часто бывает обманчива.
Я первая начала обвинять Родена, мои предчувствия мне  кажутся  совершенно
верными...  но  я  никогда  бы  себе  не  простила,  если  я  его  обвиняю
напрасно!.. Конечно... подслушивать... играть  роль  шпиона  тяжело...  но
если... - сдержав страшным усилием воли  слезы  стыда,  заволакивавшие  ей
глаза, Горбунья продолжала, - если это нужно для вашего спасения... потому
что если вам изменяют... то будущее ужасно... я... я пойду вместо вас... и
буду...
   - Ни слова больше! - прервала ее Адриенна. -  Прошу  вас,  ни  слова!..
Чтобы я заставила вас... делать для меня...  то,  что  мне  самой  кажется
унизительным!.. Никогда!.. - Затем, обратясь к Флорине, она  прибавила:  -
Попроси господина де  Бонневиля  распорядиться,  чтобы  сейчас  же  подали
карету.
   - Вы согласны! - воскликнула с восторгом Флорина, не скрывая  радостных
слез, навернувшихся ей на глаза.
   - Да... согласна! - взволнованно ответила Адриенна. - Если это война...
то война будет жестокая!.. Надо к ней приготовиться... Было бы слабостью и
глупостью не принять мер предосторожности!  Конечно,  мне  противно  будет
делать это и очень тяжело... но таков единственный способ удостовериться и
предохранить себя, быть может, от  серьезной  опасности...  Кроме  того...
возможно,  что  беседа  Родена  с  принцем...  будет  для   меня   вдвойне
решающей... я буду знать, верить ли мне господину  Родену  или  беспощадно
ненавидеть его!.. Скорее,  Флорина...  дай  мне  одеться...  ты  едешь  со
мной... А вы, друг мой, ждите меня здесь, -  прибавила  она,  обращаясь  к
Горбунье.
   Через полчаса после этого разговора карета Адриенны  остановилась,  как
мы уже знаем, у ворот сада на улице Бланш.
   Флорина вошла в теплицу и быстро вернулась к своей госпоже.
   - Штора опущена, и Роден только что вошел к принцу, - сказала она.
   Итак, мадемуазель де  Кардовилль  невидимо  присутствовала  при  сцене,
которая происходила между Роденом и Джальмой.



        "8. ПИСЬМО"

   За несколько минут до прибытия Адриенны в теплицу Феринджи ввел  Родена
к принцу, который под влиянием страстного возбуждения, в какое привели его
слова метиса, казалось, не заметил появления иезуита.
   Изумленный возбужденным состоянием, ясно отражавшимся на лице  молодого
человека, Роден знаком спросил Феринджи, что это значит.  Душитель  быстро
указал ему на голову, потом на сердце,  а  затем  на  пылающий  очаг.  Это
символическое указание должно было изображать, что сердце и голова Джальмы
в огне. Несомненно, иезуит понял пантомиму, потому  что  почти  незаметная
улыбка пробежала по его бледным губам. Затем он громко сказал метису:
   - Я желаю говорить с принцем наедине... опустите  штору  и  проследите,
чтобы никто нам не помешал.
   Феринджи поклонился, подошел к стеклянной двери, задвинул ее с  помощью
пружины в стену и опустил занавес. Поклонившись еще раз,  метис  вышел  из
салона. Спустя некоторое время после его ухода мадемуазель де Кардовилль и
Флорина появились в теплице, которая отделялась  теперь  от  комнаты,  где
находился Джальма,  только  прозрачной  белой  шелковой  шторой,  расшитой
узором с крупными разноцветными птицами.
   Шум затворявшейся за Феринджи двери, казалось, привел молодого индуса в
себя.
   Его черты, хотя еще и оживленные, приняли  обычное  выражение  кроткого
спокойствия: он провел рукой по лицу, огляделся кругом, точно пробудившись
от сна, и, увидав Родена, с легким замешательством и почтением  подошел  к
нему, назвав его по обычаю  своей  родины  отцом.  Так  там  поступают  со
старшими.
   - Извините... отец мой...
   И, желая оказать ему особое почтение, как принято на  Востоке,  молодой
принц хотел поцеловать его руку. Иезуит уклонился от этой чести,  отступив
в сторону.
   - В чем вы извиняетесь, милый принц? - спросил он юношу.
   - Я мечтал, когда вы вошли... я не сразу вас приветствовал...  еще  раз
простите меня, отец мой...
