свободиться  от  каменолома,  из  кармана   иезуита   выпал
необычной формы  флакон  из  толстого  хрусталя,  наполненный  зеленоватой
жидкостью, и покатился по мостовой к трупу Голиафа.
   При виде этого флакона несколько голосов закричало разом:
   - Вот и яд... Видите... у него и яд с собою!
   При этом обвинении крики удвоились, и  толпа  стала  так  наступать  на
аббата, что он закричал:
   - Не трогайте меня!.. Не подходите ко мне!
   - Если это отравитель, - послышался голос, - так нечего его щадить... С
ним надо поступить точно так же, как и с первым.
   - Это я... отравитель? - с изумлением воскликнул аббат.
   Цыбуля в это время набросилась на флакон, но каменолом перехватил  его,
откупорил и, сунув его под нос аббату, спросил:
   - А это что?! Ну говори, что это такое?
   - Это не яд... - отвечал отец д'Эгриньи.
   - Тогда... выпей это, коли так! - воскликнул каменолом.
   - Да... да... пусть выпьет! - орала толпа.
   - Ни за что! - с ужасом возразил аббат и отступил, отталкивая флакон.
   - Видите... значит, это яд... он не смеет выпить! - раздавались крики.
   И, стиснутый со всех сторон, аббат споткнулся о труп Голиафа.
   - Друзья мои! - говорил иезуит, находившийся в ужасном затруднении:  он
не мог исполнить требование толпы, потому что во  флаконе  был  не  яд,  а
сильное лекарство, выпить которое было не менее опасно, чем  яд.  -  Милые
мои друзья! Клянусь вам Богом, вы ошибаетесь, это...
   - Если это не яд... так выпей! - наступал каменолом.
   - А не выпьешь... смерть тебе,  так  же  как  этому  отравителю!..  Вы,
видно, вместе отравляли народ!
   - Да!.. Смерть ему!.. Смерть!
   - Но, несчастные, вы, видно, хотите  убить  меня!  -  воскликнул  аббат
д'Эгриньи.
   От ужаса у него встали дыбом волосы.
   - А все те, которых отравил ты с твоим дружком?
   - Но это неправда...
   - Пей тогда, - неумолимо твердил каменолом.  -  В  последний  раз  тебе
говорю... пей!
   - Нельзя это пить... от этого можно умереть! - сказал аббат (*7).
   - Ага! Видите... сознается, разбойник!  -  волновалась  толпа,  теснясь
вокруг аббата. - Сознается... сам сознается!..
   - Сам себя выдал!
   - Прямо сказал: "Выпить - это... умереть!"
   - Но, выслушайте меня, - молил иезуит. - Этот флакон... это...
   Яростные крики не дали ему продолжать.
   - Цыбуля! Кончай с тем! - крикнул каменолом. - А я начну с этим!
   И он схватил аббата за горло.
   Образовалось две группы: одна под предводительством  Цыбули  кончала  с
Голиафом при помощи, камней и ударов ногами и деревянными башмаками,  пока
труп не обратился в нечто ужасное, изуродованное, бесформенное, не имеющее
названия, в неподвижную массу грязи и  раздавленных  костей.  К  одной  из
вывихнутых ног привязали платок  Цыбули  и  потащили  кровавые  останки  к
парапету набережной, где с криками варварской радости сбросили в воду.
   Страшно подумать, что во  время  народных  волнений  достаточно  одного
неосторожного слова в устах честного человека, слова, сказанного даже  без
всякой ненависти, для того, чтобы вызвать ужасное убийство?!
   - _Быть может, это отравитель?_
   Вот что сказал один из посетителей кабачка на улице  Каландр...  ничего
больше... и Голиаф был безжалостно растерзан...
   Как  настоятельна  необходимость  распространять  образование  в  низах
темных масс!.. Необходимо, чтобы этим несчастным дали возможность бороться
с  нелепыми  предрассудками,   с   гибельным   суеверием,   с   неумолимым
фанатизмом!..  Можно  ли  требовать  спокойствия,  рассудочности,   умения
владеть собой, сознания справедливости  от  заброшенных  существ,  которых
отупляет невежество, развращает нужда, ожесточают страдания  и  о  которых
общество вспоминает лишь тогда, когда  их  надо  ссылать  на  каторгу  или
сдавать палачу?


   Ужасный крик, смутивший Морока, вырвался у отца д'Эгриньи в тот момент,
когда громадная рука каменолома опустилась на его плечо и великан  крикнул
Цыбуле:
   - Кончай с тем... а я начну с этим!



