ий   и
умерщвления  плоти!  Если  бы  вы  знали  о  небесном  сладострастии  этих
экстазов!..  Вместо  ужасных  видений  господин  де  Ранее   начал   зреть
очаровательные картины! Сколько  раз,  проведя  день  и  ночь  в  посту  и
молитве, бичуя свою плоть, он падал без сознания на плиты кельи!..  Тогда,
вслед за полным упадком физических сил, наступал  высокий  подъем  духа...
Неизъяснимое блаженство овладевало его чувствами... до восхищенного  слуха
долетала божественная музыка... ослепительный и мягкий свет, которому  нет
подобного на земле, проникал сквозь закрытые  веки.  И  при  гармонических
звуках золотых арф серафимов, среди света,  в  сравнении  с  которым  свет
солнца бледен, монах видел свою возлюбленную.
   - Женщину, которую извлекли из адского пламени его молитвы! -  дрожащим
голосом сказал господин Гарди.
   -  Да...  ее...  -   продолжал   Роден   с   неотразимым   вдохновенным
красноречием, потому что это чудовище обладало замечательным даром слова -
И эта женщина благодаря молитвам своего возлюбленного  не  плакала  больше
кровавыми слезами... не заламывала прекрасных рук в адских  конвульсиях...
Нет...  нет...  она  являлась  во  всей  своей  красоте...  в  тысячу  раз
прелестнее, чем была на земле... она сияла вечной красотой ангелов... и  с
неизъяснимым чувством улыбалась своему возлюбленному. В  ее  глазах  горел
влажный огонь, и  нежным,  страстным  голосом  она  говорила  ему:  "Слава
Господу! Слава тебе, мой возлюбленный... твои молитвы...  строгость  твоей
жизни... спасли меня... Господь поместил  меня  среди  избранных...  Слава
тебе, мой возлюбленный!" И, сияя небесным блаженством, она своими  устами,
благоухавшими бессмертием, касалась губ монаха, охваченного экстазом...  и
их души сливались в поцелуе, полном  пылкого  наслаждения,  как  любовь...
целомудренном, как благодать... неизмеримом, как вечность! (*14)
   - О! - воскликнул господин Гарди, совершенно вне себя,  -  о,  я  готов
обречь себя на целую жизнь молитв, поста... мучений за один  такой  момент
счастья с той, которую я оплакиваю и  которая,  быть  может,  осуждена  на
муки!..
   - Что вы говорите, момент! - воскликнул Роден,  желтый  череп  которого
покрыт был потом, как у магнетизера; и схватив господина  Гарди  за  руку,
чтобы еще больше к нему приблизиться, как бы желая вдохнуть в  него  пламя
жгучего бреда, он продолжал: - Не раз, а почти ежедневно, во  время  своей
монашеской жизни господин де Рансе,  погруженный  в  божественный  экстаз,
свойственный  аскетам,  испытывал  глубокое,   неизмеримое,   неизъяснимое
сладострастие, сравнивать которое с земным сладострастием все  равно,  что
сравнивать вечность с человеческой жизнью...
   Видя, что господин Гарди доведен до нужного состояния, и так  как  ночь
уже наступила, иезуит выразительно взглянул  два  раза  по  направлению  к
двери.  В  эту  минуту  господин  Гарди,  в  апогее  безумия,   умоляющим,
бессмысленным голосом закричал:
   - Келью... могилу... и экстаз с ней!
   Дверь отворилась, и в комнату вошел д'Эгриньи с плащом в руках. За  ним
следовал слуга со свечой...


   Минут через десять после этой сцены человек двенадцать рослых малых,  с
честными   открытыми   лицами,   входили   на   улицу   Вожирар   и,   под
предводительством Агриколя, весело направлялись к дому преподобных  отцов.
Это  была  депутация  от   бывших   рабочих   фабрики   господина   Гарди,
направлявшаяся приветствовать и благодарить  своего  прежнего  хозяина  за
предстоящее возвращение к ним.
   Агриколь шел во главе шествия. Вдруг он увидел еще издали, как из ворот
дома, где  жил  господин  Гарди,  выехала  карета,  запряженная  почтовыми
лошадьми, которых нахлестывал кучер. Карета неслась во весь опор. Случайно
или инстинктивно, но при виде этого экипажа у Агриколя  сжалось  сердце...
Это ощущение перешло скоро в ужасное предчувствие, и в  ту  минуту,  когда
карета, с опущенными шторами, должна  была  поравняться  с  кузнецом,  он,
уступая беспокойству, бросился, чтобы остановить лошадей, восклицая:
   - Друзья... ко мне!
