье  волочится  по  земле,
походка колеблющаяся, изнемогающая...
   У источника, у подножия статуи  святого,  лежит  громадный  камень.  На
него-то и упала эта женщина, измученная и задыхающаяся от усталости.
   А между тем сколько дней, лет,  веков  она  ходит,  ходит,  не  уставая
никогда!
   В первый раз почувствовала она непреодолимое изнеможение...
   В первый раз изранены ее ноги...
   В первый раз та, которая ровным, безразличным и твердым шагом  попирала
движущуюся  лаву  знойных  пустынь  -  волны  раскаленного  добела  песка,
поглощавшие целые караваны,
   та, которая таким же твердым, презрительным,  спокойным  шагом  шла  по
вечным снегам полярных стран, ледяных пустынь, где не могло жить  ни  одно
человеческое существо,
   та, которую щадили и истребительное пламя пожара, и воды  необузданного
потока,
   та, которая уже столько веков не имела ничего общего с человечеством, -
   впервые почувствовала боль...
   Ее ноги истекают кровью... члены разбиты усталостью... ее мучит палящая
жажда...
   Она сознает это недомогание... Она страдает... и сама  не  смеет  этому
поверить...
   Радость была бы слишком велика...
   Но вот она чувствует, что ее иссохшее горло конвульсивно сжимается, что
оно в огне... Увидав источник, она спешит к нему на коленях, чтобы утолить
жажду чистой, прозрачной, зеркальной влагой.
   Но что же происходит?.. Едва только ее  воспаленные  губы  прильнули  к
холодной и чистой влаге, она  разом  перестала  пить  и,  упираясь  обеими
руками в землю, жадно всматривается в свое  изображение,  отражающееся  на
прозрачной зеркальной поверхности воды...
   И, вдруг забывая о пожирающей жажде, она испускает крик...
   Это был крик глубокой, благоговейной, беспредельной радости, походивший
на благодарственную молитву Творцу.
   Она увидела, что постарела... В несколько  дней,  часов,  минут,  может
быть, сейчас, в этот миг... она достигла старости...  Она,  которой  свыше
восемнадцати веков назад было двадцать лет и которая влачила через миры  и
поколения неувядающую  молодость,  она  постарела...  Она  могла,  значит,
надеяться на смерть...
   Каждая минута жизни приближала ее к могиле...
   С невыразимой надеждой встает она на ноги, поднимает голову к небесам и
молитвенно складывает руки...
   И ее глаза останавливаются на статуе обезглавленного Иоанна...
   Голова, которую мученик держал в руках, казалось, сквозь  полусомкнутые
каменные ресницы посылала блуждающей  еврейке  взгляд,  полный  жалости  и
милосердия...
   И это она...  Иродиада...  потребовавшая  среди  нечестивого  опьянения
языческого пира казни этого святого!..
   У ног статуи мученика, в первый раз после стольких  веков,  бессмертие,
давившее Иродиаду, казалось, сжалилось над ней...
   - О неисповедимая тайна! О Божественная надежда! - воскликнула  она.  -
Гнев небес наконец смягчается! Рука Господня привела меня к ногам  святого
мученика... и у его ног я снова становлюсь человеческим существом...  Ведь
это  для  отмщения  за  его  смерть  Господь   осудил   меня   на   вечное
странствование...
   О Боже, пусть я буду прощена не одна... Тот  ремесленник...  как  и  я,
царская дочь, обречен на вечное странствование... Может ли  он  надеяться,
что когда-нибудь наступит конец и его вечным скитаниям?..
   Где он, Господи... где он?.. Ты отнял у меня дар видеть и  слышать  его
сквозь дальние  пространства:  верни  мне  этот  Божественный  дар  в  эту
последнюю, великую минуту. Да, Господи... теперь, когда Ты  возвратил  мне
человеческие немощи, которые я благословляю как конец моих вечных мучений,
мое зрение утратило способность видеть сквозь беспредельность, и  слух  не
может  больше  внимать  человеку,  который  странствует  с  одного   конца
Вселенной на другой...


