ыл  нарисован
окруженный атрибутами папской  власти  медальон  с  изображением  портрета
старика,  резкие  черты  которого,  несмотря  на  его   дряхлость,   очень
напоминали черты подростка в лохмотьях.
   Под гравюрой было  написано:  "Юность  Сикста  V",  а  под  картиной  -
"Предсказание" (*19).
   Подходя все ближе и  ближе  и  всматриваясь  в  картины  вопрошающим  и
загорающимся взглядом,  как  бы  желая  почерпнуть  в  них  вдохновение  и
надежду, Роден так близко подошел к ним, что, стоя и держа правую руку  за
головой, он теперь прислонился к стене и облокачивался на нее; левая рука,
засунутая в карман брюк, отгибала полу его старого оливкового сюртука.
   Эту позу созерцательного раздумья он хранил  в  продолжение  нескольких
минут.


   Как мы говорили, Роден посещал свое жилище довольно редко. До сих  пор,
по правилам ордена, он жил вместе с отцом д'Эгриньи, наблюдение за которым
было специально поручено ему; ни один из членов конгрегации,  особенно  на
низших ее ступенях, не имел права запираться в отдельной комнате или  даже
пользоваться  каким-либо   предметом,   закрывающимся   на   замок.   Этим
облегчалось взаимное шпионство, постоянно практикуемое  среди  иезуитов  и
являющееся  одним  из  сильнейших  орудий  ордена.  В  силу  разнообразных
соображений личного характера, хотя и связанных с интересами ордена, Роден
нанял себе квартиру на улице Хлодвига по секрету от всех. Из глубины  этой
никому неведомой конуры социус  непосредственно  вел  переписку  с  самыми
значительными и влиятельными членами святой коллегии.
   Быть может, читатель не забыл, как в начале нашей истории Роден писал в
Рим,  что  отец  д'Эгриньи,  получив  приказание  покинуть   Францию,   не
повидавшись  с  умирающей  матерью,  колебался  выезжать;   Роден   сделал
следующую приписку  к  письму,  в  котором  доносил  о  своем  начальнике:
"_Передайте_ князю-кардиналу, что он может на меня рассчитывать, но  чтобы
он отплатил мне тем же".
   Эта фамильярность по отношению к самому важному  и  высокопоставленному
лицу в ордене и почти  покровительственный  тон  поручения,  адресованного
князю-кардиналу, убедительно доказывали,  что,  несмотря  на  свое  внешне
подчиненное   положение,   Роден   считался   среди   князей   церкви    и
высокопоставленных лиц ордена очень важной персоной и они посылали  ему  в
Париж  письма  на  вымышленное  имя,  написанные  условленным  шифром   со
множеством обычных предосторожностей.
   После нескольких минут, проведенных в  созерцании  портрета  Сикста  V,
Роден медленно  вернулся  к  столу,  где  лежало  письмо,  которое  он  из
какого-то суеверия решил не читать  до  назначенного  срока,  несмотря  на
живейшее любопытство. Так как оставалось еще несколько минут  до  половины
десятого,  Роден,  чтобы  не  терять  времени  даром,  начал   методически
приготовлять завтрак. Он положил на стол рядом с  чернильницей  и  перьями
черный хлеб и редьку и, сев на табурет к самой печке,  достал  из  кармана
ножик с роговой рукояткой, острое  лезвие  которого  от  времени  сузилось
почти на три четверти; отрезая по очереди ломоть хлеба и кусок редьки,  он
принялся есть со здоровым аппетитом эту простую  пищу,  не  сводя  глаз  с
часовой стрелки... Наконец назначенный  час  наступил,  и  Роден  дрожащей
рукой вскрыл конверт.
   В нем заключались два письма.
   Первое из них его, видимо, не особенно удовлетворило: он пожал  плечами
