города  от
опустошений огня, _по крайней мере_ имеют такие же заслуги перед  Богом  и
человечеством, как святой Поликарп, святой Фрюктюе, святой Приве и  другие
подобные им святые.
   Нет, нет! Благодаря нравственным правилам  всех  веков,  всех  народов,
всех философских учений,  благодаря  постепенному  развитию  человечества,
чувства  милосердия,  преданности  и  братства  сделались  у  людей  почти
прирожденными инстинктами и сами собой развиваются  у  человека,  особенно
если он пользуется условиями сколько-нибудь счастливой жизни, для  которой
он создан Богом.
   Нет, нет! Не только между ультрамонтанами, как хотят уверить  некоторые
интриганы  и  крикуны  из   их   партии,   сохранились   самоотречение   и
самоотверженность. И в теории и на практике  Марк  Аврелий  стоит  святого
Иоанна. Платон - святого Августина, Конфуций - святого Иоанна Златоуста. С
древних времен до наших дней _материнство, дружба, любовь,  наука,  слава,
свобода_ проповедовались, - если отрешиться от религиозной нетерпимости, -
целым рядом славных деятелей и достойных  поклонения  мучеников  за  идею,
которых можно сравнить со святыми и мучениками, занесенными  в  календари.
Да,   повторяем,   никогда   монашествующая   братия,   хвастающая   своим
самоотречением, не сделала для людей больше, чем сделали в  ужасное  время
эпидемии холеры эти молодые весельчаки,  прелестные,  кокетливые  женщины,
художники-язычники, ученые-пантеисты, доктора-материалисты!


   Прошло два дня, с тех пор как княгиня де Сен-Дизье была у сирот. Десять
часов утра. Ночные дежурные передавали дежурство дневным добровольцам.
   - Ну что, господа, как дела? - спрашивал один из вновь прибывших. -  Не
уменьшился подвоз больных за ночь?
   - Нет, к несчастью...  Врачи  говорят,  что  эпидемия  достигла  высшей
точки.
   - Остается надеяться, что она теперь начнет уменьшаться!
   - А из числа тех, кого мы пришли сменять, нет заболевших?
   - Нас было одиннадцать, а осталось девять.
   - Грустно... А кто заразился?
   - Одна из жертв... молодой офицер,  кавалерист  в  отпуску...  двадцати
пяти лет... Его поразило вдруг... Через каких-нибудь четверть часа он  был
готов... Это нас ужасно поразило, хотя подобные вещи случались и раньше.
   - Бедный молодой человек!
   - И какой он был мастер утешать  и  поднимать  дух  больных...  Многих,
заболевших скорее от страха, ему удалось совсем поставить на ноги...
   -  Жаль  беднягу...  Зато  какая  благородная  смерть!  Она  не   менее
мужественна, чем смерть в битве!
   - Да, с ним в усердии и мужестве может, пожалуй, потягаться только  тот
священник с ангельским лицом, которого зовут аббатом  Габриелем.  Он  тоже
почти без отдыха переходит от  одного  больного  к  другому,  ухаживая  за
всеми. Никого-то он не забудет! Его утешения исходят из глубины сердца,  а
вовсе   не   являются   заученными   банальностями,    произносимыми    из
профессионального  долга.  Я  видел,  как  он   оплакивал   смерть   одной
несчастной, которой сам и глаза закрыл после ужасной агонии. Ах!  Если  бы
все священники походили на него!
   - Еще бы! Что может быть достойнее хорошего священника!.. Ну, а  другая
жертва?
   - Ах, какая ужасная смерть... Не будем об этом говорить... И  без  того
эта потрясающая картина стоит у меня перед глазами.
   - Холера?
   - Если бы только она, я не испугался бы так этой смерти.
   - Что же это за смерть?
   - Ужасная  история!..  Дня  три  тому  назад  сюда  привезли  человека,
заболевшего холерой... Вы, верно, слыхали о  нем?  Это  укротитель  зверей
Морок, на представления которого в Порт-Сен-Мартен сбегался весь Париж.
   - Как же, помню. Еще он разыгрывал  пантомиму  с  участием  прирученной
черной пантеры.
   - Ну да! Я сам был на том представлении, когда какой-то индус,  говорят
на пари, убил эту пантеру... Ну вот у этого самого Морока,  кроме  холеры,
оказалась еще ужасная болезнь!
   - Какая же?
   - Бешенство!
   - Он взбесился?