   Ночь наступила... темная, бурная ночь. Поднялся ветер в сосновой чаще.
   За черными верхушками деревьев, из мрачных черных туч медленно восходил
серебряный  диск  луны...  Молитва  еврейки  была  услышана...  Ее   глаза
закрылись, руки сомкнулись,  и  она  стояла  на  коленях  среди  развалин,
неподвижная, как надгробный памятник. И было ей тогда странное видение!!!



        "45. ГОЛГОФА"

   Вот что привиделось Иродиаде.
   На вершине голой, утесистой, крутой горы - Голгофа.
   Солнце закатывается так же, как оно закатывалось, когда изнемогавшая от
усталости еврейка дотащилась до развалин монастыря.
   На Голгофе - большое распятие, которое господствует и над горой  и  над
окружающей ее бесконечной, голой, бесплодной пустыней.
   Распятый выделяется своей мертвенной бледностью на мрачной  темно-синей
пелене облаков, покрывающей все небо и приобретающей темно-лиловый оттенок
по направлению к горизонту.
   А на горизонте заходящее  солнце  оставило  за  собой  мрачные,  словно
кровавые полосы. Нигде ни признака растительности, и -  как  далеко  может
видеть глаз - всюду одна угрюмая, песчаная и каменистая пустыня, точно дно
высохшего океана...
   Мертвое молчание.
   Только изредка реют громадные черные, желтоглазые коршуны с  ощипанными
красными шеями; опустившись в угрюмую  долину,  они  рвут  на  части  свою
кровавую добычу, похищенную в более плодородных  местах.  Как  могла  быть
здесь,  так  далеко  от  человеческого  жилища,  устроена  Голгофа,  место
молитвы?
   Она была устроена кающимся грешником во  искупление  зла,  причиненного
людям. И чтобы получить прощение, он на коленях вполз на эту  гору  и  жил
здесь отшельником у подножия креста, едва прикрываемый от бурь  соломенной
крышей шалаша, давно снесенного теперь ветром.
   Солнце опускается все ниже.
   Небо  темнеет...  полосы  света  на  горизонте,   недавно   пурпуровые,
потухают, точно раскаленное докрасна остывающее железо.
   И вот  по  горе,  со  стороны,  противоположной  закату,  слышится  шум
скатывающихся камней.
   Ноги путника, пройдя по равнине, уже час как взбираются по  обрывистому
склону горы, заставляя скатываться эти камни.
   Путника еще не видно, а только слышны его  ровные,  твердые,  медленные
шаги. Но вот он достиг вершины горы, и его высокая  фигура  вырисовывается
на небосклоне.
   Странник так же бледен, как распятый Христос. По его широкому  лбу,  от
одного виска к другому тянется черная полоса.
   Это он, ремесленник из Иерусалима...
   Ремесленник,  озлобленный  нищетой,  гнетом  и  несправедливостью,  тот
самый,  который,  не   чувствуя   жалости   к   страданиям   Богочеловека,
изнемогавшего под тяжестью креста, грубо сказал  Ему,  отталкивая  Его  от
своего жилища:
   - _Иди... иди... иди..._
   И с того дня мстящий Бог сказал ремесленнику из Иерусалима:
   - _Иди... иди... иди..._
   И он шел... вечно шел...
   И, сверх этой  мести,  Бог  давал  ему  иногда  в  спутники  смерть,  а
бесчисленные могилы отмечали, как дорожные столбы, его  смертоносный  путь
по свету.
   И когда невидимая рука Господа толкала его в необозримую пустыню, вроде
той, где он брел сегодня, он радовался: для  него  это  были  дни  отдыха,
потому что, проходя по этим просторам, взбираясь по крутому склону, он  не
слыхал, по крайней мере, похоронного перезвона колоколов, которые  всегда,
всегда сопровождали его шествие по населенной местности.
   Погруженный в черную бездну дум, склонив голову на грудь, вперив  глаза
в землю, он каждый день шел по роковому  пути,  куда  вела  его  невидимая
рука. И теперь он, пройдя долину, поднимался на гору, не глядя на небо, не
замечая ни Голгофы, ни креста. Он думал о последних потомках своего  рода;
по смертельной тоске, сжимавшей его сердце, он чувствовал,  что  им  снова
грозит страшная опасность.