   - Десять луидоров на  водку...  галопом...  дави  их!..  -  по-военному
крикнул кучеру д'Эгриньи.
   Был разгар холеры. Кучер слышал о кровавых  расправах  с  отравителями.
Испуганный  неожиданным  нападением  Агриколя,  он  так   хватил   кузнеца
кнутовищем по голове, что оглушил и свалил того с ног, затем изо всей силы
хлестнул трех лошадей, которые подхватили экипаж и  ускакали,  раньше  чем
окружившие Агриколя товарищи  могли  что-нибудь  понять  в  его  словах  и
поступке. Они усердно стали приводить в чувство кузнеца.



        "38. ВОСПОМИНАНИЯ"

   Спустя несколько дней после  рокового  вечера,  когда  господин  Гарди,
доведенный до безумия мистическим  возбуждением,  внушенным  ему  Роденом,
умолял, простирая руки, увезти его подальше  от  Парижа,  произошли  новые
события.
   Маршал Симон после возвращения в Париж занимал с дочерьми дом на  улице
Трех Братьев.
   Прежде чем ввести читателя в это  скромное  жилище,  мы  должны  кратко
напомнить некоторые факты.
   В день пожара на  фабрике  маршал  Симон  посетил  своего  отца,  чтобы
посоветоваться с ним насчет одного очень важного дела и доверить ему  свое
глубокое огорчение по поводу все возраставшей печали его дочерей,  причины
которой он угадать не мог,  Мы  должны  вспомнить,  что  маршал  превратил
память об императоре в благоговейный культ. Его благодарность  герою  была
безгранична,  преданность   слепа,   энтузиазм   оправдан   рассудком,   а
привязанность глубока и искренна, как у  самого  преданного  друга.  Этого
мало. Однажды император, повинуясь чувству родительской радости  и  любви,
подвел маршала к колыбели, где спал король Римский, и, горделиво  дав  ему
полюбоваться красотой ребенка, сказал:
   - Поклянись мне, старый друг, что ты так же будешь предан сыну, как был
предан отцу.
   Маршал Симон дал клятву и сдержал ее. Во  время  Реставрации  он  хотел
произвести переворот в пользу Наполеона II. Он безуспешно пытался  вызвать
возмущение в кавалерийском полку, которым  командовал  д'Эгриньи.  Но  ему
изменили, на него донесли, и он должен был, после ожесточенного поединка с
будущим  иезуитом,  бежать  в  Польшу,  чтобы  избегнуть  смертной  казни.
Бесполезно рассказывать, как из Польши он попал в Индию,  а  оттуда  после
Июльской революции в Париж; о возвращении его хлопотали друзья по  оружию,
причем им удалось добиться признания титула  и  звания,  пожалованных  ему
императором накануне Ватерлоо.
   По возвращении в Париж после долгого изгнания маршал Симон, несмотря на
счастье, испытываемое им в объятиях дочерей, не мог скрыть печали, узнав о
смерти жены, которую он обожал. Он так рассчитывал найти ее в Париже,  что
разочарование его было ужасно, и он поэтому жестоко  страдал,  хотя  искал
утешения в нежности дочерей.
   Однако интриги Родена  скоро  внесли  горе  и  смущение  в  его  жизнь.
Благодаря тайным связям иезуита в Риме и Вене  один  из  эмиссаров  Родена
явился к маршалу  и,  располагая  ясными  доказательствами  справедливости
своих слов, опиравшихся на неопровержимые факты, сообщил:
   - Сын императора умирает, став жертвой  того  страха,  который  внушает
Европе имя Наполеона. Быть может, вы, старый, испытанный  друг  его  отца,
сумеете вырвать несчастного принца из этой медленной  агонии.  Эти  письма
могут вам  доказать,  что  нетрудно  войти  в  соглашение  с  одним  очень
влиятельным лицом из числа тех, кто  окружает  Римского  короля,  и,  быть
может, это лицо поможет бегству  принца.  Действуя  быстро  и  решительно,
можно похитить Наполеона II  из  Австрии,  где  он  постепенно  угасает  в
смертельной для него атмосфере. Предприятие очень смелое, но  не  лишенное
шанса на успех, если вы примете в нем участие, так как ваше имя  популярно
и всем памятна та предприимчивость  и  смелость,  с  какой  вы  устраивали
заговор в пользу Наполеона II в 1815 году.
   Во Франции каждому было известно о медленном угасании Римского  короля.