   - Да... он признался, что за несколько дней до этого его  укусила  одна
из его сторожевых собак. К несчастью, признание было сделано  уже  поздно,
после  страшного  приступа,  стоившего  жизни  несчастному,  которого   мы
оплакиваем.
   - Как же это произошло?
   - Морок занимал комнату  вместе  с  тремя  другими  больными.  Вдруг  в
припадке бешенства  он  вскочил  с  ужасными  криками...  и  как  безумный
бросился в коридор... Несчастный наш товарищ побежал к нему  и  хотел  его
схватить. Борьба довела бешенство Морока до страшных пределов; он бросился
на нашего товарища, старавшегося его удержать, начал его кусать, грызть...
и затем упал в конвульсиях.
   - В самом деле ужасно... И, несмотря на помощь, жертва Морока?..
   - Умер сегодня в страшных  мучениях.  От  этого  потрясения  у  бедняги
сделалось острое воспаление мозга.
   - А Морок умер?
   -  Не  знаю...  Его  должны  были  снести   в   госпиталь   связанного,
воспользовавшись его обессиленностью после припадка. Пока  его  заперли  в
комнате наверху.
   - Но он безнадежен?
   - Вероятно... врачи дают ему не более суток.
   Беседующие  находились  в  большой  комнате  первого  этажа,  служившей
приемной для добровольных санитаров, окна которой выходили на двор.
   - Боже! Посмотрите-ка! - воскликнул один из  собеседников,  выглянув  в
окно. - Какие прелестные девушки вышли из этой красивой  кареты...  И  как
они похожи... Вот удивительное сходство!
   - Верно, близнецы... Бедняжки,  они  в  трауре...  наверно,  оплакивают
смерть отца или матери?
   - Кажется, они идут сюда...
   - Да... входят на крыльцо...
   Вскоре в приемную вошли Роза и Бланш, робкие, взволнованные, но с огнем
лихорадочной решимости в глазах.
   Один из мужчин, сжалившись над их смущением, подошел к ним и с любезной
предупредительностью спросил:
   - Что вам угодно, сударыни?
   - Здесь больница улицы Белой Горы? - спросила Роза.
   - Здесь, мадемуазель.
   - Дня два тому назад  сюда  была  привезена  одна  дама,  Августина  дю
Грамблей. Можем ли мы ее видеть?
   - Я должен вам заметить... мадемуазель... что посещение больных  далеко
не безопасно.
   - Мы желаем видеть очень близкого и дорогого нам друга! - заметила Роза
кротким, но твердым голосом, который  достаточно  говорил  о  презрении  к
опасности.
   - Я не могу вам сказать, здесь ли эта дама... Но если вам угодно  будет
войти сюда налево, вы застанете в кабинете  сестру  Марту,  которая  может
дать нужные сведения.
   - Благодарю вас, месье! - сказала  Бланш,  грациозно  кланяясь,  и  обе
сестры вошли в указанную им комнату.
   - Поистине они прелестны!  -  сказал  их  собеседник,  провожая  сестер
взором. - Жаль будет, если...
   Кончить он не успел...  В  соседних  комнатах  раздался  страшный  шум,
сопровождаемый криками страха и ужаса. Сразу открылись двери из внутренних
комнат, и толпа больных, полуодетых,  бледных,  худых,  с  искаженными  от
ужаса лицами, ворвалась в переднюю  с  криками:  "Помогите...  Помогите...
Бешеный!"
   Трудно  описать  отчаянную   и   яростную   свалку,   происходившую   в
единственных дверях комнаты, через которые стремилась разом выйти вся  эта
толпа людей, объятых паническим ужасом, толкавших,  валивших  и  топтавших
друг друга, чтобы скорее скрыться от  угрожавшей  им  опасности.  И  в  ту
минуту, когда последний из больных, полураздавленный и смятый бежавшими во
время этой свалки,  прополз  через  зал  на  окровавленных  руках,  Морок,
причина этого ужаса... Морок показался.  Он  был  ужасен...  Кусок  одеяла
опоясывал бедра. Бледный израненный торс  был  обнажен,  как  и  ноги,  на
которых видны были обрывки веревок,  только  что  разорванных  им.  Густые
желтые волосы Морока стояли дыбом... Борода торчала во все стороны, словно
в лихорадке, глаза, налитые кровью и безумно вращавшиеся в своих  орбитах,
блестели как стеклянные; пена клубилась  изо  рта;  время  от  времени  он
испускал гортанные хриплые крики; вены на его  железных  руках  напряглись
так, что готовы были лопнуть; крючковатые пальцы судорожно хватали воздух,
а двигался он скачками как хищный зверь. В ту минуту, когда  Морок  достиг
уже двери, через которую спаслись убегавшие, кто-то из прибежавших на  шум
успел ее запереть так же как и двери,  которые  соединяли  залы  лазарета.