   - Еще и еще раз извиняю  вас.  Нам  надо  побеседовать...  садитесь  на
диван... и, если желаете, берите вашу трубку...
   Но Джальма не последовал приглашению и, несмотря на настояния  _старика
с добрым сердцем_, как он называл иезуита, почтительно сел в кресло.
   - Право, меня огорчают ваши церемонии, принц,  -  сказал  Роден.  -  Вы
здесь у себя, в вашей Индии... т.е.  мы  желали  бы,  чтобы  вы  так  себя
чувствовали...
   - Многое напоминает мне здесь о  моей  родине,  -  серьезным  и  нежным
голосом сказал Джальма. - Ваша доброта  напоминает  мне  моего  отца...  и
того, кто заменил мне его потом... -  прибавил  индус,  думая  о  генерале
Симоне, о возвращении которого в Париж его, конечно, не уведомили.
   После  минутного  молчания  он  заговорил  самым  задушевным   голосом,
протягивая Родену руку:
   - Наконец вы здесь... я очень счастлив...
   - Я понимаю вашу радость, милый принц: ведь  я  явился,  чтобы  открыть
вашу клетку... выпустить вас из тюрьмы...  Поверьте,  что,  подвергая  вас
временному заточению, я действовал в ваших интересах!
   - Завтра... я могу выйти?
   - Хоть сегодня, дорогой принц!
   Молодой индус после нескольких минут размышления спросил:
   - Несомненно, у меня есть друзья... если я живу в этом дворце,  который
не принадлежит мне?
   - Да... у вас есть друзья... превосходные друзья.
   При этих словах Родена Джальма,  казалось,  стал  еще  красивее.  Самые
благородные чувства выразились теперь  на  его  подвижном,  очаровательном
лице, большие черные глаза подернулись слезой. Помолчав немного, он  встал
и растроганным голосом вымолвил:
   - Пойдемте.
   - Куда? - с изумлением спросил иезуит.
   - Благодарить моих друзей... я ждал три дня... это долго...
   - Позвольте, позвольте, дорогой принц, мне многое надо вам сообщить  по
этому поводу; прошу вас, сядьте...
   Джальма послушно опустился в кресло.
   Роден продолжал:
   - Да... у вас есть друзья... или, лучше сказать, есть _друг...  Друзья_
- это уже редкость!
   - А вы?
   - Правильно... Значит, у вас есть два друга, дорогой  принц...  Один...
это я, меня вы знаете... а другой... другого вы не знаете, и он  желает...
остаться неизвестным...
   - Почему?
   - Почему? - ответил  с  легким  замешательством  Роден.  -  Потому  что
счастье доказать вам свою дружбу... он покупает ценой тайны.
   - Зачем же скрываться, когда делаешь добро?
   - Иногда для того, чтобы скрыть добро, которое делаешь!
   - Я пользуюсь благодеяниями этой дружбы, зачем же скрываться от меня?
   Эти повторяемые _зачем_, казалось, сбивали  с  толку  Родена,  который,
однако, продолжал:
   - Я говорю, дорогой принц, что ваш тайный друг быть может, опасается за
свое спокойствие, если будет открыт...
   - То есть... если будет открыто, что он мой друг?
   - Именно так, милый принц.
   Лицо  Джальмы  изменилось:  на  нем   появилось   выражение   грустного
достоинства. Он гордо поднял голову и властным, серьезным голосом сказал:
   - Если этот друг скрывается, то... или он меня стыдится... или я должен
стыдиться его... Я не могу  пользоваться  гостеприимством  людей,  которые
считают меня недостойным их или которые  недостойны  меня...  я  ухожу  из
этого дома...
   Говоря это, Джальма так решительно встал с места, что Роден воскликнул:
   - Да выслушайте же меня, милый принц... Позвольте заметить, вы  слишком
стремительны и слишком щепетильны... Хотя мы  и  старались  напомнить  вам
вашу родину, но не забывайте, что мы все-таки в центре  Европы,  в  центре
Франции... в Париже... Это должно отчасти изменить ваши взгляды...  умоляю
вас... выслушайте меня.
   Джальма,   несмотря   на   полное   незнание   некоторых   общественных
условностей, был слишком  умен  и  прямодушен,  чтобы  не  внять  разумным
доводам... Когда они ему казались действительно  разумными.  Слова  Родена
его успокоили...  С  наивной  скромностью,  какою  в  большинстве  случаев
одарены сильные и великодушные натуры, он кротко заметил:
   - Отец мой, вы правы... я не на родине...  Здесь...  обычаи  иные...  я
подумаю...
