вить, а затем забудем о нем, как о дурном сне.
   - Я буду отвечать вам вполне откровенно, если даже и  рискую  повредить
себе в вашем мнении, - сказал принц.
   - Как решились вы появиться в театре с этой...
   - С этой девушкой? - прервал ее Джальма.
   - Да, кузен, - подтвердила Адриенна, с беспокойным любопытством  ожидая
ответа.
   - Незнакомый с обычаями вашей страны, - отвечал Джальма  без  смущения,
потому что он говорил правду, - с умом, ослабевшим от отчаяния,  обманутый
коварными советами человека, преданного нашим врагам, я думал,  что  если,
как уверял меня этот человек, я притворюсь перед вами влюбленным в другую,
то смогу возбудить вашу ревность и...
   - Довольно, кузен, я все понимаю, - перебила Адриенна,  желая  избавить
его от тяжелого признания.  -  Я  была,  должно  быть,  слишком  ослеплена
отчаянием, если сразу не поняла злобного заговора, особенно  после  вашего
безумно смелого поступка, когда вы  рискнули  жизнью,  чтобы  поднять  мой
букет, - прибавила она, вздрагивая  при  этом  воспоминании.  -  Еще  одно
слово, - сказала она, - хотя я уверена в ответе. Вы  не  получили  письма,
посланного мною утром того дня, когда мы увиделись в театре?
   Джальма не отвечал. Мрачное облако скользнуло по его прекрасным чертам,
и на полсекунды его лицо приняло такое страшное  выражение,  что  Адриенна
испугалась. Но  это  гневное  возбуждение  быстро  улеглось  под  влиянием
какой-то мысли, и чело Джальмы стало снова спокойным и ясным.
   - Я был, значит, более снисходителен, чем  сам  предполагал,  -  сказал
принц Адриенне, смотревшей на него с изумлением. - Я желал предстать  пред
вами более достойным вас,  кузина.  Я  простил  человеку,  внушавшему  мне
пагубные советы под влиянием  моих  врагов...  Теперь  я  уверен,  что  он
похитил ваше письмо... Сейчас, думая  о  том,  сколько  мук  он  мне  этим
причинил, я на минуту пожалел о своей снисходительности... Но  я  вспомнил
ваше вчерашнее письмо... и мой гнев пропал.
   - Теперь покончено с ужасным прошлым, со всеми страхами, подозрениями и
недоверием, мучившими нас так долго, заставившими нас сомневаться  друг  в
друге. О да! Прочь воспоминания об этом прошлом! - воскликнула мадемуазель
де Кардовилль с глубокой радостью.
   И, как бы желая освободиться от всех грустных  мыслей,  тяготивших  ее,
она прибавила:
   - Зато перед нами будущее... целая вечность... счастливое,  безоблачное
будущее, без препятствий... с широким, чистым горизонтом впереди...  таким
обширным, что границы его ускользают из поля зрения...
   Невозможно передать выражения, с каким были сказаны эти слова, дышавшие
радостью и увлекательной надеждой. Но вдруг  на  лице  Адриенны  мелькнула
тень нежной печали, и она прибавила глубоко взволнованным голосом:
   - И подумать... что в эту минуту... есть все-таки  несчастные,  которые
страдают!
   Это неожиданное, наивное выражение сочувствия к несчастным в ту минуту,
когда счастье молодой девушки достигло высшего предела, до  такой  степени
поразило Джальму, что он не выдержал и,  невольно  упав  на  колени  перед
Адриенной, сложил руки и обратил к ней свое изящное лицо, на котором сияло
выражение страстного обожания.
   Затем, закрыв лицо руками, он безмолвно поник головою.
   Наступила минута глубокого  молчания.  Адриенна  первая  прервала  его,
увидав слезы, пробивавшиеся сквозь тонкие пальцы принца.
   - Что с вами, друг мой? - воскликнула она.
   И движением быстрее мысли она склонилась к Джальме и отняла его руки от
лица. Оно было залито слезами.
   - Вы плачете? - воскликнула мадемуазель де Кардовилль,  не  выпуская  в
волнении рук принца.
   Он не мог отереть слез, и они текли,  как  хрустальные  капли,  по  его
золотисто-смуглым щекам.