Морок оказался пленником.  Он  бросился  к  окну,  чтобы  выломать  его  и
выпрыгнуть во двор, но при виде зеркальной поверхности стекол он  внезапно
остановился и отступил, охваченный  непобедимым  ужасом,  какой  чувствуют
страдающие водобоязнью ко всем блестящим предметам, особенно к зеркалам.
   Вскоре больные, столпившиеся на дворе, увидали через окно, как  мечется
по комнате бешеный, изнемогая в яростных усилиях отворить какую-нибудь  из
запертых дверей; увидав безуспешность своих  попыток,  он  начинал  быстро
кружиться по зале, как зверь в клетке, испуская дикие крики. Вдруг в толпе
послышался возглас  отчаяния  и  страха.  Морок  увидал  маленькую  дверь,
ведущую в комнату сестры Марты, куда прошли Роза и  Бланш.  Он  рванул  за
ручку и успел немного приотворить, несмотря на то, что ее держали изнутри.
И толпа с ужасом увидала напряженные изо всех  сил  руки  сестры  Марты  и
девушек, ухватившихся за дверь и пытавшихся ее удержать.



        "51. БЕШЕНСТВО"

   Когда больные, наблюдавшие за бешеным, увидали, с  каким  остервенением
Морок силился отворить дверь комнаты сестры Марты, их ужас удвоился.
   - Сестра погибла! - закричали они.
   - Дверь не выдержит...
   - А другого выхода нет...
   - С ней еще какие-то две девушки в трауре...
   - Нельзя же оставлять женщин в добычу этому зверю!.. За мной, друзья!..
- крикнул один из здоровых зрителей, бросаясь к крыльцу.
   - Поздно!.. Вы погибнете понапрасну!.. - кричали другие,  стараясь  его
удержать.
   В эту минуту раздались новые крики:
   - Вот аббат Габриель!
   - Он спускается сверху... он бежит на шум!
   - Спрашивает, что такое...
   - Что он хочет делать?..
   Габриель во время этой суматохи  напутствовал  умирающего.  Узнав,  что
Морок разорвал веревки, которыми его связали, и вылез через слуховое  окно
из комнаты, в которой он был заперт, молодой миссионер, надеясь только  на
свое мужество, бросился предупредить большое несчастье. За ним следом,  по
его приказанию, бежал служитель  с  жаровней,  полной  горящих  углей,  на
которых калилось добела  железо.  К  прижиганию  приходилось  прибегать  в
отчаянных случаях при заболевании холерой.
   Ангельское лицо Габриеля было бледно, но неустрашимое спокойствие сияло
на благородном челе. Отстраняя на своем пути всех, кто мешал  ему  пройти,
он прямо направился к двери в приемную.  В  ту  минуту,  когда  он  к  ней
подходил, один из больных сказал ему жалобным голосом:
   - Ах, господин аббат, все кончено. Те, кто находятся во дворе и смотрят
через окна, говорят, что сестра Марта погибла...
   Габриель  ничего  не  ответил  и  тронул  ключ  двери.  Но  прежде  чем
проникнуть в  комнату,  где  был  заперт  Морок,  он  быстро  обернулся  к
служителю и спросил твердым голосом:
   - Железо накалено?
   - Да... господин аббат.
   - Ждите меня здесь... и держитесь наготове. А вы, друзья,  -  обратился
он к остальным больным и здоровым, дрожавшим от страха, - тотчас же как  я
войду, заприте за мной дверь. Я отвечаю за  все...  а  вы...  служитель...
придите туда, когда я вас крикну... не раньше...
   Молодой миссионер повернул ключ в замке. Наблюдавшие с улицы и стоявшие
в комнате разом закричали от ужаса при виде того, как  Габриель,  взглянув
на небо и точно призывая Бога на помощь, отворил дверь и переступил  через
порог. Дверь захлопнулась, и он очутился один на один с Мороком.
