ВНИК ГОРБУНЬИ"

   Как мы уже сказали, Горбунья часть ночи  писала  в  тетради,  найденной
накануне Флориной.  Последняя,  пробежав  наскоро  несколько  страниц,  не
решилась похитить рукопись до получения категорического  приказа  от  лиц,
которые ее заставляли так действовать и кому она должна  была  сообщить  о
содержании тетради.
   Объясним существование этой  рукописи,  прежде  чем  познакомим  с  ней
читателя.
   Первое слово в этой тетради было написано в тот  день,  когда  Горбунья
поняла, что любит Агриколя. Горбунья была по  природе  общительна,  но  из
страха показаться смешной - этот  страх,  болезненно  преувеличенный,  был
единственной слабостью бедняжки - она никому не решалась доверить  роковую
страсть,  кроме  бумаги,  немого  свидетеля  робких   или   раненых   душ,
терпеливого, холодного, тихого и немого друга, который если не отвечает на
мучительные жалобы, зато выслушивает их и никогда не  забывает.  Когда  ее
сердце было переполнено волнениями, то сладкими и грустными, то горькими и
безнадежными, бедная работница находила меланхолическую прелесть  в  своих
одиноких,  немых  излияниях,  облеченных  то  в  поэтическую,  простую   и
трогательную форму, то писанных наивной прозой. Постепенно она привыкла не
ограничивать свои признания только тем,  что  касалось  Агриколя.  Тут  же
записывала она те мысли, какие у нее являлись при виде красоты, счастливой
любви, материнства, богатства и  горя,  и  они  носили  настолько  сильный
отпечаток ее личности, столь несчастливо необычной,  что  она  никогда  не
осмелилась бы открыть эти мысли Агриколю.
   Таков был дневник бедной работницы, хворой, уродливой  и  нищей,  но  с
душой ангела и с редким умом, глубина которого  развивалась  под  влиянием
чтения, размышлений и  уединения;  это  были  неведомые  никому  страницы,
полные глубоких замечаний о людях и событиях, высказанных под особым углом
зрения, присущим Горбунье в силу ее роковой судьбы.
   Следующие строки, резко прерывавшиеся то там, то здесь и носившие следы
слез в результате того волнения,  которое  испытывала  Горбунья  накануне,
после того как она узнала о глубокой любви Агриколя к  Анжели,  составляли
последние страницы этого дневника.

   "Пятница, 3 марта 1832 г.
   ...И ночью мне не приснилось никакого тяжелого сна... и утром я  встала
без всяких предчувствий.  Я  была  спокойна  и  безмятежна,  когда  пришел
Агриколь...
   Он не показался мне взволнованным. Сперва он рассказал мне о  господине
Гарди, а потом прямо... без всяких обиняков он промолвил:
   "Вот уже четыре дня, как я безумно  влюблен...  Это  чувство  настолько
серьезно, что я думаю о женитьбе... Я пришел к тебе за советом..."
   И вот как это ужасное для меня сообщение сделано:  просто...  от  всего
сердца; я была по одну сторону камина, Агриколь - по  другую,  и  разговор
шел как будто о самых незначительных вещах. А между тем слов Агриколя было
достаточно, чтобы разбить сердце... Кто-то приходит, братски обнимает вас,
садится, разговаривает с вами... и потом... потом... Боже мой!.. Боже... я
схожу с ума...