   И в горьком отчаянии, глубоком, как море, ремесленник из Иерусалима сел
у подножия креста.
   В эту минуту последний луч солнца, прорвавшись сквозь  тучи,  озарил  и
вершину горы, и Голгофу ярким огненным лучом, подобным отсвету пожара.
   Еврей сидел, склонив голову на руки... Его длинные волосы,  развеваемые
ветром, покрыли бледное  лицо,  и,  откинув  их  рукой,  он  вздрогнул  от
изумления... он, не изумлявшийся больше ничему...
   Жадным взором глядел он на прядь своих волос, оставшихся в руке...  Его
волосы, раньше  черные,  как  смоль...  поседели...  И  он  постарел,  как
Иродиада...
   Течение его возраста, не изменявшееся восемнадцать веков... возобновило
свой путь... И он, как Иродиада, мог, значит, надеяться на смерть...
   Упав на колени, он простер руки и обратил лицо к небу, чтобы спросить у
Господа объяснения тайны, внушавшей ему сладкую надежду...
   И тогда его глаза остановились на распятии, которое господствовало  над
Голгофой; так и глаза еврейки-странницы были прикованы к  гранитным  векам
Святого Мученика.
   И, казалось,  Христос,  со  склоненной  под  тяжестью  тернового  венца
главой, взглянул с кротостью и  прощением  на  ремесленника,  которого  Он
проклял столько веков тому назад... А тот, стоя  на  коленях,  откинувшись
назад в позе боязни и молитвы,  с  мольбой  и  страхом  простирал  к  Нему
руки...
   - О Христос! - воскликнул еврей. - Карающая рука Создателя привела меня
к ногам тяжелого креста, который Ты нес, изнемогая от усталости... и  я  в
своей безжалостной  жестокости  не  дал  Тебе  отдохнуть  у  порога  моего
жилища... я оттолкнул Тебя, сказав: "Иди!.. иди!.." И вот опять я у  этого
креста...  после  веков  скитания...  и  здесь  я  вижу,  что  волосы  мои
поседели...
   О Христос! Неужели по Своей благости Ты меня простил? Неужели я  достиг
конца своих многовековых скитаний? Неужели Твое небесное милосердие дарует
мне, наконец, покой могилы... покои, который, увы, меня всегда избегал?
   О, если Ты сжалился надо мной,  сжалься  и  над  той  женщиной...  муки
которой равны моим!.. Защити и моих последних потомков!
   Какова будет их участь? Господи, один из них, развращенный  несчастьем,
уже погиб, исчез с лица земли. Не потому ли и поседели мои волосы? Неужели
искупление моей вины настанет лишь тогда, когда  не  останется  ни  одного
отпрыска моего проклятого рода? Или, быть может, это доказательство  Твоей
всемогущей  доброты,  возвращающей  меня  человечеству,  знаменует   также
прощение и милость к ним?
   Выйдут ли они победителями из угрожающих им опасностей? Добьются ли они
общего спасения, исполняя завет  милости  и  добра,  каким  хотел  одарить
человечество их предок? Или же, неумолимо осужденные Тобою, как  проклятые
потомки проклятого рода, они обречены  искупить  первородный  грех  и  мое
преступление?
   О Боже! Поведай, буду ли я прощен с ними? Или  они  будут  наказаны  со
мной?


   Хотя сумерки уже сменились бурной темной ночью, еврей все еще молился у
подножия креста.



        "46. СОВЕТ"

   Следующая сцена происходит в особняке Сен-Дизье.
   На другой день после примирения маршала с дочерьми.
   Княгиня  с  глубоким  вниманием   прислушивалась   к   словам   Родена.
