ем...  то,  что  я
говорил раньше относительно отсутствующих наследников, применимо и к  вам:
вы можете официально заявить о подложности этой приписки... Но  если  срок
для исполнения завещания отложен еще на три с половиной месяца, до тех пор
все останется по-прежнему!
   Когда нотариус произнес последние слова, на  ногтях  Родена  показалась
кровь... В первый раз его бледные губы стали красными.
   - О, Боже! Ты  меня  услышал...  Ты  исполнил  мою  мольбу!  -  твердил
Габриель, опустившись на колени, сложив с горячей верой руки и  обратив  к
небу свое ангельское лицо. - Твое  божественное  правосудие  не  допустило
торжества беззакония!
   - Что ты говоришь, мой милый?  -  спрашивал  Дагобер,  не  совсем  ясно
понявший, в чем заключалась сила этой приписки к завещанию.
   - Все отложено, батюшка! -  воскликнул  кузнец.  -  Срок  явиться  сюда
отложен на три с половиной месяца. А так как теперь с этих  людей  сорвана
личина, - прибавил он, указывая  на  иезуитов,  -  то  бояться  их  больше
нечего. Мы будем настороже! И сироты, и мадемуазель де Кардовилль,  и  мой
славный хозяин Гарди, и молодой индус - все, все получат свои доли!


   Трудно описать безумную радость, овладевшую Агриколем, Дагобером, отцом
маршала Симона, Самюэлем  и  Вифзафеей.  Один  Феринджи  стоял  в  мрачной
задумчивости перед портретом мужчины со сросшимися бровями.
   Описать гнев, с каким отец д'Эгриньи  и  Роден  смотрели,  как  Самюэль
снова уносит шкатулку из кедрового дерева, тоже невозможно.
   По совету нотариуса Самюэль решил отвезти деньги  в  банк,  потому  что
держать при себе, когда это стало многим известно, такую  громадную  сумму
было неразумно. Пока все эти честные люди, так сильно огорченные  вначале,
предавались радости и счастливым надеждам, д'Эгриньи и Роден покидали  дом
с яростью и смертельной тоской в душе. Преподобный отец, садясь в  карету,
крикнул кучеру:
   - Во дворец Сен-Дизье! - затем, откинувшись на подушки, он закрыл  лицо
руками и тяжко застонал.
   Роден, сидевший с ним рядом, смотрел с гневом и  презрением  на  своего
начальника, совершенно убитого и обессиленного.
   - Трус! - шептал он про себя. - Он пришел в полное отчаяние!.. а  между
тем...



        "11. ДА БУДУТ ПЕРВЫЕ ПОСЛЕДНИМИ, ДА БУДУТ ПОСЛЕДНИЕ ПЕРВЫМИ"

   Карета  отца  д'Эгриньи  быстро  катилась  по  направлению  к  особняку
Сен-Дизье. В течение всей дороги Роден не проронил ни слова,  наблюдая  за
своим начальником и прислушиваясь к его речам, прерываемым то гневными, то
жалостными восклицаниями, которыми он старался облегчить  тоску  и  ярость
обманутых надежд,  причем  больше  всего  доставалось  неумолимой  судьбе,
разрушившей  в  одну  минуту  все  самые  верные  расчеты.  Когда   карета
преподобного отца въехала во двор  особняка  Сен-Дизье  и  остановилась  у
крыльца, в одном из окон его, полускрытая  за  шторой,  показалась  фигура
княгини.  Сгорая  от  нетерпения,  она  подошла  посмотреть,  не  отец  ли
д'Эгриньи подъехал к дому. Убедившись, что это он, знатная дама  со  столь
сдержанными и гордыми манерами, забыв все правила приличия, поспешно вышла
из комнаты и сбежала вниз на лестницу, по которой д'Эгриньи  поднимался  с
совершенно убитым видом. При  виде  мертвенно-бледных,  расстроенных  черт
преподобного отца княгиня разом остановилась и сама заметно  побледнела...
Она решила, что все погибло...  И  быстрого  взгляда,  которым  обменялись
бывшие любовники,  было  совершенно  достаточно,  чтобы  она  поняла,  как
неудачен исход дела.
   Роден смиренно следовал за преподобным отцом. Они оба  вошли  вслед  за
княгиней в ее кабинет.
   Как только дверь за ними затворилась, княгиня,  охваченная  мучительным
беспокойством, воскликнула, обращаясь к отцу д'Эгриньи:
   - Что же случилось?