и, нетерпеливо стукнув рукояткой ножа по столу, презрительно откинул его в
сторону обратной стороной ладони. Продолжая жевать хлеб и машинально макая
ломтик редьки в рассыпанную на столе соль, Роден пробегал  глазами  второе
послание.
   Вдруг рука перестала двигаться, и Роден, продолжая  чтение,  казался  с
каждой минутой все более заинтересованным, изумленным и пораженным.  Резко
вскочив, он подбежал к окну, чтобы удостовериться при вторичном чтении, не
ошибся ли он: столь  неожиданным  показалось  ему  содержание  исписанного
шифром листка. Несомненно, его расшифровка  была  правильной.  С  чувством
неожиданного удовлетворения Роден опустил руки и стоял несколько минут  со
склоненной  головой  и  остановившимся  в  задумчивости  взором.  Впрочем,
радость его выражалась только в громком и учащенном дыхании.
   Люди, настолько же смелые в своем честолюбии, насколько они терпеливы и
настойчивы в тайных интригах, всегда удивляются успеху, если он  опережает
и сильно превосходит их мудрые  и  благоразумные  предвидения.  Роден  был
именно  в  таком  положении.  Благодаря  чудесам  хитрости,  скрытности  и
ловкости, благодаря результатам крупных  подкупов  и,  наконец,  благодаря
странному сочетанию преклонения,  страха  и  доверия,  которые  его  гений
внушал  влиятельным  особам,   Роден   получил   извещение   от   папского
правительства о том, что он может с  большой  вероятностью  успеха  спустя
некоторое время бороться за пост, внушавший  зависть,  страх  и  ненависть
многим королям, пост, который занимали то великие добродетельные люди,  то
чудовищные злодеи, то люди самого  низшего  общественного  ранга.  Но  для
того, чтобы достичь этой цели,  надо  было  непременно  успешно  выполнить
взятую на себя задачу и выполнить ее, ловко играя  пружинами  страстей,  -
нужно  было  обеспечить  обществу  Иисуса   обладание   имуществом   семьи
Реннепонов.
   Итак, обладание этим имуществом  имело  двоякое  и  огромное  значение,
потому что Роден, по личным мотивам, намерен был  воспользоваться  орденом
(глава которого вполне  на  него  полагался)  как  первой  ступенькой  для
достижения далеко идущих целей, а  также  использовать  его  как  средство
устрашения врагов.
   Когда прошла первая  минута  изумления,  основанного,  если  можно  так
сказать, только  на  скромности  честолюбивых  замыслов  и  на  неверии  в
собственные  силы,  часто  свойственном  действительно  выдающимся  людям,
Роден, взглянув на вещи спокойнее и хладнокровнее, упрекнул  себя  за  это
изумление. Но  вскоре  затем,  по  удивительному  противоречию,  повинуясь
какому-то невольному ребячеству, овладевающему иногда  человеком,  который
считает себя наедине и защищенным  от  посторонних  глаз,  Роден  вскочил,
схватил письмо со счастливой вестью, подбежал к висящей на стене  гравюре,
развернул его перед лицом пастуха, гордо  и  победно  покачал  головой  и,
впившись в портрет своими змеиными глазами, процедил  сквозь  зубы,  ткнув
грязным пальцем в эмблему папской власти:
   - А что, брат? И я, быть может...
   После этого забавного обращения Роден возвратился на место.  Полученное
радостное известие точно возбудило его аппетит. Он  положил  письмо  перед
собою, чтобы перечитать его еще раз; лаская его взглядом,  он  принялся  с
радостным ожесточением грызть черствый хлеб и  редьку,  напевая  в  то  же
время старый мотив литании.