   - Такого счастья, какое я испытываю теперь, не мог  испытать  никто,  -
начал  принц  нежным,  звонким  голосом,  изнемогая  от  волнения.   -   Я
подавлен... у меня сердце переполнено грустью... вы дарите мне  небо...  и
если бы я мог отдать вам всю землю...  я  все  же  остался  бы  неоплатным
должником... Увы! Что может  человек  предложить  Божеству?  Благословлять
его... обожать... но невозможно вознаградить за те дары, которыми оно  его
осыпает. Остается страдать от этого не из гордости, а всем сердцем...
   Джальма  не  преувеличивал.  Он  говорил  о  том,   что   испытывал   в
действительности.  И  образная  манера  выражаться,  свойственная  жителям
Востока, верно передавала его мысль.
   Его сожаление было так искренно, смирение  так  наивно  и  кротко,  что
Адриенна, тронутая до слез, отвечала ему с выражением серьезной нежности:
   - Друг мой... мы оба на вершине счастья... Будущее наше  блаженство  не
имеет границ... и все-таки... нас обоих  посетили  грустные  мысли...  Это
оттого... что  есть  такое  счастье,  обширность  которого  смущает...  Ни
сердце, ни душа, ни ум  не  могут  его  разом  вместить.  Оно  пробивается
наружу... теснит грудь... Цветы  иногда  склоняются  под  слишком  жгучими
лучами солнца, хотя оно для них - и жизнь и любовь... О друг  мой!  Велика
эта печаль, но как сладка!
   При этих словах голос Адриенны невольно стих и голова  склонилась,  как
будто девушка действительно изнемогала под тяжестью своего счастья...
   Джальма оставался на коленях перед нею. Его руки были  в  ее  руках  и,
склонившись к нему головой, Адриенна смешала свои золотые кудри с черными,
как смоль, кудрями  Джальмы,  и  ее  лоб  цвета  слоновой  кости  коснулся
янтарного лба принца.
   Сладкие безмолвные слезы двух влюбленных, медленно стекая и смешиваясь,
вместе падали на их тесно сплетенные нежные руки...


   Пока эта сцена происходила в отеле Кардовилль, Агриколь  шел  на  улицу
Вожирар к господину Гарди с письмом от Адриенны.



        "30. "ПОДРАЖАНИЕ ХРИСТУ""

   Господин  Гарди,  как  мы  уже  говорили,  занимал  отдельным   флигель
уединенного дома на  улице  Вожирар,  населенного  множеством  преподобных
отцов иезуитов. Трудно найти место более спокойное и тихое.  Здесь  всегда
говорили шепотом; даже в разговорах  слуг  было  нечто  келейное,  а  сами
манеры  их  исполнены  лицемерия.  Как  все,  что  вблизи   или   издалека
подвергается угнетающему и обезличивающему влиянию этих людей, оживление и
жизнь отсутствовали в этом доме, заполненном угрюмой  тишиной.  Пансионеры
дома вели в нем тягостно-монотонное  и  скучно-размеренное  существование,
прерываемое время от времени молитвами. Поэтому цели  и  намерения  святых
отцов достигались уже вскоре: ум, лишенный пищи,  возбуждения,  отрезанный
от внешних сношений с людьми, чахнул в одиночестве; казалось, даже  сердце
билось медленнее,  душа  погружалась  в  дремоту  и  нравственная  энергия
понемногу исчезала.  Наконец  потухали  желания,  пропадала  воля,  и  все
пансионеры,  подвергавшиеся  процессу  полного  самоуничтожения,  делались
такими  же  "_трупами_"  в  руках  членов  конгрегации,  как  и   новички,
вступившие в орден.
   Цель проста и ясна: она обеспечивала успех системы  _стяжательства_,  к
которому вечно стремилась политика и ненасытная алчность святош.  Захватив
различными средствами огромные богатства, они стремились  к  успеху  любой
ценой, даже  если  бы  убийства,  пожары,  бунты  и,  наконец,  все  ужасы
гражданской войны, возбуждаемой и  оплачиваемой  ими,  залили  кровью  всю
страну, которой они тайно стремились овладеть.
   Рычагом здесь являлись деньги, добытые всеми возможными  средствами  от
самых постыдных до преступных. Целью была деспотическая власть над умом  и
совестью человека для использования их в интересах ордена  Иисуса.  Таковы
были, есть и будут способы и цели этих духовных лиц. В качестве одного  из
средств для притока денег  в  их  вечно  отверстые  кассы  почтенные  отцы
основали уединенные  дома,  подобные  тому,  где  жил  теперь  в  качестве
пансионера господин Гарди.