   Вместо  ответа  преподобный  отец  со  сверкающими  от  гнева  глазами,
побелевшими губами и исказившимся  лицом  взглянул  на  свою  сообщницу  и
вымолвил:
   - Знаете ли, до какой суммы простирается  это  наследство,  которое  мы
ценили в сорок миллионов?
   -  Понимаю!  -  сказала  княгиня.  -  Нас  обманули...   Наследство   -
ничтожное... и ваши труды пропали даром!..
   - Да, наши труды пропали даром! - скрежеща  от  гнева  зубами,  отвечал
преподобный отец. - Навсегда!!! А речь шла не о сорока  миллионах...  а  о
двухстах двенадцати миллионах...
   - Двести двенадцать  миллионов?!  -  с  изумлением  повторила  княгиня,
отступая назад. - Этого быть не может...
   - Я их  видел,  эти  деньги,  повторяю  вам,  видел,  как  нотариус  их
пересчитывал.
   - Двести двенадцать миллионов!  -  твердила  княгиня.  -  Но  ведь  это
безграничное, неизмеримое могущество!.. И вы уступили!.. Вы не боролись!..
Не  применили  самых  крайних  средств!..  Не  отстаивали   до   последней
возможности!..
   - Ах, княгиня! Я сделал все, что  было  возможно,  несмотря  на  измену
Габриеля, который как раз сегодня отрекся от  нас...  и  вышел  из  нашего
общества...
   - Неблагодарный! - наивно заметила княгиня.
   - Дарственная, которую я окончательно оформил с помощью нотариуса, была
так хорошо составлена, что, несмотря на протест этого бешеного  солдата  и
его сына, нотариус вручил мне сокровище в руки.
   - Двести двенадцать миллионов! - повторяла княгиня. -  Право,  даже  не
верится... точно сон...
   - Да, - с горечью продолжал отец д'Эгриньи, - для нас это  богатство  и
оказалось только сном!.. Нашлась приписка к  завещанию,  по  которой  срок
явки шайки этих наследников отложен еще на три с половиной месяца. Теперь,
когда все это известно... благодаря нашим же действиям, наследники знают о
громадности суммы... Конечно, они станут остерегаться... и все погибло!
   - Но что за проклятый человек принес эту приписку?
   - Женщина.
   - Какая женщина?
   - Не знаю... какая-то кочующая особа, которую Габриель, по его  словам,
видел в Америке, где она спасла ему жизнь!
   - Как же эта женщина попала сюда? Как могла она знать  о  существовании
этой приписки к завещанию?
   - Вероятно, все заранее было  условлено  с  проклятым  жидом,  сторожем
дома,  семья  которого  занималась  оборотами  этого  капитала  в  течение
полутораста лет. Несомненно, у  него  были  тайные  инструкции...  на  тот
случай, если  явится  подозрение,  что  наследники  насильно  задержаны...
потому что в своем завещании Мариус де Реннепон предвидел, что  наш  орден
будет следить за его потомством.
   - А разве нельзя начать тяжбу относительно этой приписки?
   -  Затевать  тяжбу...  в  нынешние-то  времена?  Судиться  по  делу   о
завещании, чтобы подвергнуться тысяче негодующих криков, без уверенности в
успехе! И того уже, к несчастью, довольно, что слухи разнесутся повсюду!..
Ах! Это просто ужасно... в минуту  достижения  цели...  после  всех  наших
трудов! Дело, которое велось так заботливо и  упорно  в  течение  полутора
столетий!
   - Двести двенадцать миллионов! - сказала княгиня. - Да  ведь  с  такими
деньгами орден мог бы утвердиться не только за границей, но  и  здесь,  во
Франции, в самом ее сердце!
   - Конечно! - продолжал отец д'Эгриньи. - И захватив в руки образование,
мы овладели бы всем нарождающимся поколением! Политическое значение  этого
дела трудно переоценить. Затем,  топнув  ногой,  он  продолжал:  -  Я  вам
говорю, что можно сойти с ума от ярости!.. Такое дело... так ловко, умно и
настойчиво проведенное!
   - Итак, всякая надежда потеряна?
   - Осталась одна надежда, что Габриель не отберет назад своего дара... А
и его доля не мала: пожалуй, около тридцати миллионов.
   - Но ведь это очень много! -  воскликнула  княгиня,  -  почти  столько,
сколько вы и ждали... К чему же отчаиваться?