Утверждали даже, что сын героя тщательно воспитывался святошами  в  полном
неведении имени и славы своего отца, что  в  несчастном  ребенке  всячески
подавляли проявлявшиеся  нередко  порывы  мужества  и  великодушия.  Самые
холодные люди умилялись и чувствовали себя  растроганными,  слушая  о  его
печальной, роковой участи.
   Припомнив геройство, рыцарское благородство маршала  Симона,  страстное
преклонение перед императором, мы легко поймем, что  отец  Розы  и  Бланш,
более чем всякий другой, горячо интересовался участью  молодого  принца  и
что, конечно, когда бы наступил момент действовать, маршал не  ограничился
одними  бесплодными   сожалениями.   Что   касается   правдивости   писем,
предъявленных эмиссаром Родена, маршал проверил их через  самые  различные
источники, в чем помогли связи со старыми боевыми товарищами, долгое время
в годы  Империи  работавшими  в  миссии  в  Вене.  Проверка  была  сделана
осторожно и искусно, так что не подала повода ни к каким  слухам.  С  этой
минуты предложение эмиссара Родена повергло маршала в жестокую  внутреннюю
борьбу; чтобы рискнуть на смелое и опасное предприятие, он должен  был  бы
вновь покинуть дочерей; если  же,  напротив,  боясь  разлуки  с  ними,  он
отказался  бы  от  попытки  спасти  Римского  короля,  смертельная  агония
которого была всем известным фактом, то  маршалу  оставалось  смотреть  на
себя как на преступившего клятву, данную императору.
   Чтобы покончить с тяжелыми колебаниями, маршал,  доверявший  неумолимой
прямоте  отца,  отправился  к  нему  за  советом.  К   несчастью,   старый
рабочий-республиканец, смертельно раненный во время нападения на  фабрику,
умер на его руках, хотя, и  умирая,  не  забыл  ответить  на  вопрос  сына
следующими словами:
   - Сын мой, ты  должен  исполнить  свой  долг.  Как  честный  человек  и
исполняя мою последнюю волю, ты должен... не колеблясь...
   По воле печального рока последние слова, которые должны  были  пояснить
мысль старого рабочего, были произнесены им угасающим голосом и совершенно
невнятно. Итак, он умер, оставив маршала Симона  в  тем  большей  тревоге,
поскольку он не знал, какое же из его решений было категорически  осуждено
отцом, к мнению которого он питал абсолютное и вполне заслуженное доверие.
   Одним словом,  он  мучился,  стараясь  догадаться:  не  хотел  ли  отец
посоветовать ему не покидать дочерей во имя долга и чести, отказавшись  от
этого слишком рискованного предприятия; или же, наоборот, не хотел  ли  он
внушить сыну, не колеблясь, покинуть на  некоторое  время  дочерей,  чтобы
исполнить клятву, данную императору, и по крайней мере попытаться  вырвать
Наполеона  II  из  заключения,  грозящего  смертью.  Это   затруднительное
положение,  отягощавшееся  еще  другими  обстоятельствами,  о  которых  мы
позднее расскажем; глубокая скорбь, причиненная маршалу Симону трагической
смертью отца, умершего у него на руках; беспрестанные тяжкие  воспоминания
о жене, умершей  в  ссылке;  наконец,  ежедневные  огорчения,  причиняемые
возрастающей печалью Розы и Бланш, - все это  наносило  болезненные  удары
маршалу Симону. Прибавим, к тому же, что, несмотря  на  природную  отвагу,
мужественно  проявлявшуюся  им  в  течение  двадцати  лет  на   войне,   -
опустошения холеры, этой ужасной болезни, жертвой которой стала его жена в
Сибири, причиняли маршалу невольный страх. Этот железный человек,  который
в стольких битвах холодно пренебрегал смертью,  чувствовал  теперь  порою,
что обычная твердость характера изменяет ему  при  виде  сцен  отчаяния  и
траура, которые Париж являл на каждом шагу.
   Но когда мадемуазель де Кардовилль удалось собрать  свою  семью  вокруг
себя, чтобы предохранить ее от козней  врагов,  она  сумела  своим  нежным
участием оказать столь благотворное влияние на тайное горе Розы  и  Бланш,
что они, казалось,  совсем  успокоились,  и  маршал  Симон,  забывая  свою
мрачную озабоченность, наслаждался этой счастливой переменой, увы, слишком
недолгой.
   Объяснив и напомнив читателю  эти  события,  мы  можем  продолжать  наш
рассказ.