   Укротитель зверей почти совсем уже открыл дверь,  в  которую  вцепились
полумертвые от страха сестра  Марта  и  сироты,  кричавшие  в  безнадежном
отчаянии. При шуме шагов Габриеля  Морок  быстро  повернулся.  Он  оставил
дверь кабинета и с злобным рычанием одним прыжком бросился на миссионера.
   В эту минуту несчастные  женщины,  не  подозревая  причины  отступления
врага, быстро захлопнули дверь и с помощью задвижки защитились  от  нового
нападения.
   Морок, судорожно сжав зубы, бросился на Габриеля,  стараясь  вытянутыми
руками схватить его за горло.  Миссионер  неустрашимо  ждал  нападения  и,
угадывая намерение противника, успел захватить его руки и пригнуть их вниз
мощным движением. С минуту Морок и Габриель стояли неподвижно, тяжело дыша
и измеряя друг друга взглядом. Затем миссионер, крепко опершись  на  ноги,
откинул туловище назад и попытался одолеть  бешеного,  который  отчаянными
рывками старался освободить  руки  и  броситься  вперед,  чтобы  разорвать
противника.
   Вдруг укротитель зверей как  будто  ослабел,  его  колени  подогнулись,
лиловато-трупное лицо поникло на плечо, а  глаза  закрылись...  Миссионер,
предполагая, что после страшного напряжения сил Морок  падает  в  обморок,
выпустил его руки,  чтобы  оказать  ему  помощь...  Почувствовав,  что  он
свободен благодаря этой хитрости, Морок разом вскочил и неистово  бросился
на  Габриеля.  Изумленный  неожиданным  нападением,  аббат  пошатнулся   и
почувствовал, что железные руки бешеного обхватили и сдавили его.
   Однако, удвоив мощь и энергию, миссионер, борясь с бешеным,  успел  его
опрокинуть и, с силой  овладев  руками  Морока,  придавил  его  коленом  к
земле... Тогда, считая, что победил укротителя, Габриель повернул голову и
хотел крикнуть, чтобы ему пришли на помощь... Но Морок отчаянным движением
приподнялся и  вцепился  зубами  в  левую  руку  миссионера.  При  остром,
глубоком, страшном укусе Габриель не смог удержаться от крика боли, испуга
и ужаса... он напрасно  старался  освободить  руку,  остававшуюся,  как  в
тисках,  между  конвульсивно  сжатыми  челюстями  Морока,  который  ее  не
выпускал.
   На все это потребовалось, конечно, меньше времени, чем на описание этой
сцены. Разом распахнулась дверь из вестибюля и  несколько  самоотверженных
людей, услыхавших крик Габриеля, ворвались  в  комнату,  несмотря  на  его
строгое запрещение не входить, пока он не позовет. В числе вошедших был  и
служитель с жаровней. Увидав его, миссионер крикнул:
   - Скорее железо, мой друг, скорее!.. Я уже думал о нем. Слава Богу, что
оно накалено...
   У одного из вошедших было  в  руках  большое  шерстяное  одеяло.  Когда
миссионеру удалось высвободить руку из зубов Морока, которого он  все  еще
придавливал коленом, одеяло моментально накинули  на  голову  бешеного  и,
обезопасив себя таким образом, живо справились с безумным, несмотря на его
отчаянное сопротивление.
   В это время Габриель, надорвав рукав сутаны и обнажив свою левую  руку,
на которой виднелся глубокий  кровоточащий  синеватый  укус,  сделал  знак
служителю приблизиться; затем он схватил  железо,  раскаленное  добела,  и
дважды приложил его  твердой  и  уверенной  рукой  к  ране  с  героическим
спокойствием, которое вызвало восхищение всех  присутствующих.  Но  вскоре
страшное волнение, столь  мужественно  преодоленное,  возымело  неизбежную
реакцию:  лоб  Габриеля  покрылся  крупными  каплями  пота,  его   длинные
белокурые волосы прилипли к  вискам,  он  побледнел,  пошатнулся,  потерял
сознание, и его перенесли в соседнюю комнату для оказания первой помощи.


   Случайно  часть  лживых  уверений  госпожи  де  Сен-Дизье  оправдалась.
Габриель, именем которого она воспользовалась как  приманкой  для  сестер,
действительно оказался в больнице, куда она их направила; она не знала  об
этом, так как, в противном случае, постаралась бы предотвратить  возможную
встречу девушек с ним, встречу, которая  могла  бы  повредить  ее  планам:
привязанность молодого миссионера к девушкам была ей известна.