   Теперь я немного успокоилась. Мужайся, бедное сердце, крепись! В минуту
тяжелого горя, когда на меня обрушится какое бы то ни было несчастье,  мне
стоит только перечитать  эти  строки,  чтобы  сказать:  как  ничтожно  мое
теперешнее горе в сравнении с тем, что я испытывала тогда!
   Как ужасно мое горе...  Оно  необоснованно  постыдно  и  смешно.  Я  не
призналась бы в нем даже снисходительной  и  нежной  матери...  Увы!  Есть
ужасная печаль, которая тем не  менее  заставляет  только  презрительно  и
сострадательно  пожать  плечами...  увы!  Бывает  запретное  несчастье,  в
котором нельзя и признаться. Агриколь просил меня завтра пойти к  девушке,
которой он страстно увлечен, и дать ему  совет,  жениться  или  нет...  Он
доверяет чутью моего сердца... Едва ли это не самое  тяжелое  после  того,
как он безжалостно объявил мне о своей любви.
   Безжалостно... Нет, Агриколь... нет, нет, брат мой...  прости  меня  за
этот несправедливый вопль страдания!.. Разве  ты  знаешь...  разве  можешь
знать, что я люблю тебя сильнее, чем ты когда-нибудь  будешь  любить  свою
прелестную Анжель?
   "Брюнетка... талия нимфы... бела, как лилия... голубые глаза, вот такие
громадные..." Таким нарисовал он  ее  портрет.  Бедный  Агриколь,  как  бы
больно было тебе, если бы ты знал, что каждое  твое  слово  раздирает  мне
сердце!
   Никогда я не сознавала яснее,  до  чего  жаль,  до  чего  глубоко  жаль
близкого  и  дорогого  человека,  бессознательно,  с  улыбкой   на   устах
наносящего вам смертельную рану...  Порицать  его  нельзя...  и  только  с
ужасом думаешь, как он страдал бы, если бы знал, какую муку он причиняет!
   Удивительно! Никогда Агриколь не казался мне  так  хорош,  как  сегодня
утром... Как смягчались его мужественные черты, когда он говорил о тревоге
той  красивой  молодой  дамы!..  Когда  я  слушала  рассказ   о   женщине,
рисковавшей гибелью ради любимого  человека,  я  чувствовала,  как  сильно
трепетало мое сердце... руки горели как в огне... я вся поддалась какой-то
томной неге... Позор и безумие!!! Разве я имею право это чувствовать!!!