        "39. ЖОКРИС-ПРОСТОФИЛЯ"

   Как мы уже говорили, маршал Симон занимал скромный домик на улице  Трех
Братьев. Два часа пополудни пробило на часах в  спальне  маршала.  Комната
эта была убрана с чисто военной простотой: единственным ее украшением было
полное боевое  вооружение  маршала,  служившее  ему  во  время  походов  и
висевшее  над  кроватью,  а  также  небольшой  бронзовый  бюст  Наполеона,
стоявший на секретере против кровати.
   Так как на дворе было довольно свежо, а маршал за долгое  пребывание  в
Индии стал чувствителен к холоду, то в его  комнате  камин  топился  целый
день.
   Скрытая под драпировкой дверь, выходившая на площадку черной  лестницы,
медленно отворилась. Вошел мужчина. В руках у него была корзина с дровами;
он медленно приблизился к  камину,  стал  перед  ним  на  колени  и  начал
симметрично  раскладывать  поленья  в  ящик,  стоявший  у  камина.   Затем
незаметно,  осторожно,  на  коленях  же,  он  подполз  к   другой   двери,
находившейся возле камина, и стал внимательно прислушиваться,  не  говорят
ли в соседней комнате. Этот человек, взятый в дом для черной работы,  имел
невообразимо глупую и смешную наружность; обязанности его состояли в  том,
что он носил дрова, бегал по поручениям и т.д.;  кроме  того,  он  являлся
предметом шуток и насмешек всей остальной прислуги.  Дагобер,  исполнявший
должность  управителя,  раз  в  веселую  минуту  окрестил   этого   дурака
_Жокрисом_, и прозвище, во всех отношениях заслуженное,  осталось  за  ним
навсегда благодаря глупости и неловкости  этого  персонажа,  плосколицего,
широконосого, с глупыми вытаращенными глазами,  с  лицом,  почти  лишенным
подбородка. Прибавьте к этому описанию красную саржевую куртку, на которой
вырисовывался треугольник белого фартука, - и станет вполне очевидно,  что
прозвище болвана было, безусловно, заслуженным.
   Однако в ту минуту, когда Жокрис с любопытством  подслушивал  у  двери,
искра живого ума оживляла его обычно тусклый и тупой взор. Он тем же путем
отполз от двери, взял корзину, еще наполовину наполненную  дровами,  встал
и, подойдя к той же двери, у которой только  что  подслушивал,  потихоньку
постучался. Никто не ответил. Он постучал сильнее. То же молчание.
   Тогда он спросил хриплым, резким, лающим и самым нелепым голосом, какой
только можно себе вообразить:
   - Мадемуазель... нужно вам дров для камина?
   Не получая ответа, Жокрис тихонько отворил дверь и,  войдя  в  соседнюю
комнату, окинул ее быстрым взглядом. Выйдя оттуда через несколько  секунд,
он  пугливо  осмотрелся,  как  человек,   совершивший   нечто   важное   и
таинственное. Затем он, все еще  не  расставаясь  с  корзиной,  хотел  уже
уходить  из  комнаты  маршала,  когда  потайная  дверь  вдруг  медленно  и
осторожно  отворилась  и  в  комнату  вошел  Дагобер.  Видимо,  удивленный
присутствием Жокриса, солдат нахмурил брови и сердито спросил:
   - Что ты здесь делаешь?
   При резком и неожиданном  вопросе,  сопровождаемом  сердитым  ворчанием
Угрюма, находившегося в плохом  настроении  и  следовавшего  по  пятам  за
хозяином, Жокрис притворно или искренно закричал от  страха  и  уронил  на
землю корзину, из которой посыпались дрова.
   - Что ты тут делаешь... болван? - переспросил  Дагобер,  грустное  лицо
которого доказывало, что ему не до смеха над трусливым Жокрисом.
   - Ах, господин Дагобер!.. Как страшно!.. Господи!.. Экая жалость, что у
меня в руках не стопка тарелок! Уж тогда бы вы сами видели, что  я  разбил
их не по своей вине!
   - Я тебя спрашиваю, что ты тут делаешь?
   - Сами видите, -  отвечал  Жокрис,  -  дрова  приносил  в  комнату  его
светлости герцога, чтобы  затопить,  если  ему  холодно,  потому  что  ему
холодно!..
   - Ладно, бери свою корзину и убирайся.
   - Ах,  господин  Дагобер...  у  меня  просто  ноги  подкашиваются!  Как
страшно!.. Как страшно!.. Как страшно!..