   Сюда, в змеиное логово  святош  завлекались  усталые  люди  с  разбитым
сердцем, ослабевшим умом, сбитые с толку ложной  набожностью  и  обманутые
советами наиболее влиятельных членов клерикальной клики; здесь их окружали
сперва лаской и заботой, затем незаметно изолировали и удаляли от всех  и,
завладев ими, под конец обирали их самым набожным образом ad  majorem  Dei
gloriam, по девизу почтенного общества. На  жаргоне  иезуитов,  как  можно
видеть из их проспектов, предназначенных для околпачивания  добрых  людей,
эти набожные разбойничьи притоны назывались "святыми убежищами,  открытыми
для  душ,  утомленных  тщетой  мирской  суеты".   Они   также   называются
"спокойными пристанищами,  где  верующий,  освобожденный,  к  счастью,  от
преходящих привязанностей этого мира и  земных  связей  с  семьей,  может,
наконец, наедине с Богом трудиться во имя вечного спасения души"... и т.д.
   Тысячи  примеров,  к  сожалению,  доказывали,  что  в  подобных   домах
совершались  низкие  разбойничьи  захваты  имущества  в   ущерб   законным
наследникам пансионеров. А раз это доказано... Но пусть только  чей-нибудь
прямой  ум  попробует  упрекнуть  государство   в   недостаточно   строгом
наблюдении за такими опасными заведениями;  надо  послушать  тогда,  какой
гвалт поднимет клерикальная партия против нарушения личной свободы,  какие
вопли  и  жалобы  раздадутся  против  тирании,  которая  стесняет  свободу
совести!
   Конечно, на эти жалобы и вопли можно было бы ответить, что  содержатели
игорных домов и казино тоже могут говорить о нарушении  свободы  личности,
когда закон  закрывает  их  притоны:  покушаются-де  на  свободу  игроков,
которые пришли по доброй воле промотать наследство в вертепе; ведь над  их
совестью также совершили насилие, так как они  только  хотели  спустить  в
карты последнее достояние своей семьи. Мы искренне и  всерьез  спрашиваем:
какая разница между человеком, разоряющим семью азартной игрой в  рулетку,
и тем, кто ее разоряет в надежде  на  сомнительный  выигрыш,  где  ставкой
является  _ад  или  рай_,   отдаваясь   нахально   придуманной   святошами
святотатственной игре, где они являются банкометами?
   Благословение неба можно заслужить раскаянием в ошибках, упражнением во
всех добродетелях,  самоотверженной  преданностью  страдающим,  любовью  к
ближнему, а не более или менее крупной суммой денег, пожертвованной в виде
ставки, в надежде _выиграть_ рай, причем ловкие жрецы с помощью _фокусов_,
бесконечно выгодных для них, хитро надувают и проводят доверчивые души.
   Таково было убежище _покоя_ и невинности, где находился господин Гарди.
   Он занимал первый этаж флигеля, окна которого выходили в сад. Помещение
было выбрано очень  тщательно,  так  как  известно,  с  какой  дьявольской
ловкостью святые отцы умеют пользоваться внешними предметами и  заставляют
их влиять на ум людей, которых они стараются обработать.
   Представим себе здание, выходящее окнами на высокую почерневшую  стену,
увитую плющом, растением развалин. С одной стороны к мрачной  стене  ведет
темная аллея из старых тисов, кладбищенских деревьев с  похоронной  темной
зеленью, а с  другой  помещается  небольшая  покатая  площадка,  выход  на
которую устроен  из  комнаты  господина  Гарди.  Небольшой  земляной  вал,
обсаженный симметрично подстриженным самшитом, дополнял облик этого  сада,
похожего на те сады, которыми часто окружают усыпальницы.
   Было около двух часов пополудни. Хотя апрельское солнце ярко  сияло  на
небе, высокая стена не пропускала лучей в темную, вечно  сырую,  холодную,
как погреб, часть сада, куда выходила дверь из жилища господина Гарди. Его
комната была убрана  с  большим  комфортом.  Мягкий  ковер  покрывал  пол,
темно-зеленые, одного цвета с обоями, занавеси закрывали удобную кровать и
балконную дверь, служившую в то же время окном. Простая,  но  замечательно
чистая мебель  красного  дерева  украшала  эту  комнату.  Над  секретером,
поставленным как раз против кровати, висело большое распятие  из  слоновой
кости, выделявшееся на  черном  бархатном  фоне.  На  камине  стояли  часы
черного дерева с инкрустациями из слоновой  кости,  представлявшими  собою
мрачные эмблемы, такие, как череп, коса Кроноса, песочные часы и  т.д.,  и
т.п.