   Я помню, что когда он это говорил, я мельком  взглянула  в  зеркало;  я
гордилась своим  хорошеньким  нарядом,  а  он  на  него  даже  не  обратил
внимания! Мне казалось, что чепчик мне идет, что мои волосы  блестят,  что
взгляд мой нежен... Агриколь был так хорош, что я чувствовала  себя  менее
безобразной, чем обычно!!! Конечно, чтобы оправдать себя в своих глазах за
то, что осмеливалась его любить!
   Конечно,  рано  или  поздно...  так  должно  было  случиться...   Какая
утешительная мысль!.. Это все равно, что сказать тому,  кто  любит  жизнь:
смерть ничего не значит... все равно - ведь умирать придется!
   Только сознание долга меня удерживало от самоубийства... это  последнее
слово  несчастных,  предпочитающих  идти  к  Богу,  оставаясь  среди   Его
созданий... Нельзя думать только о себе. Я говорила: Бог милосерден...  Он
дает  возможность  самым  обойденным  судьбою  существам  привязываться  к
кому-нибудь... приносить себя в жертву. Мне, такой слабой и несчастной, он
давал всегда возможность быть кому-нибудь полезной. Сегодня...  мне  очень
хотелось покончить с собой... ведь я не нужна больше ни Агриколю,  ни  его
матери... Но что будет с несчастными, которых мне поручила мадемуазель  де
Кардовилль? А сама моя покровительница? Хоть она меня и журила по-дружески
за подозрения в отношении _этого человека_, но  я  больше  чем  когда-либо
боюсь за нее... Я чувствую, что ей грозит опасность...  Я  знаю,  что  мое
присутствие здесь нужно больше, чем когда-либо...  Надо,  значит,  жить...
жить для того, чтобы видеть ту... кого Агриколь безумно  полюбил!  Боже...
отчего я испытывала только горе, а никогда не  испытывала  ненависти?..  А
между тем в этом чувстве,  должно  быть,  кроется  горькое  наслаждение...
Столько людей ненавидят!!! Быть может... я ее возненавижу... его Анжель...
Он так наивно сказал: "Прелестное имя Анжель... не правда ли, Горбунья?"
   Поставить  рядом  это  имя  и  мою  кличку,  ироничный  намек  на   мое
уродство!.. Бедный Агриколь!.. бедный брат!.. А ведь  доброта  может  быть
так же безжалостно слепа, как и злоба...
   Мне... ненавидеть эту молодую девушку?.. да за что? Разве  это  у  меня
она похитила свою красоту, пленившую Агриколя? Разве я могу  сердиться  на
нее за красоту?
   Когда я еще не примирилась со своим  безобразием,  я  часто  задавалась
вопросом:  зачем  Создатель  так  неравно  разделил  дары   между   своими
творениями? Но привычка к страданию позволила мне размышлять  спокойнее...
и я уверила себя... да, я  этому  верю  твердо,  что  на  долю  красоты  и
безобразия  достались  самые  благородные  чувства  души:   восхищение   и
сожаление!  Такие,  как  я,  любуются  красотой  таких,  как  Анжель,  как
Агриколь, а те, в свою очередь, жалеют таких,  как  я...  Но  ведь  бывают
иногда безумные надежды!..  Благодаря  тактичному  замалчиванию  Агриколем
своих _любовных увлечений_... я мечтала,  что  у  него  их  не  было...  я
думала, что он, быть может, любит меня... но что боится насмешек над  этой
любовью и потому молчит... Я даже написала стихи на эту тему, и,  кажется,
это было лучшее мое произведение!  Странная  судьба!  Если  я  люблю...  я
смешна... Если бы кто полюбил меня... он был бы еще смешнее... Как могла я
забыть это...  и  страдать  так...  как  теперь  страдаю?..  Но  да  будет
благословенно это страдание, потому что оно  не  дает  места  ненависти...
Нет, я не возненавижу эту девушку... я до конца исполню долг  сестры...  я
прислушаюсь к голосу сердца: оно чутко к беде, грозящей близким...  и  оно
будет руководить мною и просветит меня!
   Я боюсь одного: что не слажу с волнением и расплачусь при виде  Анжели.
Эти слезы могут открыть глаза Агриколю!  Боже,  если  он  узнает  про  мою
любовь!!! День, когда это случится, будет  последним  днем  моей  жизни...
Потому что у меня появится тогда нечто более высшее, чем долг,  -  желание
избежать стыда, неизлечимого стыда, который я всегда  буду  ощущать  таким
жгучим, как  прикосновение  раскаленного  железа...  Нет,  нет...  я  буду
спокойна... Ведь перенесла же я сегодня  так  мужественно,  при  нем,  это
ужасное испытание? Я буду спокойна, тем  более  что  не  надо,  чтобы  мои
чувства затемняли мое  второе  зрение,  оберегающее  тех,  кого  я  люблю.
Тяжелая, невыносимо тяжелая задача! Надо  остерегаться,  как  бы  опасение
невольно уступить дурному чувству к этой девушке не сделало  меня  слишком
снисходительной к ней. Ведь это могло  бы  поставить  под  угрозу  будущее
Агриколя, который заявил, что подчинится моему решению! Бедная я,  бедная!
Агриколь спрашивает моего мнения, потому что  уверен:  у  меня  не  хватит
печального мужества воспрепятствовать его любви!.. А  то  он  мне  скажет:
"Ничего... я ее люблю и рискну всем!"
   Но если так, если мое мнение, если чутье моего сердца... мои  советы...
не будут услышаны, то зачем подвергать себя такой пытке? Зачем  идти  туда
завтра? Зачем? Чтобы повиноваться? Разве он не сказал мне: "Приходи"?
   Часто раздумывая над своей преданностью Агриколю, я  спрашиваю  себя  в
самых глубоких и скрытых тайниках сердца: приходила  ли  ему  когда-нибудь
мысль любить меня иначе, чем сестру?  Говорил  ли  он  себе  когда-нибудь,
какая вышла бы из меня преданная жена? Но почему бы он стал говорить  себе
это? Пожелает ли он этого или нет, я неизменно останусь для него столь  же
преданной, как если бы была его сестрой, женой или матерью. Почему бы  эта
мысль должна придти ему в голову? Разве когда-нибудь желаешь того, чем уже
владеешь? Я замужем за ним... боже! эта мечта столь же бессмысленна, как и
невообразима... Эти мысли такой небесной сладости, вмещающие  в  себя  все
чувства от любви до материнства... - не запрещены ли они мне  под  страхом
стать посмешищем, потому что какие бы наряды и украшения я ни носила,  моя
некрасивость и уродство запрещают мне испытывать такие чувства?
   Я хотела бы знать: страдала ли бы я  так,  если  бы  весть  о  женитьбе
Агриколя застала меня в прежней жестокой нужде? Голод, холод и  нищета  не
развлекли ли бы меня в этой жестокой скорби...  или  эта  жестокая  скорбь
заставила бы меня забыть и голод, и холод, и нищету?
   Нет... нет... это слишком  горькая  ирония;  нехорошо  с  моей  стороны
говорить подобные вещи, - к чему такое  отчаяние?  Разве  привязанность  и
уважение ко мне Агриколя сколько-нибудь уменьшились? Я  жалуюсь...  А  что
было бы... как это случается нередко... если бы я была хороша и любила его
со всей преданностью, а он променял бы  меня  на  другую...  не  на  такую
красивую и не на такую любящую и преданную?.. Разве я не была бы  тогда  в
тысячу раз несчастнее?.. Я должна была бы тогда его порицать...  а  теперь
не могу же я на него сердиться за то, что он не думает о таком невозможном
и смехотворном союзе!.. Да если бы  он  этого  и  хотел,  неужели  у  меня
хватило бы эгоизма дать согласие? Много раз  начинала  я  писать  в  своем
дневнике с таким же полным горечи сердцем...  и  почти  всегда,  излив  на
бумагу то, чего я  никогда  никому  бы  не  сказала,  я  чувствовала,  как
успокаивалось мое  волнение...  являлась  покорность  судьбе...  та  самая
покорность, присущая той святой, которая улыбается среди  слез,  страдает,
любит и никогда ни на что не надеется!!"