        "10. СОБОР"

   Ночь почти наступила, когда изуродованный труп Голиафа  был  сброшен  в
реку.
   Движение толпы оттиснуло к  левой  стороне  собора  группу,  во  власти
которой находился аббат д'Эгриньи. Последний, сумев освободиться из мощных
объятий каменолома, отступал перед толпой, ревевшей "смерть  отравителю!",
стараясь  отражать  наносимые  ему  удары.  Благодаря  присутствию   духа,
ловкости и смелости, а также той энергии,  которой  он  отличался  прежде,
когда был  военным,  аббат  не  сдавался;  главным  его  стремлением  было
удержаться на ногах. Пример Голиафа показывал, что упасть  -  значит  быть
обреченным на смерть. Хотя аббат не надеялся, что кто-нибудь ему  поможет,
он не переставал кричать "на помощь! караул!" и, отступая  шаг  за  шагом,
старался держаться поближе к стене, пока наконец не добрался до небольшого
углубления за выступом пилястра, рядом с косяком маленькой двери в стене.
   Это положение было довольно выгодно. Упираясь в стену,  отец  д'Эгриньи
был защищен от нападения сзади. Но каменолом, заметив это и желая отнять у
несчастного последнюю возможность  спасения,  бросился  на  него  с  целью
оттащить от  стены  на  середину  круга,  где  отца  д'Эгриньи  несомненно
затоптали бы ногами.
   Однако  страх  смерти  придал  аббату  необыкновенную  силу.  Он  успел
оттолкнуть  каменолома  и,  казалось,  врос  в  углубление,   к   которому
прислонился.  Сопротивление  жертвы  удвоило  ярость  нападавших.   Вопли,
требовавшие смерти, раздались с новой силой. Каменолом снова  бросился  на
аббата, восклицая:
   - Ко мне, друзья... слишком долго это тянется... надо кончать!
   Иезуит сознавал, что погибает... силы его оставляли...  он  чувствовал,
как дрожат  колени...  перед  глазами  пронеслось  точно  облако...  крики
достигали его ушей как будто издалека. Боль от ударов, нанесенных в  грудь
и голову во время борьбы, давала себя  чувствовать...  два  или  три  раза
кровавая пена окрасила губы... Положение аббата было отчаянное.
   "Умереть от рук этих скотов, после того  как  столько  раз  он  выходил
невредимым из битвы!"
   Такая мысль мелькнула в  голове  аббата  д'Эгриньи  в  ту  минуту,  как
каменолом снова бросился на него.
   Но в этот самый момент, когда, уступая инстинкту самосохранения,  аббат
в последний раз раздирающим голосом позвал на помощь, дверь, к которой  он
прислонился, вдруг открылась сзади него... и сильная рука  быстро  втащила
его в церковь.
   Благодаря  маневру,  выполненному  с   быстротой   молнии,   каменолом,
бросившийся на аббата, очутился лицом к лицу с человеком, ставшим  на  его
место. Великан остановился, а затем даже отступил шага на два, пораженный,
как и вся остальная толпа, неожиданным появлением нового лица  и  невольно
подчиняясь чувству восхищения и почтения, внушаемому видом человека, столь
чудесно спасшего отца д'Эгриньи.
   Это был Габриель.
   Молодой  миссионер  оставался  на  пороге  двери...  Его  черная   ряса
вырисовывалась  на  полуосвещенном  фоне  собора,   а   ангельское   лицо,
обрамленное   длинными   белокурыми   локонами,   бледное,   взволнованное
сочувствием и печалью, мягко освещалось последними лучами угасавшего  дня.
Это лицо было так божественно  прекрасно,  оно  выражало  такое  нежное  и
трогательное  сострадание,   что   толпа   почувствовала   себя   невольно
растроганной, когда Габриель, с полными слез  голубыми  глазами,  умоляюще
поднял руки и звонким, взволнованным голосом воскликнул:
   - Сжальтесь!.. Братья... будьте милосердны и справедливы!
   Опомнившись от первого впечатления и  справившись  со  своим  невольным
волнением, каменолом придвинулся к Габриелю и закричал:
   - Нет пощады отравителю! Он нам нужен... отдайте его нам... или мы  его
сами возьмем...
   - Подумайте, что вы делаете, братья? - отвечал Габриель. - В храме... в
святом месте... в месте убежища для всех преследуемых!
   - Мы и с алтаря стащим отравителя, - грубо отвечал каменолом.  -  Лучше
отдайте его по-хорошему!
   - Братья... выслушайте меня! - говорил Габриель, простирая руки.