   Если прибавить, что все здесь окутано грустной полутьмой,  что  в  доме
царствовала мертвая тишина, прерываемая только угрюмым  звоном  колоколов,
призывавшим  в  часы  богослужения  в  капеллу  святых  отцов,  то   легко
догадаться,  с  какой  адской  изобретательностью  умели  коварные  монахи
окружить человека такой обстановкой, которая бы подавляла его разум. Этого
мало: если они заботились о том, что действует на зрение, то, конечно,  не
упускали из виду и воздействия  на  разум.  Тут  святые  отцы  действовали
следующим образом: в комнате как бы случайно была только одна  книга.  Эта
книга называлась "Подражание Христу".
   Но так как могло случиться, что у господина  Гарди  не  явилось  бы  ни
охоты, ни желания ее читать, то мысли и изречения из  этой  книги,  полной
глубокого отчаяния, были написаны крупными  буквами,  вставлены  в  черные
рамки и развешаны в глубине алькова и повсюду, где они  могли  невольно  и
скорее всего попадаться  на  глаза.  Конечно,  среди  грустного  досуга  и
подавляющего  бездействия  глаза  господина  Гарди  невольно  должны  были
останавливаться  на  них.  Несколько  выдержек  из  этих  максим,   какими
преподобные отцы окружали жертву, необходимо привести, чтобы  показать,  в
какой роковой и безнадежный круг дум они заключили ослабевший разум  этого
несчастного, разбитого страшным горем человека (*12).
   Вот что он машинально читал днем и ночью, когда благотворный сон  бежал
его глаз, воспаленных от слез:
   "Суетен тот, кто возлагает надежду на людей или на какое-либо существо,
каково бы оно ни было" (*13).
   "Скоро придет конец... думай о том, в каком ты настроении".
   "Человек сегодня жив, а завтра его нет... а когда он исчез из глаз,  то
скоро исчезнет и из памяти".
   "Если ты встретил утро, еще  не  надейся  дожить  до  вечера.  Если  ты
встретил вечер, не льсти себя надеждой, что увидишь утро".
   "Кто вспомнит о тебе после смерти?"
   "Кто о тебе помолится?"
   "Ошибается тот, кто ищет что-либо иное, кроме страдания".
   "Жизнь смертных полна несчастий и представляет собой крест.  Неси  свой
крест, бичуй свое тело, презирай сам себя и ищи презрения других".
   "Верь, что твоя жизнь должна быть беспрерывным умиранием".
   "Чем больше человек умерщвляет себя, тем скорее оживет в Боге".
   Но погрузить душу  жертвы  в  полное  отчаяние  подобными  безнадежными
изречениями было недостаточно: следовало его довести  до  практикуемого  в
ордене иезуитов послушания, "_быть, как труп_".  Для  этого  были  избраны
другие изречения из "Подражания", потому что в этой  ужасной  книге  можно
найти тысячи способов устрашения слабых умов, тысячи правил, чтобы связать
и поработить малодушного.
   Вот что можно было еще прочесть на стенах:
   "Великое преимущество - жить в послушании, иметь начальника, а не  быть
господином своих поступков".
   "Лучше повиноваться, чем повелевать".
   "Счастлив тот, кто зависит лишь от  Бога,  воплощенного  в  лице  своих
начальников".
   Но и этого оказывалось мало: после того как жертву приводили  в  полное
отчаяние, запугивали, отучали  от  всякой  свободы,  доводили  до  тупого,
слепого повиновения, убеждая ее с невероятным  цинизмом,  что  подчиняться
первому попавшемуся церковнику это значит  _подчиняться  самому  Богу_,  -
надо было удержать ее в доме, где ее желали навеки приковать на цепь.  Вот
что еще можно было прочитать на стенах среди этих изречений:
   "Куда ни беги, нигде не найдешь покоя, если только  не  подчинишься  со
всем смирением начальнику".
   "Многие обманулись в надежде на лучшее, желая перемены".
   Представим  себе  теперь  господина  Гарди,  перенесенного  раненым   в
подобную   обстановку,   с   разбитым   сердцем,   раздираемым   страшными
страданиями, последствием  ужасной  измены,  которое  кровоточило  гораздо
сильнее, чем раны на его теле.