   Этими словами заканчивался дневник.
   По обильным следам слез видно  было,  как  часто  Горбунья  разражалась
рыданиями...  Только  под  утро  спрятала  она,   надломленная   столькими
волнениями, свою тетрадь в потайное место. Она полагала, что здесь тетрадь
будет  находиться  не  столько  в  безопасности  (она  никого   не   могла
заподозрить в малейшем злоупотреблении доверием), но просто менее на виду,
чем в одном из ящиков письменного стола, который Горбунья часто  открывала
при посторонних.
   Мужественная девушка, как и обещала, желая честно выполнить  свой  долг
до конца, подождала на другой день прихода Агриколя и, укрепившись в своем
героическом решении, отправилась с кузнецом на фабрику господина Гарди.
   Флорина, зная об уходе  Горбуньи,  но  задержавшись  у  мадемуазель  де
Кардовилль в течение большей части дня, предпочла  дождаться  ночи,  чтобы
выполнить новый приказ, который она испросила и получила после  того,  как
уведомила письмом о содержании дневника Горбуньи. Убежденная, что ее никто
не застигнет,  Флорина  вошла  в  комнату  молодой  работницы,  уже  когда
наступила ночь... Зная место, где находилась рукопись, она прямо  пошла  к
письменному столу, выдвинула ящик  и,  доставая  из  кармана  запечатанное
письмо, приготовилась положить его на место рукописи, которую  она  должна
была похитить. Но в этот момент она так сильно задрожала, что должна  была
опереться на стол.
   Как мы уже говорили,  во  Флорине  не  совсем  угасли  добрые  чувства.
Исполняя приказы, она сознавала всю  низость  своих  поступков  и  глубоко
страдала от этого... Если бы речь шла о ней лично, она бы скорее  решилась
на все, чтобы избавиться от ужасной подчиненности... но, к  несчастью,  ее
гибель нанесла бы  смертельный  удар  существу,  которое  ей  было  дороже
жизни... И она с жестоким отчаянием  в  душе  совершала  самые  гнусные  и
коварные предательства. Так и теперь, не зная цели  своего  поступка,  она
чувствовала, что замена рукописи этим  запечатанным  письмом  будет  иметь
роковые последствия для Горбуньи потому, что  она  помнила  мрачные  слова
Родена: "С Горбуньей надо завтра же кончить!" Она не знала, каким путем он
этого добьется, но чувствовала, что  проницательная  преданность  Горбуньи
интересам мадемуазель де Кардовилль грозила  опасностью  врагам  Адриенны.
Она боялась,  что  молодая  девушка  откроет  когда-нибудь  и  ее  измену.
Последнее опасение победило колебания  Флорины;  она  положила  письмо  за
ящик, спрятала рукопись в карман и незаметно удалилась из комнаты.



        "12. ПРОДОЛЖЕНИЕ ДНЕВНИКА ГОРБУНЬИ"

   Флорина, оставшись одна в своей комнате, несколько времени спустя после
похищения  рукописи  вздумала  из   любопытства   ее   проглядеть.   Читая
задушевные, тайные мысли Горбуньи, молодая девушка почувствовала невольный
интерес и волнение Среди множества  стихотворений,  проникнутых  страстной
любовью к Агриколю, такой  глубокой,  наивной  и  искренней  любовью,  что
Флорина была глубоко ею тронута и забыла даже о смешном уродстве Горбуньи,
находилось много других отрывков, рассказов и мыслей, которые произвели на
Флорину потрясающее впечатление. Мы поместим здесь некоторые из них, чтобы
волнение Флорины стало понятно читателю.

   Отрывки из дневника Горбуньи.