   - Долой  священника!  -  кричал  каменолом.  -  Отравитель  прячется  в
церкви... Вали, ребята, в церковь!
   - Да, да!  -  волновалась  снова  увлекаемая  яростью  толпа.  -  Долой
священника!
   - Они заодно!
   - Долой церковников!
   - Валяй прямо... как в архиепископский дворец!
   - Как в Сен-Жермен л'Оксерруа!
   - Эка важность церковь!
   - Коли длиннорясые за отравителей... так в воду их!
   - Да!.. Да!..
   - Вот я вам покажу дорогу!
   И говоря это, каменолом, Цыбуля и еще  несколько  из  его  шайки  стали
наступать на Габриеля.
   Миссионер, видя возрастающее озлобление толпы, был настороже, и, вбежав
в церковь, он успел захлопнуть дверь и заложить ее  поперечным  деревянным
засовом. Сам он изо всех сил уперся в нее. Благодаря этому дверь несколько
минут могла выдержать сопротивление.
   В это время Габриель крикнул отцу д'Эгриньи:
   - Спасайтесь, отец мой... спасайтесь через ризницу... остальные  выходы
все заперты!..
   Иезуит, измученный, избитый, обливаясь холодным потом, думал,  что  уже
избежал опасности, и  свалился  почти  без  чувств  на  первый  попавшийся
стул... При возгласе Габриеля  он  вскочил  и,  шатаясь,  пытался  достичь
хоров, отделенных от остальной церкви решеткой.
   - Скорее, отец мой! - с ужасом говорил Габриель, изо всех  сил  напирая
на дверь. - Скорее... еще несколько минут... и будет слишком поздно.
   И миссионер с отчаянием прибавил:
   - И одному... одному... противостоять этим безумцам!
   Он был действительно один. При первом шуме нападения трое  или  четверо
причетников и служащих церковного совета в испуге  бросились  спасаться  -
кто в орган, куда они быстро взобрались по лестнице, а кто через  ризницу,
причем  последние,  заперев  двери  снаружи,  лишили  Габриеля  и   аббата
д'Эгриньи всякой возможности побега.
   Аббат, скрючившись от боли  и  слыша  советы  миссионера  поторопиться,
делал тщетные усилия, чтобы достигнуть решетки хоров, держась  за  стулья,
попадавшиеся  ему  на  пути...  Но  через  несколько  шагов,   побежденный
волнением и болью, он пошатнулся,  ослабел  и  рухнул  на  плиты,  потеряв
сознание.
   В эту самую минуту Габриель, несмотря на невероятную энергию, какую ему
придавало желание спасти отца д'Эгриньи, почувствовал, что дверь  шатается
под  сильным  напором  и  сейчас  будет  выломана.  Он  обернулся,   чтобы
взглянуть, успел ли отец д'Эгриньи по крайней мере покинуть церковь,  и  к
ужасу своему увидел, что тот лежит на полу недалеко от  хоров.  Отойти  от
полуразбитой двери, подбежать к отцу д'Эгриньи, поднять его и  втащить  за
решетку хор было для Габриеля делом  мгновения,  потому  что  он  закрывал
решетку именно в тот момент, когда каменолом и его банда,  выломив  дверь,
бросились в церковь. Стоя перед хорами и сложив на  груди  руки,  Габриель
спокойно  и  бесстрашно  ожидал  толпу,  рассвирепевшую  еще   больше   от
сопротивления, которого она не ожидала.
   Нападающие бурно ворвались в церковь, но тут произошло нечто  странное.
Ночь  уже  наступила.  Только  алтарь  был   слабо   освещен   несколькими
серебряными лампадами, углы же собора  тонули  во  мраке.  Вбежав  в  этот
темный,  молчаливый,  пустынный,  огромный  храм,  самые  смелые  невольно
остановились, онемев и почти  в  испуге  при  виде  внушительного  величия
каменной пустыни. Казалось, они боялись пробудить  эхо  громадных  мрачных
сводов, с которых стекала могильная сырость,  словно  охладившая  пылающие
гневом головы и опустившаяся на их плечи, подобно свинцовой пелене.
   Религиозные традиции, косность, привычки или воспоминания детства имеют
такую власть над иными людьми, что многие из  спутников  каменолома,  едва
войдя, почтительно обнажили головы и старались  осторожно  ступать,  чтобы
заглушить шум шагов по звонким плитам. Затем  они  обменялись  несколькими
словами тихо, боязливо, вполголоса.