   -  Дело  в  том,  что  Габриель,  несомненно,  станет  оспаривать   эту
дарственную и  найдет  возможность  ее  уничтожить,  несмотря  на  всю  ее
законность. Теперь он ведь свободен, хорошо  понял  нас  и  окружен  своей
приемной семьей. Я повторяю, что все потеряно и надежды больше нет! Я хочу
даже писать в Рим и просить разрешения уехать  из  Парижа  на  время.  Мне
опротивел этот город!
   - Да, теперь я вижу, что надежды больше нет, раз вы...  вы,  мой  друг,
хотите чуть ли не спасаться бегством!
   Отец д'Эгриньи, казалось, был совсем уничтожен и совершенно потерял всю
жизненную энергию. Этот удар окончательно сломил его энергию. Он утомленно
бросился в одно из кресел.
   Во время предыдущего разговора Роден  скромно  стоял  в  стороне  около
дверей, держа в руках старую шляпу.
   Два или три раза в течение беседы отца д'Эгриньи  с  княгиней  бледное,
мертвенное  лицо  социуса  слегка  краснело.  Он  находился  в   состоянии
сосредоточенного гнева, и его вялые веки наливались кровью,  как  будто  в
результате яростной внутренней борьбы вся кровь бросалась ему в  голову...
Вскоре, однако, его угрюмое лицо покрылось прежней бледностью.
   - Необходимо сейчас же написать в Рим, что мы  проиграли.  Это  событие
приобретает громадную важность, так как оно  уничтожает  великие  надежды,
которые на нем основаны, - проговорил уныло отец д'Эгриньи.
   Он знаком указал Родену на письменный стол и резким повелительным тоном
добавил:
   - Пишите...
   Социус положил на пол свою  шляпу,  почтительным  поклоном  ответил  на
приказание  начальника  и,  подобострастно  изогнувшись,  склонив  голову,
пробрался боком к столу, возле которого и сел на  кончик  стула,  смиренно
ожидая приказаний.
   - Вы позволите, княгиня?  -  обратился  отец  д'Эгриньи  к  госпоже  де
Сен-Дизье, которая ответила жестом нетерпения, как бы  упрекая  маркиза  в
излишней формальности.
   Глухим и сдавленным голосом отец д'Эгриньи диктовал следующее:
   "Все наши надежды, близкие к полному осуществлению, неожиданно рухнули.
Дело Реннепонов, несмотря на все хлопоты и ловкость, с какой  оно  велось,
сегодня окончательно и бесповоротно проиграно. Это, к несчастью, более чем
неудача: это самое гибельное событие для всего нашего Общества... несмотря
на то, что его моральные права на это наследство, мошеннически утаенное от
конфискации, - были очевидны... Моя совесть чиста, поскольку до  последней
минуты я делал все зависящее, чтобы защитить и укрепить  наши  права.  Но,
повторяю, следует  считать  это  важное  дело  совершенно  и  безвозвратно
потерянным и перестать о нем думать..."
   Отец д'Эгриньи  диктовал,  сидя  спиной  к  Родену.  При  резком  шуме,
произведенном социусом, который бросил перо и порывисто вскочил  с  места,
преподобный отец обернулся и, с изумлением глядя на Родена, спросил:
   - Это что?.. Что с вами?
   - Пора кончать... Этот человек говорит нелепости! - сказал как  бы  про
себя Роден, медленно отходя к камину.
   -  Как?..  Вы  покинули  свое  место...  Вы  перестали  писать?..  -  с
удивлением спрашивал д'Эгриньи.
   Затем, обернувшись к княгине,  вполне  разделявшей  его  удивление,  он
прибавил, указывая презрительным взглядом на социуса:
   - Каково! Он, должно быть, помешался...
   - Уж вы его извините, - заметила княгиня. - Причиной  всему,  вероятно,
является горе, испытанное им вследствие этой неудачи.
   - Поблагодарите княгиню и возвращайтесь на место... Пишите дальше...  -
сказал  отец   д'Эгриньи   с   презрительной   жалостью,   указав   Родену
повелительным жестом на стол.
   Социус остался совершенно равнодушен к строгому  приказанию.  Он  резко
выпрямился, тяжело ступая по ковру грубыми башмаками, повернулся спиной  к
камину и, заложив руки за полы своего старого, засаленного сюртука, поднял
голову и пристально уставился на отца д'Эгриньи.  Социус  не  вымолвил  ни
слова, но его отвратительные черты, слегка  окрасившиеся  румянцем,  разом
выразили такое сознание своего превосходства, такое глубокое  презрение  к
отцу д'Эгриньи, такую спокойную и даже, можно сказать, явную дерзость, что
почтенный отец и княгиня испытали сильнейшее смущение. Они  почувствовали,
что этот отвратительный, грязный  старикашка  является  для  них  какой-то
властью.