   Окруженный  заботами  такого  знающего  врача,  как  доктор   Балейнье,
господин Гарди скоро излечился от ран, полученных им на пожаре,  когда  он
бросился в огонь горевшей фабрики. Однако, способствуя  целям  преподобных
отцов, доктор, с помощью одного лекарства, довольно  невинного  самого  по
себе, но предназначенного воздействовать на  душевное  состояние  и  часто
применявшегося преподобным доктором, как мы уже говорили, в других  важных
случаях, - на довольно долгое время погрузил господина Гарди  в  состояние
оцепенения.
   На первый взгляд душе, сломленной жестокими разочарованиями,  покажется
неоценимым благодеянием погружение в подобное оцепенение, потому что  оно,
по крайней мере, мешает думать о пережитом горе.  Отдаваясь  этой  апатии,
господин Гарди дошел до  такого  состояния,  что  начал  считать  подобную
дремоту ума высочайшим благом... Страдающие мучительными болезнями с такой
же благодарностью смотрят  на  наркотики,  которые,  убивая  их  медленной
смертью, все-таки усыпляют боль.
   Когда мы  ранее  набрасывали  портрет  господина  Гарди,  мы  старались
обрисовать исключительную чуткость  его  столь  нежной  души,  болезненную
чувствительность ко всякого рода  низости  и  злу,  безграничную  доброту,
искренность и великодушие этого человека. Мы напоминаем  об  этих  чертах,
чтобы указать, что они, как это почти  всегда  бывает,  не  соединялись  у
господина Гарди, да и не  могли  соединяться,  с  энергичным,  решительным
характером. Обладая удивительной  настойчивостью  в  стремлении  к  добрым
делам, этот прекрасный человек был неотразим и  проникновенен;  но  он  не
умел настаивать; только с помощью  дружеского  внушения,  заменявшего  ему
силу, а не  благодаря  упрямой  и  суровой  энергии,  свойственной  другим
великим и благородным сердцам,  господин  Гарди  смог  осуществить  чудеса
своего _общежития_. При виде низости и несправедливости он не мог гневно и
угрожающе протестовать: он только страдал. Он не нападал на  злодея,  а  с
горечью и печалью от него отворачивался. А главное, это любящее и  нежное,
как у женщины, сердце испытывало непреодолимую  необходимость  в  любви  и
привязанности, без которых не могло жить. Так  хрупкий  и  бедный  птенчик
замерзает от холода, если он не  может  больше  прижаться  к  братьям,  от
которых он получал, так же как и они от него, ту приятную теплоту, которая
согревала их в материнском гнезде.
   И на такую-то в высшей степени впечатлительную, нежную натуру обрушился
ряд столь жестоких разочарований, что и одного из них  было  бы  довольно,
чтобы если не уничтожить, то глубоко потрясти самого закаленного человека.
Верный друг ему коварно изменил... Любимая женщина его покинула...
   Дом, устроенный им для счастья  его  рабочих,  которых  он  любил,  как
братьев, превратился в развалины и пепел.
   Что же последовало?
   Все душевные силы иссякли. Слишком слабый, чтобы бороться со  столькими
жестокими ударами,  слишком  глубоко  разочарованный,  чтобы  искать  иные
привязанности... слишком упавший духом, чтобы думать об  основании  нового
общежития, этот несчастный, удаленный к тому же от  всякого  благотворного
общения, пытался забыться в  тягостном  оцепенении.  А  если  временами  и
просыпались  в  нем  инстинкты  жизни  и  жажда  привязанности,  если   он
полуоткрывал свои глаза, - закрытые,  чтобы  не  видеть  ни  прошлого,  ни
настоящего, ни будущего, - и  оглядывался  крутом...  что  видел  господин
Гарди? Проникнутые мрачным отчаянием изречения: "Ты не что иное, как  пыль
и прах".
   "Ты рожден для горя и слез".
   "Не верь ничему на земле".
   "Нет ни родных, ни друзей".
   "Всякая привязанность обманчива".
   "Умри утром, и к вечеру тебя забудут".
   "Смиряйся, презирай себя, будь презираем".
   "Не думай, не рассуждай, не живи, отдайся в руки начальнику,  он  будет
думать и рассуждать за тебя".
   "Ты... плачь, страдай, думай о смерти".
   "Да, смерть..