   Другие, робко пытаясь найти глазами на неизмеримой высоте терявшиеся  в
сумраке арки гигантского нефа,  чувствовали  почти  испуг,  сознавая  себя
такими маленькими в этой необъятности, наполненной мглою... Но их волнение
быстро улетучилось  после  первой  же  шутки  каменолома,  нарушившей  эту
благоговейную тишину:
   - Тысяча чертей! -  воскликнул  он.  -  Что  это  мы  примолкли,  точно
собираемся служить вечерню! Если бы еще в кропильнице было вино! Ну, тогда
бы куда ни шло!
   Несколько взрывов дикого хохота были ответом на эти слова.
   - А разбойник успеет скрыться! - заметил кто-то.
   - И мы останемся с носом! - прибавила Цыбуля.
   - Можно подумать, что здесь  есть  трусы,  боящиеся  служек!  -  сказал
каменолом.
   - Никогда! - закричали все хором. - Никогда... мы не боимся никого!
   - Так вперед!
   - Да... вперед... вперед! - кричали голоса.
   И возбуждение, на минуту было улегшееся, казалось, только удвоилось.
   При бледном свете серебряной лампады глаза, привыкшие уже к  полумраку,
стали различать внушительную фигуру миссионера, стоявшего  перед  решеткой
хор.
   - Отравитель должен быть спрятан здесь, в каком-нибудь углу, - закричал
каменолом. - Надо заставить священника отдать нам разбойника!
   - Он нам за него ответит!
   - Ведь он его скрыл здесь!
   - Если мы его не найдем, он расплатится за обоих!
   По мере того как  проходило  первое  впечатление  невольного  уважения,
испытанного толпой, голоса звучали все громче, лица становились все  более
свирепыми и тем более разъяренными, что каждый испытывал  стыд  за  минуту
колебания и слабости, проявленных перед этим.
   - Да, да! - закричало несколько дрожащих от гнева голосов. - Нам  нужна
жизнь того или другого.
   - Или обоих вместе!..
   - Тем хуже для тонзуры! Зачем он помешал нам прикончить отравителя!
   - Смерть ему! Смерть!
   И со взрывом диких криков,  гулко  раздавшихся  под  огромными  сводами
собора, толпа, опьянев от гнева, бросилась к решетке хор.
   Молодой миссионер, молившийся  за  своих  палачей,  когда  его  распяли
дикари Скалистых гор, был слишком смел душою, слишком милосерден, чтобы не
пожертвовать тысячу  раз  своей  жизнью  для  спасения  отца  д'Эгриньи...
человека, обманувшего его с таким низким и коварным лицемерием.



        "11. УБИЙЦЫ"

   Подбежав к Габриелю во главе своей шайки, каменолом, сверкая от  ярости
глазами, закричал:
   - Где отравитель?.. Он нам нужен!..
   - А кто вам сказал, что он отравитель, братья  мои?  -  начал  Габриель
своим проникающим в  душу  звонким  голосом.  -  Отравитель!..  А  где  же
доказательства?.. Где свидетели?.. Где жертвы?..
   -  Довольно...  ведь  мы  здесь  не  на  исповеди...  -  грубо  отвечал
каменолом, угрожающе наступая. - Подайте нам этого человека... надо с  ним
покончить... или вы заплатите за него...
   - Да... да! - закричало несколько голосов.
   - Они заодно!
   - Нам надо того или другого!
   - Тогда берите меня! - сказал Габриель, поднимая голову и выходя вперед
со спокойствием, полным величия и покорности.  -  Я  или  он!  -  прибавил
юноша. - Ведь вам все равно? Вы жаждете крови:  берите  мою,  братья  мои;
ведь ваши головы затуманены роковым безумием!
   Слова Габриеля, его смелость, благородство  осанки,  красота  произвели
глубокое впечатление на нападающих. Но вдруг чей-то голос закричал:
   - Эй друзья!.. Вон где отравитель... за решеткой!..
   - Где он?.. Где?
   - Да вон глядите... лежит врастяжку на полу!
   При этих словах стоявшие толпой люди рассыпались по церкви,  заглядывая
за решетку хор, последнюю и единственную преграду, которая  защищала  отца
д'Эгриньи.
   Между тем каменолом, Цыбуля и еще несколько человек с злобной  радостью
наступали на Габриеля, восклицая:
   - А, попался!.. Теперь он в наших руках! Смерть отравителю!
   Габриель позволил бы себя убить здесь, у дверей решетки, лишь бы спасти
отца д'Эгриньи; но так как решетка была высотой всего в четыре фута, через
нее можно было перелезть или разрушить; потеряв всякую надежду на спасение
иезуита, миссионер все же закричал:
   - Остановитесь, несчастные безумцы!