   Несмотря на лукавство и хитрость, Роден оказывался сбитым с толку дикой
натурой и непредсказуемостью мыслей индуса. Так и теперь он не  знал,  что
делать, видя глубокую задумчивость, в какую  впал  Джальма.  Наконец,  тот
заговорил спокойно, но в то же время решительно:
   - Я вас послушался, отец мой, и все обдумал.
   - Что же вы решили, дорогой принц?
   - Нигде, ни в  какой  части  света,  ни  под  каким  предлогом  честный
человек, испытывающий дружеские чувства  к  другому  человеку,  не  станет
скрывать дружбы.
   - А если опасно открыть эту дружбу? - спросил иезуит, которого  начинал
тревожить оборот, принимаемый разговором.
   Джальма взглянул на иезуита с презрительным  недоумением  и  ничего  не
ответил.
   - Я понимаю ваше молчание:  человек  мужественный  должен  пренебрегать
опасностью; но если эта опасность угрожает вам, а не  ему,  разве  в  этом
случае с его  стороны  желание  сохранить  тайну  не  является  не  только
простительным, но даже похвальным?
   - Я ничего не приму от друга, который считает меня способным отказаться
от него из чувства низости!
   - Но выслушайте же меня...
   - Прощайте, отец мой!
   - Поразмыслите...
   - Я  все  сказал...  -  произнес  Джальма  отрывисто  и  с  царственным
величием, направляясь к двери.
   - Боже мой! А если речь идет о женщине? - воскликнул Роден, выведенный,
наконец, из  терпения  и  бросившийся  остановить  принца,  уход  которого
разрушал все его планы.
   При последних словах Родена Джальма остановился.
   - О женщине? - сказал он, покраснев и вздрогнув. - Речь идет о женщине?
   - Ну да! - отвечал Роден. - Можете ли вы тогда понять, что  она  должна
была окружить тайной доказательства своей дружбы?
   - Женщина? - повторял дрожащим голосом Джальма, с  обожанием  складывая
руки;  его  прелестное  лицо  выражало  неописуемо  глубокое  волнение.  -
Женщина... - повторил он еще раз. - И парижанка?
   - Да... раз уж вы заставляете меня совершить  нескромность,  то  я  вам
признаюсь, что речь  идет  о...  парижанке...  достойной  особе...  весьма
добродетельной... и лета которой заслуживают полного почтения...
   - Она, значит, очень стара? - воскликнул бедный Джальма, очаровательная
мечта которого рассеялась как дым.
   - Несколькими годами старше меня! - отвечал с ироничной улыбкой  Роден,
ожидая, что молодой человек выкажет сейчас  комичную  досаду  или  гневное
огорчение.
   Ни того, ни другого не  случилось.  Страстное  возбуждение,  оживлявшее
лицо принца, уступило теперь место выражению  трогательного  почтения.  Он
взглянул на Родена и взволнованно промолвил:
   - Значит, эта женщина будет мне матерью?
   Невозможно  представить  то  грустное,  трогательное,  почти   набожное
выражение, какое Джальма придал слову мать.
   - Именно так, милый принц... эта особа желает быть для  вас  матерью...
но я не  могу  открыть  вам  причину  ее  привязанности  к  вам...  Одному
поверьте, что эта привязанность искренняя, а ее причины  вполне  почтенны.
Открыть же их я вам не могу, потому что у нас тайны  женщин,  молодых  или
старых, одинаково священны.
   - Конечно... ее тайна будет священна и для меня... Хотя я не  знаю  ее,
но буду любить... ведь любят же Бога, хотя его и не видят.
   - Теперь я могу пояснить, каковы намерения  вашего  друга  относительно
вас... Дом этот остается в вашем распоряжении: слуги, карета, лошади  ждут
ваших приказаний; счета по дому будут оплачиваться, а так как  сын  короля
должен жить  по-королевски,  то  я  поставил  в  той  комнате  шкатулку  с
пятьюстами луидорами; ежемесячно она будет пополняться такой же суммой,  и
даже большей, если понадобится.
   Заметив, что Джальма хочет протестовать, Роден торопливо прибавил:
   - Я должен вас сразу предупредить, что  ваша  щепетильность  совершенно
излишня. Во-первых... сын от матери принять может все... а, во-вторых, так
как через три месяца  вы  получите  громадное  наследство,  то,  если  вам
угодно, вы сможете вернуть ничтожную сумму, которую изведете, так  как,  в
самом худшем случае, вряд ли эта сумма возрастет до четырех или пяти тысяч
луидоров... Вас просят не стесняться... удовлетворять все ваши  прихоти...