Преподобный отец стоял, по обыкновению, спиной к камину,  засунув  руки  в
карманы старого коричневого сюртука.  Его  грязные  башмаки  наследили  на
горностаевом ковре, лежащем перед  камином.  На  мертвенном  лице  иезуита
выражается  глубокое  удовлетворение.  Госпожа  де  Сен-Дизье,  одетая   с
приличным матери церкви скромным кокетством, не сводила с него  глаз,  так
как  Роден  окончательно  вытеснил  отца  д'Эгриньи   из   головы   ханжи.
Хладнокровие, дерзость, ум, жестокий и властный характер бывшего _социуса_
покорили гордую женщину и внушили ей почтение,  смешанное  с  восторженным
изумлением. Ей нравились даже циничная нечистоплотность и  грубость  этого
святоши,  они  являлись  для  нее  чем-то  извращенно-приятным,  чему  она
предпочла изящество и изысканные манеры надушенного  красавца,  почтенного
отца д'Эгриньи.
   - Да, - говорил Роден убежденно и проникновенно, потому что такие  люди
не снимают личины даже среди  сообщников,  -  новости  из  нашего  убежища
Сент-Эрем   прекрасны.   Господин   Гарди...   этот   трезвый   ум,   этот
свободомыслящий...  вступил  в  лоно  католической  апостольской   римской
церкви.
   Роден  произнес  последние  слова  лицемерно-гнусавым  тоном,  а  ханжа
набожно преклонила голову.
   - Благодать коснулась этого нечестивца, -  продолжал  Роден,  -  и  так
глубоко,  что  в  своем  аскетическом  рвении  он  захотел  даже  принести
монашеские обеты, которые связывают его с нашим святым орденом.
   - Так скоро, отец мой? - изумилась княгиня.
   - Наши статуты воспрещают подобную поспешность, если  дело  идет  не  о
кающемся, находящемся на смертном одре, in  articulo  mortis,  и  желающем
войти в наш орден, чтобы умереть монахом и завещать нам свое  имущество...
во славу Божию.
   - Разве господин Гарди в  таком  безнадежном  состоянии,  отец  мой?  -
спросила княгиня.
   - Его пожирает горячка. После ряда ударов, чудесно направивших  его  на
путь спасения, - набожно продолжал  Роден,  -  слабый,  тщедушный  человек
совершенно изнемог физически и  нравственно.  Так  что  пост,  умерщвление
плоти и божественные радости экстаза как нельзя скорее откроют ему путь  к
вечной жизни; очень возможно, что через несколько дней...
   И преподобный отец многозначительно покачал головою.
   - Так скоро... неужели?
   - Почти наверняка. Поэтому я и мог его принять на условии  in  articulo
mortis в нашу общину, которой он и оставил по правилу все свое  имущество,
наличное и будущее... так что теперь  ему  остается  только  заботиться  о
спасении души... Еще одна жертва философии, вырванная из когтей сатаны!..
   - О отец мой!  -  с  восторгом  воскликнула  ханжа.  -  Какое  чудесное
обращение! Отец д'Эгриньи  рассказывал  мне,  как  вам  пришлось  бороться
против влияния аббата Габриеля...
   - Аббат Габриель, - продолжал Роден, - наказан за вмешательство в дела,
которые его не  касаются...  и  за  кое-что  другое...  Я  потребовал  его
отлучения... и епископ отлучил его от церкви и  отнял  приход...  Говорят,
что теперь, от нечего делать,  он  бегает  по  холерным  больницам,  чтобы
напутствовать  умирающих  христианскими  утешениями...   Этого   запретить
нельзя... хотя от такого бродячего утешителя и  несет  еретиком  за  целое
лье...
   - Это опасный ум, - продолжала княгиня, - потому что он  имеет  большое
влияние  на  других.  Ведь  нужно  было  ваше  замечательное,  неотразимое
красноречие, чтобы заставить господина Гарди забыть отвратительные  советы
этого аббата, соблазнявшего его вернуться к светской жизни... Право,  отец
мой, вы просто Святой Иоанн Златоуст...
   - Хорошо, хорошо, - грубо оборвал ее Роден. -  Я  не  падок  до  лести.
Приберегите это для других.
   - А я вам говорю, что это так, отец мой,  -  с  горячностью  настаивала
княгиня. - Вы заслуживаете название Златоуста.