   Бросившись вперед, он поднял руки к толпе.
   Еще раз  толпа  на  секунду  остановилась  в  нерешительности  при  его
возгласе, таком нежном и братском, но в  то  же  время  властном.  Но  это
продолжалось только мгновение.
   Снова раздались крики, еще более яростные.
   - Смерть! Смерть ему!
   - Вы хотите его смерти? - сказал Габриель, бледнея.
   - Да!.. Да!..
   -  Хорошо!  Пусть  он  умрет!..  -  воскликнул  миссионер  под  наитием
какого-то вдохновения. - Да... пусть умрет сейчас же...
   Эти неожиданные слова так поразили толпу, что она, не двигаясь с места,
смотрела на молодого священника, молча, точно парализованная.
   - Вы говорите, он виноват? - продолжал Габриель  дрожащим  от  волнения
голосом. - Вы его осудили без доказательств... без свидетелей?.. Ничего!..
Пусть он умрет!.. Вы говорите, что он отравитель?.. А где его  жертвы?  Вы
не знаете... но это все равно! Он осужден... у  него  отнято  даже  святое
право  всякого  обвиняемого  -  право  самозащиты!  Вы   не   хотите   его
выслушать?.. Ничего... это все  равно!  Приговор  произнесен!..  Вы  разом
являетесь и обвинителями, и судьями, и  палачами?..  Хорошо,  пусть  будет
так! Вы никогда не видали этого несчастного, он  вам  не  сделал  никакого
зла, вы даже не знаете, причинил ли он кому-нибудь зло... но вы берете  на
себя ужасную ответственность за его  смерть...  слышите  ли...  за  гибель
человека! Но как бы там  ни  было,  это  дело  вашей  совести...  она  вас
оправдывает... Я хочу верить, что это будет так... Обвиняемый умрет!..  Он
умрет, и святость дома Божьего не спасет его...
   - Нет... не спасет... нет! - кричали остервенелые голоса.
   - Нет, не спасет! - с еще большим жаром продолжал Габриель. - Вы хотите
крови и хотите пролить ее в  храме  Божьем!  Вы  говорите,  что  это  ваше
право... Вы произносите приговор... Но зачем же столько сильных  рук,  для
того чтобы добить умирающего? Зачем крики... ярость... насилие? Разве  так
должен происходить суд сильного и справедливого народа? Нет...  нет:  если
он, уверенный в своей правоте, наносит  удар  врагу,  он  наносит  его  со
спокойствием судьи, произносящего приговор по совести и по  чести!..  Нет,
сильный, справедливый народ не будет в  слепой  ярости,  с  криками  гнева
наносить удары, словно  он  хочет  забыться,  совершая  подлое  и  ужасное
убийство!.. Нет... не так должен  быть  исполнен  ваш  приговор,  если  вы
хотите пользоваться вашим правом, как вы говорите.
   - Да... мы хотим им воспользоваться, - кричали каменолом, Цыбуля и  еще
несколько безжалостных людей, между тем как большинство онемело  от  ужаса
при словах Габриеля,  ярко  обрисовавшего  им  истинную  картину  ужасного
преступления, которое они готовы были совершить.
   - Да... - продолжал каменолом. -  Это  наше  право!..  Мы  хотим  убить
отравителя!
   И, говоря это, негодяй, с налитыми кровью глазами, с горящим лицом,  во
главе нескольких товарищей сделал шаг вперед и хотел оттолкнуть  Габриеля,
продолжавшего стоять перед решеткой.
   Вместо того чтобы сопротивляться  разбойнику,  миссионер  выступил  ему
навстречу и, взяв его за руку, твердым голосом произнес:
   - Идем...
   И,  увлекая  за  собой   изумленного   каменолома,   дружки   которого,
ошеломленные  неожиданным  поступком  Габриеля,  не  осмелились   за   ним
следовать, Габриель быстро пробежал пространство, отделявшее  их  от  хор,
отворил решетку и, подведя каменолома, руку которого  он  не  выпускал,  к
телу отца д'Эгриньи, распростертому на плитах, воскликнул:
   - Вот жертва... она приговорена... Бейте ее!
   - Я?.. - колеблясь, возразил каменолом. - Я... один?
   - О! - продолжал Габриель с горечью. - Опасности нет... вы скоро с  ним
покончите... Он  совершенно  измучен...  еле  дышит...  сопротивляться  не
будет. Не бойтесь ничего!!!
   Камен