   "Сегодня день моих именин... До  самого  вечера  я  сохраняла  безумную
надежду!  Вчера  я  спустилась  к  госпоже  Франсуазе,  чтобы   перевязать
небольшую ранку у нее на ноге. Когда  я  вошла,  Агриколь  был  у  матери.
Вероятно, они говорили обо мне, потому что замолчали, как только я  вошла,
и  обменялись  улыбкой.  Проходя  мимо  комода,  я  заметила   хорошенькую
картонную коробочку с подушечкой для булавок на крышке... я покраснела  от
счастья... я надеялась, что этот маленький подарок предназначается  мне...
но сделала вид, будто ничего не заметила.
   Пока я стояла на коленях перед госпожой Франсуазой, Агриколь вышел... Я
видела, что он унес с собой хорошенькую коробочку. Никогда госпожа  Бодуэн
не была со мной так ласкова, как в этот вечер: совсем как мать! Она  легла
раньше обычного, и мне  подумалось,  что  это  сделано,  дабы  я  поскорее
насладилась радостью при виде сюрприза, приготовленного Агриколем.
   До чего же билось  сердце,  пока  я  поднималась  быстрее,  быстрее  по
лестнице в свой чулан! Несколько минут я не решалась отворить дверь, желая
продолжить минуты счастливого ожидания... Наконец я вошла... Слезы радости
застилали мне глаза... Но сколько бы я ни искала  на  кровати,  на  столе,
повсюду... коробочки  не  было!..  Мое  сердце  сжалось...  потом  я  себя
успокоила, что подарок отложен до завтра... ведь сегодня только канун моих
именин...
   Но прошел и этот день. Наступил вечер... и ничего... коробочка была  не
для  меня!..  Но  ведь   на   крышке   была   подушечка...   значит,   она
предназначалась женщине... кому же Агриколь ее отдал?..
   Я  очень  страдаю...  конечно,  мысль,  что   Агриколь   захочет   меня
поздравить, была чистым ребячеством: мне даже стыдно в  этом  сознаться...
Но это было бы доказательством, что он не забыл, что у  меня  есть  другое
имя... кроме клички "Горбунья". Моя  чувствительность  на  этот  счет  так
упорна, к несчастью, что я не могу избавиться от  чувства  стыда  и  горя,
когда я слышу это имя: _Горбунья_... а между тем с детства у меня  другого
не было... Вот отчего я была бы так счастлива, если  бы  Агриколь  хоть  в
день ангела назвал меня моим скромным именем... _Мадлена_...
   К счастью, он никогда не узнает ни этого желания, ни моих сожалений".

   Взволнованная Флорина перевернула несколько листов дальше.

   "...Я только что вернулась с похорон  бедняжки  Виктуары  Эрбен,  нашей
соседки... Ее отец, обойщик, уехал на работу куда-то  в  провинцию...  Она
умерла девятнадцати  лет,  без  родных,  совсем  одна...  Агония  была  не
особенно мучительна... Добрая женщина, находившаяся при ней  до  последней
минуты, рассказывает, что она только и говорила: "Наконец-то... наконец!"
   - И произносила она эти слова _как бы с  удовлетворением_,  -  заметила
сиделка.
   Бедная девочка... какая она стала худенькая... а в пятнадцать  лет  это
был настоящий розовый бутон... хорошенькая, свеженькая... волосы светлые и
мягкие,  точно  шелк!  Но  постепенно  она  стала  чахнуть:  ее   погубило
ремесло... она была чесальщицей шерсти для матрацев... и  пыль  от  шерсти
(*22) ее отравила... тем более что ей приходилось работать  для  бедных...
значит, использовать самые плохие отбросы... У нее было  мужество  льва  и
безропотность ангела. Я помню, как  бедняжка  говорила  мне  своим  нежным
голосом, прерываемым сухим и отрывистым кашлем:
   - Ненадолго меня хватит; вот увидишь, недолго мне вдыхать купоросную  и
известковую пыль...  Я  уже  харкаю  кровью,  а  в  желудке  бывают  такие
судороги, что теряю сознание!
   - Так перемени ремесло!
   - А когда у меня будет время научиться другому? Да и поздно  теперь:  я
чувствую, что болезнь меня уж _забрала... Моей вины  тут  нет_:  это  отец
хотел, чтобы я  взялась  за  это  ремесло...  К  счастью,  он  во  мне  не
нуждается. А знаешь, когда умрешь, так по крайней мере успокоишься:  тогда
и безработица не страшна!
   Она говорила это вполне искренне и спокойно; вот отчего  и  умирая  она
повторяла: "Наконец-то... наконец!"
   Тяжко думать, как часто труд, дающий единственную возможность  рабочему
зарабатывать  на  хле