   - Да будет же вам, - грубо отвечал Роден, пожимая плечами.  -  Какой  я
Златоуст? У меня губы слишком синие, а зубы слишком черные для этого... Вы
шутите, с вашими золотыми устами...
   - Но, отец мой...
   - Но меня на эту приманку не изловите, - дерзко продолжал  Роден.  -  Я
ненавижу комплименты и сам их никому не говорю.
   - Извините, что я оскорбила  вашу  скромность,  отец  мой,  -  смиренно
проговорила ханжа. - Я не  могла  сдержаться,  чтобы  не  выразить  своего
восторга.  Ведь  вы  все  это  предсказали...  предвидели   за   несколько
месяцев...  И  вот  уже  два  члена  семьи  Реннепонов  _чужды   интересов
наследования_...
   Роден смягчился и одобрительно взглянул  на  княгиню,  слыша,  как  она
определила положение покойных наследников, так как г-на Гарди  уже  нечего
было считать в живых благодаря  его  дару  в  общину  и  самоубийственному
аскетизму.
   Святоша продолжала:
   - Один из них, дрянной ремесленник, дошел  до  гибели  благодаря  своим
порочным наклонностям... Другого вы привели  на  путь  спасения,  развивая
инстинкты   любви   и   нежности...   Как   же   не    прославлять    вашу
предусмотрительность? Ведь вы и раньше сказали: "Я буду воздействовать  на
их страсти, чтобы достигнуть цели".
   - Пожалуйста, не торопитесь меня прославлять... - с нетерпением крикнул
Роден. - А ваша племянница? А индус? А дочери маршала  Симона?  Они  разве
тоже  удостоились  христианской  кончины?  Или  они  не  заинтересованы  в
наследстве? Значит, нам еще рано... прославлять себя...
   - Вы, конечно, правы.
   - Нечего поэтому хвастаться прошлым, а надо, не теряя времени, подумать
о будущем... Великий день приближается, первое июня не за горами... Но дай
Бог, чтобы эти четыре члена семьи не дожили в состоянии нераскаянности  до
этого срока и не получили бы огромного наследства: оно в  их  руках  будет
орудием погибели, а в руках нашего ордена - орудием  прославления  Бога  и
церкви.
   - Это совершенно верно, отец мой.
   - А кстати, вы должны  были  повидаться  с  адвокатами  по  делу  вашей
племянницы...
   - Я с ними виделась, и как ни слаба надежда  на  успех,  но  попытаться
можно. Мне обещали сообщить сегодня, могу ли я на законном основании...
   - Отлично...  в  ее  новом  положении,  может  быть,  и  удастся...  ее
_обратить_. Теперь, когда она сошлась с индусом, эти два язычника сияют от
счастья,  как  бриллиант...  ничем  и  не  зацепишь  их...   даже   зубами
Феринджи...  Но  будем  надеяться,  что  небо  накажет  их  за  греховное,
преступное счастье...
   Разговор был прерван появлением отца д'Эгриньи, который вошел в комнату
с победоносным видом и воскликнул:
   - Победа!
   - Что такое? - спросила княгиня.
   - Он уехал сегодня ночью!
   - Кто? - осведомился Роден.
   - Маршал Симон! - отвечал д'Эгриньи.
   - Наконец-то! - сказал Роден, не скрывая глубокой радости.
   -  Вероятно,  разговор  с  д'Авренкуром  переполнил  чашу  терпения,  -
воскликнула ханжа. - Я знаю, что  он  с  ним  имел  объяснение  по  поводу
слухов, о распространении которых я старалась... Для борьбы с нечестивцами
всякие средства хороши!
   - Вы знаете какие-нибудь подробности?
   - Я только что от Робера. Маршал уехал с его бумагами, так как  приметы
их по паспорту схожи. Только одно очень удивило вашего посланника.
   - Что именно? - спросил Роден.
   - До сих пор ему приходилось бороться с колебаниями маршала, все  время
угрюмого и печального... А вчера у него, напротив, был такой сияющий  вид,
что Робер даже с