   Отец д'Эгриньи слишком хорошо изучил обычаи своего общества, чтобы хотя
на секунду усомниться в важной  причине  или  в  праве  своего  смиренного
секретаря, заставивших последнего принять вид  властного  превосходства...
Поздно, слишком поздно понял преподобный отец, что  этот  подчиненный  мог
быть не только шпионом, но и опытным помощником, который в  любую  минуту,
по статутам Общества, мог заменить и  сместить  неспособного  агента,  при
котором он состоял в качестве _наблюдателя_. Преподобный отец не ошибался:
начиная с генерала ордена до надзирателей и ректоров коллежей, все старшие
члены ордена имеют около себя, часто не зная, людей, несущих, казалось бы,
незначительные обязанности, но готовых в известную минуту заменить  их  на
работе  и  которые  по  этому   поводу   беспрерывно   и   непосредственно
переписываются с  Римом.  С  той  минуты  как  Роден  начал  держать  себя
по-иному, гордые манеры отца д'Эгриньи тотчас же изменились. Как ни трудно
ему было, он  обратился  к  Родену  нерешительно,  но  в  то  же  время  с
почтением:
   - Без сомнения, вам дано право повелевать мною... который  до  сих  пор
повелевал вами?..
   Роден, не отвечая ни слова, достал из засаленного бумажника  записку  с
печатями с обеих сторон, написанную по-латыни.
   Прочитав написанное, отец д'Эгриньи  с  набожным  почтением  приложился
губами к бумажке и возвратил ее Родену, низко пред ним склонившись.  Когда
отец д'Эгриньи поднял голову, то оказалось, что от стыда и досады он густо
покраснел. Несмотря на привычку  к  слепому  повиновению  и  непоколебимое
уважение к воле ордена, он испытывал горький,  бурный  гнев  за  внезапное
смещение... Но  этого  было  мало...  Хотя  его  отношения  к  госпоже  де
Сен-Дизье  давно  утратили  характер  любовной  связи,  все-таки   княгиня
оставалась в его глазах женщиной... и получить такой унизительный удар при
ней ему было вдвойне тяжело: под рясой еще жил светский человек. К тому же
сама княгиня, вместо того, чтобы казаться возмущенной и  огорченной  таким
его перемещением из начальника в  подчиненные,  поглядывала  на  Родена  с
любопытством, не лишенным интереса. Как  женщина,  и  к  тому  же  страшно
честолюбивая, старавшаяся входить в сношения с  главарями  каждой  партии,
княгиня любила такого рода контрасты. Ей было любопытно и занятно  видеть,
как этот человек  жалкой  и  безобразной  наружности,  одетый  чуть  не  в
лохмотья, до сих пор смиреннейший из всех подчиненных, - теперь,  конечно,
силой своего признанного выше умственного превосходства, господствовал над
отцом д'Эгриньи, вельможей по рождению и  изяществу  манер  и  занимавшим,
благодаря этому, до сих пор высокое положение  в  ордене.  С  этой  минуты
Роден, в качестве важного лица, совершенно вытеснил в глазах княгини  отца
д'Эгриньи.
   Когда прошла первая минута унижения, отец д'Эгриньи, хотя его  гордость
была смертельно уязвлена,  пустил  в  ход  всю  свою  житейскую  мудрость,
свойственную  светскому  человеку,  и  удвоил  любезность  в  обращении  с
Роденом, так неожиданно, по воле судьбы, сделавшимся его  начальником.  Но
экс-социус, не способный понять и оценить эти  деликатные  оттенки,  самым
грубым, резким и властным образом принял новое положение, и совсем  не  из
чувства возмездия за прошлые унижения, а просто из сознания превосходства.
Он считал бывшего начальника совершенным  ничтожеством,  поскольку  хорошо
изучил его за время своего секретарства.
   - Вы бросили перо, -  почтительно  и  любезно  обратился  к  нему  отец
д'Эгриньи, - когда я диктовал вам донесение в Рим... Не будете ли вы столь
любезны указать мне... в чем моя ошибка?
   - Сию минуту, - начал Роден резким и саркастическим тоном.  -  Я  давно
уже видел, что это дело вам не по силам... но я сдерживался... а между тем
сколько промахов!.. Какая скудость воображения! Как грубы  употреблявшиеся
вами средства, чтобы довести дела до благополучного конца!