   Вскоре  после  ужасной  сцены,  описанной  выше,   Роза   и   Бланш   в
сопровождении сестры Марты вошли в громадный необычайно мрачный  зал,  где
помещались   больные   женщины.   Эта   огромная   комната,    великодушно
предоставленная под временный лазарет, украшенная с  чрезмерной  роскошью,
раньше служила залом для приемов, а теперь была занята больными женщинами;
белая резьба по дереву сверкала пышной позолотой, зеркала  в  великолепных
рамах занимали простенки между  окнами,  через  которые  виднелись  свежие
лужайки прекрасного сада, где зеленели первые майские побеги. И среди этой
роскоши, золоченой драпировки на дорогом дереве  богато  инкрустированного
паркета  виднелись  симметрично   расставленные   четыре   ряда   кроватей
разнообразной формы, начиная со скромной походной кровати и кончая богатой
кушеткой  из  красного  резного  дерева;   все   это   были   добровольные
пожертвования.
   Длинный зал был  разделен  вдоль  временной  перегородкой  четырех-пяти
футов вышины. Благодаря ей удобнее было расставлять  кровати.  Перегородка
не доходила до конца зала; там, где она оканчивалась,  кроватей  более  не
стояло,  а  у  великолепного  мраморного  камина,  украшенного   золоченой
бронзой, находились, подогревая лекарства или  воду  или  просто  отдыхая,
когда их услуги не  были  нужны,  женщины,  добровольно  превратившиеся  в
сиделок. Наконец, последний штрих  своеобразной  картины  -  женщины  эти,
принадлежавшие  к  различным  сословиям,   добровольно   брали   на   себя
обязанность по очереди ухаживать за больными, рыдания и стоны которых  они
встречали словами утешения, сочувствия и поддержки. Таково было мрачное  и
странное место, где, держа друг друга за руки,  появились  Роза  и  Бланш,
после того как Габриель проявил такое  героическое  мужество  в  борьбе  с
Мороком.
   Сестра Марта сопровождала дочерей маршала Симона. При входе в  зал  она
сказала им что-то шепотом и, указав на обе стороны перегородки, за которой
стояли кровати, прошла дальше к камину, чтобы отдать кое-какие приказания.
   Сироты, пережившие только что страшную опасность, от  которой  их  спас
Габриель, были  страшно  бледны.  Но  в  глазах  их  можно  было  прочесть
выражение твердой решимости. Для них дело шло не только о выполнении долга
благодарности  и  о   желании   оказаться   достойными   дочерьми   своего
мужественного и прославленного отца,  но  и  о  вечном  блаженстве  бедной
матери, спасение души которой, как им сказали, зависело  от  христианского
самопожертвования, которое они должны были  выказать.  Нечего  и  пояснять
читателю, что во время следующего свидания, ловко устроенного  без  ведома
Дагобера, княгиня успела воспламенить и довести до нужной экзальтации  эти
бедные, доверчивые, наивные,  великодушные  сердца,  разжигая  до  крайней
степени все то, что было в них возвышенного и отважного. На вопрос  сирот,
где находится г-жа Августина  дю  Трамблей,  сестра  Марта  отвечала,  что
ничего о ней не знает, но, осмотрев кровати,  обойдя  женскую  палату,  им
легко будет  убедиться,  находится  ли  здесь  та,  кого  они  ищут.  Надо
пояснить,  что  отвратительная  ханжа,  подтолкнувшая  вместе  с   Роденом
несчастных детей к опасности, нагло солгала, уверяя,  что  их  гувернантку
доставили именно в этот лазарет.
   Дочери маршала Симона и в изгнании  и  в  своем  долгом  путешествии  с
Дагобером перенесли много тяжелых испытаний. Но  ничего  ужаснее  зрелища,
представшего сейчас перед ними, они не видели... Этот длинный ряд кроватей
с лежащими на них больными, из которых одни корчились,  испуская  страшные
болезненные стоны, другие хрипели в  муках  предсмертной  агонии,  иные  в
мучительном  бреду,  рыдая,  призывали  отсутствующих  дорогих  людей,   с
которыми смерть должна была их разлучить... - все это  зрелище,  способное
возбудить ужас  в  душе  закаленного  человека,  несомненно,  должно  было
страшно потрясти этих девушек,  великодушная  и  необдуманная  экзальтация
которых толкнула их на это роковое посещение. На это и рассчитывали  Роден
и его соучастники. Не надо забывать, что потрясение было тем более ужасно,
что при виде мучения больных страдалиц  девушкам  нево