Желают, чтобы вы появились в самом высшем  кругу  и  появлялись  так,  как
подобает сыну раджи, прозванного  "Отцом  Великодушного".  Поэтому,  прошу
вас, не  стесняйтесь;  если  вам  этого  недостаточно,  требуйте,  сколько
хотите.
   - Хорошо... я возьму больше... моя мать права... сын короля должен жить
по-королевски.
   Таков был ответ индуса, полный совершенной простоты. Казалось,  Джальма
нимало не был удивлен этим роскошным предложением. Так и должно было быть:
Джальма сделал бы для своих гостей  то  же,  что  делали  для  него.  Ведь
известно,  каковы  традиции  расточительной   щедрости   и   великолепного
гостеприимства индусских князей. Джальма был  так  же  взволнован,  как  и
признателен, узнав, что какая-то женщина  испытывала  к  нему  материнскую
привязанность... Что касается роскоши, которая его окружала,  он  принимал
ее без колебаний и сомнений. Такое равнодушие было новой неудачей  Родена,
приготовившего множество превосходных аргументов, чтобы  заставить  индуса
принять все предложенное.
   - Значит, решено... - продолжал иезуит. - Остается только  открыть  вам
двери в высший свет... Этим займется один из родственников вашей  названой
матери, граф де Монброн. Это человек знатный, пожилой, вполне  светский  и
опытный; он введет вас в самое лучшее общество Парижа.
   - Отчего же вы не возьмете на себя этот труд, отец мой?
   - Увы! дорогой принц, взгляните на меня, гожусь ли я для  этой  роли...
Нет, нет, я живу одиноким отшельником... Да и  кроме  того...  -  прибавил
иезуит, пристально глядя на молодого человека и пронизывая  его  взглядом,
как бы желая узнать, что с ним будет при его словах. - Видите ли, граф  де
Монброн сумеет лучше меня предостеречь вас от тех ловушек...  какие  могут
расставить в обществе. Потому что если у вас  есть  друзья...  то  есть  и
враги... и вы знаете, насколько низки эти враги,  насмеявшиеся  над  вашей
доверчивостью и самым бессовестным образом употребившие ее во зло.  А  так
как, к несчастью... их сила... равняется их злобе, то, может быть... будет
благоразумнее... избегать их... бежать от них... чем становиться  лицом  к
лицу с ними...
   При воспоминании о врагах, при мысли о бегстве от них Джальма  затрясся
всем телом. Он побледнел, как мертвец. Глаза  его  непомерно  расширились,
так что стал виден белок, и загорелись мрачным  огнем.  Больше  ненависти,
презрения и  жажды  мести  не  могло  выразить  человеческое  лицо...  Его
судорожно приподнятая верхняя губа обнажила  ряд  маленьких  частых  белых
зубов и подергивалась с таким выражением зверской  жестокости,  что  Роден
вскочил со стула и воскликнул:
   - Что с вами, принц?.. Вы меня пугаете!
   Джальма не отвечал; его конвульсивно  сжатые  руки  вцепились  в  ручки
кресла; казалось, он боялся уступить дикому порыву бешенства. В эту минуту
под ногу ему попался толстый янтарный мундштук  от  кальяна.  Несмотря  на
хрупкую наружность молодого индуса, его нервная сила была так велика,  что
он одним движением ноги превратил твердый янтарь в мелкий порошок.
   - Но во имя неба, что с вами, принц? - воскликнул Роден.
   - Так раздавлю  я  своих  презренных  врагов!  -  вскрикнул  Джальма  с
угрожающим, воспламенившимся взором.
   Потом, точно эти слова переполнили чашу гнева, он  вскочил  с  места  и
несколько секунд метался по зале с блуждающими глазами,  словно  отыскивая
оружие. Время от  времени  он  испускал  какой-то  хриплый  крик,  хотя  и
старался заглушить его, закрывая  рот  сжатыми  кулаками,  тогда  как  его
челюсти судорожно тряслись. Это была беспомощная ярость  зверя,  жаждущего
крови... Красота молодого индуса  приняла  в  эту  минуту  какое-то  дикое
величие... Чувствовалось, что божественные инстинкты кровожадного  пыла  и
смелого бесстрашия, обостренные теперь до предела отвращением к  измене  и
подлости, проявляясь на войне или во время пышных охот в Индии, еще  более
смертоносных, чем битва, превращали Джальму в  то,  чем  он  действительно
был: в  героя.  Роден  с  мрачной  и  глубокой  радостью  смотрел  на  эти
проявления буйных страстей молодого принца, предвидя, какие ужасные взрывы
могут они произвести при соответствующих обстоятельствах.