   - Уйдешь ли ты, животное? - закричал ветеран, и, взяв Жокриса за  руку,
он толкнул его к двери, а Угрюм, насторожив уши и,  подобно  ежу,  вздыбив
шерсть, казалось, готов был ускорить отступление Жокриса.
   - Идем, господин Дагобер, идем,  -  отвечал  дурак,  поспешно  поднимая
корзину. - Скажите только господину Угрюму, чтобы...
   - Уйдешь  ли  ты  к  дьяволу,  дурацкий  болтун?  -  закричал  Дагобер,
выталкивая его за дверь.
   Оставшись один,  солдат  запер  на  задвижку  дверь,  которая  вела  на
потайную лестницу, затем подошел к другой двери, сообщавшейся  с  комнатой
сестер, и запер ее на ключ. После этого он  поспешно  подошел  к  алькову,
вошел внутрь,  отцепил  пару  пистолетов  и,  увидав,  что  они  заряжены,
тщательно снял капсюли. С глубоким вздохом он повесил оружие  на  место  и
хотел уже уйти, как вдруг, видимо, ему пришла новая мысль; он опять выбрал
из коллекции оружия индийский кинжал с очень острым лезвием,  вытащил  его
из позолоченных ножен и, подсунув его  под  ножку  кровати,  под  железное
колесико, отломил острие.
   Дагобер отпер после этого обе  двери  и,  медленно  подойдя  к  камину,
задумчиво и мрачно оперся  на  мраморную  доску.  Угрюм,  сидя  у  камина,
внимательно следил за малейшими движениями солдата. Умная собака дала даже
доказательство своей редкой и предупредительной понятливости.  Вынимая  из
кармана платок, Дагобер выронил  пакетик  с  жевательным  табаком.  Угрюм,
носивший поноску, как дрессированная  собака,  поднял  пакетик  зубами  и,
встав  на  задние  лапы,  почтительно  подал  его  хозяину.  Но   Дагобер,
машинально взяв  от  собаки  пакетик,  не  обратил  даже  внимания  на  ее
догадливость. Лицо отставного конногренадера было полно печали и  тревоги.
Постояв несколько времени неподвижно, с остановившимся взором, он  вскоре,
уступая беспокойному  волнению,  начал  мерять  комнату  из  угла  в  угол
широкими шагами, засунув одну руку в  задний  карман,  а  другую  за  борт
сюртука, застегнутого на все пуговицы. Время от времени  Дагобер  внезапно
останавливался и отвечал на свои мысли восклицаниями сомнения  и  тревоги.
Затем, повернувшись к оружейным трофеям над кроватью, он печально  покачал
головою и прошептал:
   - Конечно, этот страх напрасен... но, право...  _он_  слишком  необычен
последние два дня... так что... пожалуй...
   И, снова принявшись ходить, Дагобер, после долгого молчания,  заговорил
опять:
   - Да... он должен все сказать... он  слишком  меня  тревожит...  а  эти
бедные малютки... Просто сердце разрывается!..
   И он ожесточенно крутил усы конвульсивным движением, что всегда служило
у него признаком сильного волнения.
   Помолчав снова, он затем, видимо, отвечая на свои мысли, продолжал:
   - Но что же это может быть?.. Неужели письма?.. Это слишком подло... он
их презирает... однако... пожалуй... Нет, он выше этого...
   И старик снова зашагал по комнате, но вдруг Угрюм,  повернув  голову  к
двери, выходившей на черную лестницу, сердито заворчал.
   Вслед за этим в дверь постучались.
   - Кто там? - спросил Дагобер.
   Никто не отвечал, но продолжали стучать. В  нетерпении  солдат  отворил
дверь, и перед ним появилась глупая физиономия Жокриса.
   - Отчего ты не отвечал, когда я спрашивал, кто тут?  -  сердито  сказал
солдат.
   - Господин Дагобер, ведь вы меня сейчас  прогнали...  Ну,  я  и  боялся
отозваться, чтобы вы не рассердились, что это опять я.
   - Что тебе надо?  Говори!  Да  пошевеливайся  же,  скотина!  -  крикнул
Дагобер, видя, что Жокрис продолжает стоять за дверью.
   - Господин Дагобер... я здесь... я  сейчас...  не  сердитесь...  я  вам
скажу... Там молодой человек...
   - Ну?
   - Он хочет вас сейчас видеть!
   - Его имя?
   - Его имя, господин Дагобер? - глупо ухмыляясь, ломался Жокрис.
   - Говорят тебе, болван... как его имя?
   - Вот еще, господин Дагобер! Вы меня нарочно об этом спрашиваете..