   Было что-то ужасное и в то же время великое в необыкновенном, громадном
и оправданном честолюбии при сопоставлении его с нищенской конурой.
   Отец д'Эгриньи,  человек,  если  не  выдающийся,  то  все-таки  имевший
значительный  вес,  вельможа  по  рождению,   гордый,   принадлежавший   к
избранному обществу, никогда и в мыслях бы не осмелился  домогаться  того,
на  что  рассчитывал  Роден.  Мелькавшая  у  отца  д'Эгриньи  мечта   быть
когда-нибудь избранным в генералы ордена, который охватывал весь мир, даже
ему казалась дерзкой. Разница в силе  честолюбия  у  этих  людей  понятна.
Когда человек высокого ума, здоровый и живой  от  природы  сосредоточивает
все свои душевные и телесные силы на одной мысли и при  этом  упорно,  как
Роден это и делал, ведет целомудренную и аскетическую  жизнь,  добровольно
отказываясь от всякого удовлетворения духа и плоти, -  почти  всегда  этот
человек восстает против  священных  законов  Создателя  ради  какой-нибудь
чудовищной, пожирающей его страсти. Эта страсть является адским божеством,
которое святотатственно требует от человека, взамен страшного  могущества,
уничтожения всех благородных стремлений, всех  лучших  сторон  души,  всех
инстинктов добра, какими Господь отечески наделил свое  создание  в  своей
великой благости и вечной премудрости.