   Но изумлению иезуита не было меры, когда  вдруг  совершенно  неожиданно
буря стихла. Ярость Джальмы разом улеглась, как только он  сообразил,  что
она бесплодна. Сконфуженный своей детской  запальчивостью,  молодой  принц
опустил глаза. Бледность его не прошла, и холодное спокойствие,  пришедшее
на смену гневному неистовству, казалось еще опаснее яростной  вспышки.  Он
сказал Родену:
   - Отец мой, вы сегодня же должны свести меня с моими врагами.
   - С какой целью? Что вы хотите делать?
   - Я хочу убить презренных!
   - Убить!!! Вы, конечно, не говорите серьезно!
   - Феринджи мне поможет.
   - Но подумайте... ведь вы не на берегах Ганга, где врагов убивают,  как
тигра на охоте.
   - С врагом честным сражаются, а изменников убивают, как бешеную собаку,
- отвечал Джальма совершенно спокойно и убежденно.
   - Ах, принц, - торжественно проговорил Роден.  -  Сын  раджи,  которого
прозвали "Отец  Великодушного",  разве  вы  можете  найти  удовлетворение,
уничтожая низких и злобных людей?
   - Уничтожать злое и вредное - наш долг.
   - Итак... принц... месть?
   - Змее не мстят, - ее раздавливают, - с горечью,  но  величаво  отвечал
Джальма.
   - Но, во всяком случае, здесь таким образом с врагами не разделываются.
Надо подать жалобу...
   - Жалуются дети и женщины, - мужчины убивают! - прервал его Джальма.
   - Ну  да...  на  берегах  Ганга!..  но  не  здесь...  Здесь  ваше  дело
рассматривается  обществом:  его  разбирают,   вершат   суд   и   налагают
наказание... если находят необходимым...
   - В моей обиде я единственный судья и палач...
   - Умоляю вас... послушайте меня: вы избежали козней  ваших  врагов,  не
так ли? Представьте себе, что вас  спасла  преданность  той  самой  особы,
которая выказывает вам такую материнскую нежность. Ну,  если  эта  женщина
попросила бы вас пощадить тех, от кого она вас спасла... Как вы  поступите
тогда?
   Индус поник головой и молчал. Воспользовавшись этим  молчанием,  иезуит
продолжал:
   - Я мог бы сказать вам, принц: я знаю ваших врагов. Но, боясь, чтобы вы
не сделали какой-нибудь  страшной  неосторожности,  я  не  назову  их  вам
никогда. Если уважаемая особа, любящая вас,  как  сына,  найдет  нужным  и
полезным, чтобы я открыл вам эти имена, клянусь, что я это сделаю.  Но  до
той поры я молчу.
   Джальма мрачно и гневно смотрел на Родена.
   В эту минуту вошел Феринджи и обратился к иезуиту:
   - Какой-то человек принес вам письмо... он был у вас... но ему сказали,
что вы здесь... письмо от господина аббата д'Эгриньи. Принять это письмо?
   - Конечно... если позволит принц.
   Джальма кивнул головой, и Феринджи вышел.
   - Вы извините, принц... я  ждал  сегодня  очень  важное  письмо...  Оно
запоздало... и я  велел  прислать  его  сюда,  если  его  принесут  в  мое
отсутствие...
   Через несколько минут Феринджи принес письмо, подал его Родену и вышел.



        "9. АДРИЕННА И ДЖАЛЬМА"

   Когда Феринджи ушел, Роден, держа письмо  в  одной  руке,  другой  стал
шарить у себя по карманам, как бы что-то отыскивая.  Затем,  когда  поиски
оказались тщетными, он положил письмо  на  колени,  на  черные  поношенные
брюки, и с нетерпением и беспокойством принялся обеими руками  _ощупывать_
все тело.
   Вся  эта  пантомима,  разыгранная  с  простодушным  видом,  закончилась
восклицанием:
   - Ах, какая досада!
   -  Что  случилось?  -  спросил  Джальма,  выходя   из   своей   мрачной
задумчивости.
   - Случилась самая глупая и обычная вещь, которая ставит меня, однако, в