   - Я с трудом понимаю... в чем вы меня упрекаете, - кротко отвечал  отец
д'Эгриньи, хотя горечь невольно прорывалась сквозь  наружное  смирение.  -
Разве дело не было бы выиграно, если  бы  не  эта  несчастная  приписка?..
Разве вы сами не принимали участия... в  тех  мерах,  которые  теперь  так
строго осуждаете?
   - Вы тогда повелевали... а я повиновался... Кроме того, вы были  близки
к успеху... Конечно, не благодаря вашим мерам, а именно несмотря  на  них,
ведь они были возмутительно грубыми и неловкими...
   - Вы... очень строги! - сказал отец д'Эгриньи.
   - Я справедлив... Ну, скажите на милость,  как  будто  нужно  особенную
ловкость, чтобы затворить кого-нибудь в комнате, да запереть за ним  дверь
на ключ? А между тем разве вы  делали  что-нибудь  другое?  Нет...  ничего
больше! Дочери генерала Симона? Сперва их запирают в  тюрьме  в  Лейпциге,
потом в монастыре в Париже! Адриенна  де  Кардовилль?  заперта!  Голыш?  в
тюрьме!  Джальма?  усыплен!..  Единственно  против  господина  Гарди  была
принята другая, более остроумная и надежная система. А почему? Потому  что
тут действовали на нравственную сторону, чтобы удалить его... Что касается
ваших других приемов... Бог мой!.. Все  так  глупо,  натужно  и  опасно...
Почему? А потому, что вы  действовали  насилием,  а  на  насилие  отвечают
насилием же... Это не  борьба  умных,  ловких,  настойчивых  людей,  смело
идущих во мраке, потому что они к нему привыкли... а борьба крючников  при
ярком солнце! Как! Вместо того, чтобы  действовать  настойчиво,  постоянно
скрываясь и не выставляя себя на вид...  вы  привлекаете  к  нам  всеобщее
внимание своими грубыми и дикими  поступками,  о  которых  начнут  кричать
повсюду...  Для  пущего  сохранения  тайны  вы  обращаетесь   к   полиции,
жандармам, тюремщикам!.. Ведь это достойно жалости!.. Простить вам все эти
промахи было возможно только в случае блестящего успеха! А  успеха  вы  не
достигли...
   - Позвольте, - начал д'Эгриньи, задетый за живое, потому что видел, как
княгиня с удивлением прислушивалась к резким решительным словам  Родена  и
начинала посматривать на своего бывшего любовника  с  таким  видом,  точно
хотела сказать: "А ведь он прав". - Позвольте, вы более чем строги в ваших
суждениях... И, несмотря на почтение, с каким я должен к вам относиться...
я все-таки не привык...
   - Много имеется вещей, к  которым  вы  не  привыкли,  -  грубо  прервал
преподобного отца Роден.  -  Ничего...  привыкнете...  Вы  составили  себе
совершенно ложное понятие о вашем умении. В  вас  все  еще  играют  старые
дрожжи светского человека и вояки: это-то и лишает  вас  проницательности,
хладнокровия и ясности мышления... Вы были красивый  офицер,  франтоватый,
раздушенный, всю жизнь вы воевали, бегали за женщинами,  веселились...  Вы
поизносились... Из вас ничего  нельзя  сделать,  кроме  исполнителя  чужих
приказов. Суд над вами произнесен. Вам никогда не приобрести той мощи, той
сосредоточенности  ума,   которая   позволяет   управлять   и   людьми   и
обстоятельствами. А я ими обладаю, и знаете  почему?  Только  потому  что,
отдавшись всецело службе нашему ордену, я  всегда  оставался  безобразным,
грязным и девственным... Да, девственным... вся мощь моя в этом!..
   Говоря эти ужасные по своему цинизму слова,  Роден  казался  совершенно
страшным. Но княгиня де Сен-Дизье находила его почти прекрасным  благодаря
отваге и энергии.
   Отец д'Эгриньи, чувствуя, что этот человек-демон начинает  непреодолимо
и непреклонно властвовать над ним, попытался в последний раз возмутиться и
воскликнул:
   - Эх,  месье,  это  хвастовство  не  является  доказательством  силы  и
уменья... Увидим, что будет на деле!
   - Увидите... - холодно продолжал Роден, - и знаете,  в  каком  деле?  -
(Роден любил вопросительную форму в разговоре.) - В том самом, от которого
вы так трусливо бежите...
   - Что вы сказали? - воскликнула княгиня.
   Пораженный дерзостью Родена, отец д'Эгриньи не мог вымолвить ни слова.
   - Я говорю, - медленно пр