   Во время этой немой сцены Роден и не  заметил,  что  занавески  окон  в
четвертом этаже здания, приходившихся выше его окон, слегка  раздвинулись,
наполовину открыв плутовскую физиономию Пышной Розы  и  похожее  на  маску
Силена лицо Нини-Мельницы.
   Из этого следовало, что, несмотря на свою преграду из носовых  платков,
Роден нисколько не был гарантирован от любопытных и нескромных взоров двух
корифеев "Бурного тюльпана".



        "3. НЕОЖИДАННЫЙ ВИЗИТ"

   Как ни велико было изумление Родена при чтении второго письма из  Рима,
он не хотел, чтобы  в  его  ответе  можно  было  заметить  это  изумление.
Покончив со скромным завтраком, он взял бумагу и обычным для  него,  когда
он  не  находил  нужным  стесняться,  резким,  отрывистым  слогом  написал
следующее:
   "То, о чем меня уведомляют, вовсе меня не изумило. - Я все предвидел. -
Нерешительность и трусость всегда дают подобные плоды.  -  Этого  мало.  -
Еретическая Россия душит католическую Польшу. - Рим благословляет убийц  и
проклинает жертвы (*20).
   Это мне нравится.
   Взамен этого Россия гарантирует Риму через Австрию  кровавое  укрощение
патриотов Романьи.
   Это мне тоже нравится.
   Банды  душителей  добрейшего   кардинала   Альбани   недостаточно   для
уничтожения нечестивых либералов. Убийцы утомились.
   Это мне уже не нравится. - Необходимо, чтобы они действовали"
   Когда  Роден  дописывал  последние  строки,  его  внимание  было  вдруг
отвлечено звонким и свежим голосом Розы, которая, зная  наизусть  Беранже,
открыла окошко в квартире Филемона и, усевшись на подоконник,  очень  мило
запела прелестный куплет бессмертного песенника:

   Не может быть! Не верю в гнев небесный!
   Свой долг земной я выполнял, как мог:
   Любил любовь и верил в дар чудесный,
   И не пускал печали на порог.

   Ко мне - любовь, вино, друзья! Я знаю,
   Что вправе жить живое существо!
   Держа бокал, тебе себя вверяю,
   Всех чистых сердцем божество!

   Эта песня, полная божественного добродушия, так  странно  противоречила
холодной жестокости написанных Роденом строк, что он невольно вздрогнул  и
со  злостью  закусил  губы,  услыхав  слова  истинного  поэта-христианина,
который нанес дурной церкви столь много тяжелых ударов.  Роден  с  гневным
нетерпением ждал продолжения, но Роза замолчала или, лучше сказать, начала
напевать без слов другую песню Беранже -  "Добрый  папа".  Роден  не  смел
выглянуть в окно и узнать, кто была эта несносная певунья; он  ограничился
тем, что пожал плечами и снова принялся за письмо.
   "Прочие дела. Надо было  бы  разъярить  независимых  во  всех  странах.
Поднять _философическую_  ярость  по  всей  Европе,  подбить  либералов  и
напустить   на   Рим   всех   крикунов.   Для   этого   надо   повсеместно
пропагандировать следующие три положения:
   1-е. Постыдно утверждать, что можно спастись, исповедуя какую бы то  ни
было религию, - только бы нравы были чисты.
   2-е. Отвратительно и глупо давать народам свободу совести.
   3-е. Не нужно бояться борьбы против свободы печати.
   Необходимо заставить _слабого человека_ провозгласить эти тезисы вполне
согласными с учением церкви и убедить его, что это  произведет  прекрасное
впечатление в деспотических государствах - на всех правоверных католиков и
на людей, сдерживающих  намордником  народные  страсти.  -  Он  попадет  в
ловушку. - Когда эти предложения будут высказаны, поднимется буря. - Общее
восстание против Рима. - Глубокий раскол; священная  коллегия  делится  на
три части. - Одни одобряют,  другие  хулят,  третьи  трепещут.  -  _Слабый
человек_ перепугается еще больше, чем теперь, когда он  позволил  задушить
Польшу, и отступит перед теми криками,  угрозами,  упреками  и  неистовыми
ссорами, которые он вызовет.
   Это мне нравится и даже очень нравится.
   Тогда наступит время действовать нашему высокочтимому отцу:  он  должен
будет встревожить совесть слабого человека, обеспокоить его ум и  напугать
душу.
   Короче:  довести  до  отвращения,  разделить  совет,  изолировать  его,
устрашить, усилить кровожадный пыл  доброго  Альбани,  разбудить  аппетиты
санфедистов (*21), дать им пожрать либералов...  грабеж,  насилия,  резня,
как в Чезене. - Целое  море  крови  карбонариев.  -  _Слабый  человек_  ею
захлебывается. - Такая бойня во имя его!!! Он отступит... отступит... Днем
его  будет  мучить  совесть,  ночью  одолеет  страх;  мучиться  он   будет
ежеминутно, и отречение, каким он грозит,  наступит  скоро,  скорее,  быть
может, чем нужно, - это единственная опасность, которую необходимо иметь в
виду... Вы об этом позаботитесь.
   В случае отречения... - великий исповедник  меня  понял.  Вместо  того,
чтобы поручить _генералу_ управление  нашим  орденом  как  лучшим  войском
папского престола, я буду управлять им  сам.  -  Тогда  мне  нечего  будет
бояться этого  войска;  пример:  янычары  и  преторианцы  всегда  являются
врагами  власти.  Отчего?  -  оттого,  что  для  ее  защиты  они  образуют
государство в государстве; в этом их сила.
   Климент XIV? Это глупец.  -  Порочить  и  уничтожать  наше  общество  -
абсурдная ошибка. Защищать, оправдать,  стать  его  генералом  -  вот  что
должен был он сделать. Тогда орден был бы в его власти и согласился бы  на
все. Он поглотил бы нас и приписал к папскому престолу, которому бы нечего
было тогда бояться наших... _услуг_!!!
   Климент XIV умер от колик в желудке. - Имеющий уши да услышит! - Я  бы,
в подобном случае, от этой смерти не умер".
   Снова раздался звонкий, жемчужный голосок Розы.
   Роден даже привскочил со злости. Но вскоре, прислушиваясь к незнакомому
куплету (он не так хорошо изучал Беранже, как соломенная вдова  Филемона),
иезуит, склонный к определенному  суеверию,  изумился  и  почти  испугался
странного сопоставления: вот  ведь  что  говорит  _добрый  папа_  в  песне
Беранже:

   Что мне король? О, нищий глупый,
   Бандит кичливый и хмельной!
   Ты покупаешь сан за трупы,
   Злодейством гроб готовишь свой.
   Твой грех за деньги отпущу я,
   Иль скиптр сменю на посошок.
   Мой голубок,
   Ликуй дружок,
   Танцуй, дружок, -
   Смотри, как молнии мечу я.
   Сам Зевс меня усыновил.
   Горяч мой пыл!

   Роден, привстав со стула, вытянув шею,  с  остановившимся  взором,  еще
прислушивался к пению, а Пышная Роза,  подобно  пчеле,  перепархивающей  с
цветка на цветок, уже перешла к другой песенке своего обширного репертуара
и принялась напевать очаровательный мотив "Колибри". Иезуит  в  оцепенении
вернулся на место. Но после минутного размышления его лицо вдруг просияло:
он увидел счастливое предзнаменование в  этом  странном  происшествии.  Он
снова принялся писать, и его первые слава дышали особенной уверенностью  в
неизбежности того, что должно было случиться.
   "Никогда я так не был уверен в успехе, как в данный момент.  Тем  более
не надо ничем пренебрегать. - Мои предчувствия требуют удвоенного усердия.
Мне пришла вчера на ум  новая  мысль.  -  Здесь  будут  работать  в  одном
направлении с вами.  -  Я  основал  ультракатолическую  газету  "Любовь  к
ближнему". - По ультрамонтанской, тиранической, свободоубийственной ярости
ее сочтут за орган Рима. - Я этот слух поддержу. - Новая волна ярости.
   Это меня устраивает.
   Я подниму вопрос о свободе образования. - Либералы нашего  изготовления
нас поддержат. - Болваны! Они считают, что мы подчиняемся  общим  законам,
когда благодаря нашим  привилегиям,  нашим  преимуществам,  влиянию  через
исповедальню, нашим отношениям к папе мы стоим вне этих законов! - Вдвойне
дураки, потому что  считают  нас  обезоруженными  в  то  время,  как  сами
остаются без оружия против нас! -  Жгучий  вопрос,  гневные  вопли,  новое
отвращение к _слабому человеку_. - Поток растет из ручейков.
   Это меня опять-таки устраивает.
   Можно все это выразить двумя словами: _Конец_: отречение. - _Средство_:
непрерывная пытка, вечная  тревога.  -  Плата  за  избрание  -  наследство
Реннепонов. Цены установлены, товар запродан".
   Роден внезапно прекратил писать; ему послышался какой-то шум за дверью,
выходившей на лестницу. Он начал прислушиваться, затаив дыхание, но  вновь
наступила тишина. Подумав,  что,  вероятно,  он  ошибся,  Роден  продолжал
писать:
   "Я беру на себя  дело  Реннепонов,  единственный  стержень  всех  наших
материальных расчетов. Надо начать все сначала. - Заменить дурацкие удары,
которые наносил своей дубиной отец д'Эгриньи, чуть было не погубивший  все
дело, изменив игру интересов и стимулы страстей. - У отца  д'Эгриньи  есть
свои достоинства; он  светский  человек,  не  лишенный  обаяния,  довольно
зоркий; но все это слишком однобоко, и он не настолько велик, чтобы  уметь
делаться маленьким. В своей среде он может быть мне полезен. -  Я  вовремя
пустил в ход полноправные  полномочия  преподобного  отца  генерала;  если
будет нужно, я объясню отцу  д'Эгриньи  свои  тайные  обязательства  перед
генералом. Он до сих пор верит в свое предназначение наследства, о котором
вы знаете, - мысль хорошая, но не своевременная, - можно достичь  того  же
иными путями.
   Сообщения оказались ложными. - Больше двухсот миллионов; теперь то, что
было сомнительно, стало очевидным, круг расширяется. - Дело Реннепонов мне
вдвойне интересно. - Раньше чем через три месяца миллионы станут _нашими_,
да еще по собственной воле наследников; это необходимо.  Иначе  _светская_
партия ускользнет из моих рук, и мои  шансы  уменьшатся  наполовину.  -  Я
потребовал неограниченных полномочий. - Время не терпит, и я действую, как
будто уже их имею. - Мне необходима одна справка, я ее ожидаю  от  вас,  -
она мне _необходима_ - слышите?  -  Вам  поможет  в  этом  деле  громадное
влияние вашего брата при венском дворе. - Я  хочу  иметь  самые  подробные
сведения о теперешнем положении _герцога Рейхштадтского_, Наполеона II для
сторонников Империи. - Нельзя ли через  вашего  брата  завести  с  принцем
тайную переписку, о которой  бы  не  знали  его  приближенные?  Справьтесь
поскорее, - дело спешное. - Эта записка пойдет сегодня,  завтра  я  напишу
еще. - Доставлена она будет через мелкого торговца, как всегда".
   В ту минуту, когда, закончив письмо, Роден его  запечатывал  и  клал  в
двойной конверт, ему снова послышался шум на лестнице... Он прислушался...
Через несколько минут раздался стук в дверь. Роден вздрогнул.  Более  года
жил он здесь, и никогда ничего подобного не случалось. Поспешно спрятав  в
карман написанное письмо, он подошел к  старому  чемодану,  стоявшему  под
кроватью, вынул из него сверток бумаг в рваном носовом платке и,  прибавив
к ним полученные в этот день шифрованные письма,  положил  все  обратно  в
чемодан, тщательно заперев его.
   В дверь продолжали стучать с усиливающимся нетерпением.
   Роден взял корзину зеленщицы, зонтик и встревоженно пошел  узнать,  кто
был непрошеный посетитель. Отворив дверь,  он  очутился  лицом  к  лицу  с
Пышной Розой, которая, сделав реверанс, с самым невинным видом спросила:
   - Господин Роден?



        "4. ДРУЖЕСКАЯ УСЛУГА"

   Несмотря на удивление и беспокойство,  Роден  и  бровью  не  повел;  он
поторопился только скорее захлопнуть дверь, заметив, что молодая девушка с
любопытством заглядывала в комнату.
   - Кого вам нужно, моя милая? - добродушно спросил он.
   - Господина Родена, - бойко отвечала Пышная  Роза,  смотря  в  упор  на
Родена и широко открыв прекрасные голубые глаза.
   - Здесь такого не имеется, - отвечал Роден, делая  шаг  к  лестнице.  -
Впрочем, не знаю... быть может, этажом выше... или ниже.
   - О! Вот как! Надо быть полюбезнее в ваши годы! - сказала Роза, пожимая
плечами. - Как будто я не знаю, что вас-то и зовут господином Роденом.
   - Шарлеманем, - отвечал, кланяясь, социус. - Я  -