но унылое впечатление. Со  стороны
улицы св.Франциска тянулась все та же высокая, мрачная стена, с двумя  или
тремя отверстиями, вроде бойниц, прочно  заделанных  решетками.  Громадные
дубовые ворота, окованные железом и усеянные громадными  гвоздями,  шляпки
которых были покрыты таким слоем грязи, пыли и  ржавчины,  что  невозможно
было угадать  их  первоначальный  цвет,  закруглялись  кверху  и  вплотную
примыкали к своду, который благодаря толщине стен был  похож  на  глубокую
арку. В створке ворот находилась небольшая калитка, служившая для входа  и
выхода еврею Самюэлю, хранителю мрачного жилища. Переступив порог,  сейчас
же  попадали  под  свод  здания,  выходившего  на  улицу.  В  этом  здании
находилось жилье Самюэля. Его окна были обращены  на  обширный  внутренний
двор, разделенный решеткой, за которой виднелся сад. Среди сада возвышался
двухэтажный дом из тесаного камня. Этот дом был  причудливо  высок:  чтобы
достигнуть входной двери, замурованной полтораста  лет  назад,  надо  было
подняться на крыльцо в  двадцать  ступеней.  Вместо  оконных  ставней  тут
имелись  толстые  свинцовые  листы,  наглухо  запаянные   и   закрепленные
железными полосами, концы которых были заделаны в стене. Кроме того, чтобы
помешать проникновению воздуха и света в это жилище и спасти последнее  от
внутреннего и внешнего  разрушения,  крыша  также  была  покрыта  толстыми
свинцовыми  листами,  как  и  отверстия  кирпичных  труб,   которые   были
предварительно  заложены  кирпичом  и  заделаны.  Так  же  поступили  и  с
маленьким четырехугольным бельведером  на  самой  верхушке  дома:  он  был
покрыт свинцовым колпаком, припаянным к крыше.  Но  по  какой-то  странной
фантазии со всех четырех сторон бельведера,  расположенных  соответственно
четырем  сторонам  света,  в  свинце  было  проделано  по  семи  маленьких
отверстий в  форме  креста.  Они  были  ясно  видны  снаружи.  Кроме  этих
отверстий,  повсюду  свинцовые  листы  были   сплошные.   Благодаря   этим
предосторожностям и прочности постройки можно было  ограничиваться  только
внешним  ремонтом,  а  внутренность  дома,  защищенная  от   проникновения
воздуха, должна была остаться неприкосновенной в  том  же  виде,  как  сто
пятьдесят лет назад.
   Но если бы стены этого дома  превратились  в  развалины,  если  бы  его
ставни сломались  и  были  источены  червями,  если  бы  крыша  наполовину
провалилась, а окна густо заросли вьющимися  растениями,  он  и  тогда  не
производил бы более унылого впечатления, чем то, какое  получалось  теперь
от каменного здания, закованного в железо, свинец и похожего на склеп.
   Сад, который Самюэль посещал только  раз  в  неделю,  обходя  дом,  был
окончательно запущен и  представлял  собою,  особенно  летом,  невероятное
смешение растений и  кустарников.  Деревья,  предоставленные  самим  себе,
разрослись  во  все  стороны  и  переплелись  ветвями,  а  побеги   дикого
винограда,  которые  вначале  стлались  по  земле  у  подножия   деревьев,
поднялись затем на  стволы,  обвили  их  и  опутали  самые  высокие  ветви
непроходимой сетью лоз. Пробраться сквозь  этот  почти  _девственный  лес_
можно было только по тропинке, проложенной сторожем для прохода от решетки
к дому, подступы к  которому  были  слегка  наклонены  для  стока  воды  и
тщательно покрыты каменными плитами на расстоянии примерно  десяти  футов.
Другая узенькая дорожка шла вокруг наружных стен, и  каждую  ночь  по  ней
бегали две или три огромные пиренейские собаки; порода этих  верных  собак
жила в доме в течение полутораста лет.
   Таково было жилище, предназначенное служить  местом  свидания  потомков
семьи Реннепона.
   Ночь с 12 на 13  февраля  приближалась  к  концу.  За  бурей  наступило
затишье, дождь перестал. На чистом небе  мерцали  звезды.  Заходящая  луна
нежным и меланхолическим светом  заливала  покинутое,  молчаливое  жилище,
порога которого столько лет не переступала нога человеческая.
   Яркий свет в одном из окон сторожки свидетельствовал, что еврей Самюэль
еще не спал. Представим  себе  довольно  большую  комнату,  сверху  донизу
отделанную ореховым  деревом,  почерневшим  от  времени.  В  очаге,  среди
остывшего пепла, тлели две полупотухшие головешки. На каменной серой доске
камина, в  старом  железном  подсвечнике,  стояла  тонкая  сальная  свеча,
накрытая гасильником, а рядом с ней лежала пара двуствольных пистолетов  и
остро отточенный охотничий нож, рукоятка которого была из чеканной  бронзы
семнадцатого столетия. К одной из колонок  камина  был  прислонен  тяжелый
карабин. Четыре стула без спинок, старый дубовый  шкаф  и  стол  с  витыми
ножками составляли всю меблировку комнаты. На стене в симметричном порядке
висели разной величины ключи, форма которых говорила об  их  древности.  К
колечкам  ключей  были  прикреплены  различные  ярлычки.   Задняя   стенка
отворенного шкафа уходила вбок при нажиме секретной  пружины  и  открывала
стенку с вделанным глубоким и широким железным ящиком для  денег,  который
также был  отперт,  что  позволяло  видеть  замечательный  механизм  замка
флорентийской  работы  шестнадцатого  века;  такой  замок  лучше   всякого
новейшего приспособления защищал от взлома. Внутри сейфа на золотых нитках
укреплены прокладки из асбеста,  который,  как  полагали  в  старину,  был
способен предохранить от огня содержимое.
   Большая шкатулка из кедрового дерева, наполненная тщательно  сложенными
и подписанными бумагами, была  вынута  из  ящика  и  стояла  на  одной  из
скамеек.
   При свете медной лампы старый  хранитель  Самюэль  что-то  записывал  в
небольшом реестре, а его  жена  Вифзафея  диктовала  ему,  держа  в  руках
журнал. Самюэлю было восемьдесят два года, настоящий лес седых кудрей  еще
покрывал  его  голову.  Он  был  маленького  роста,  худой,   нервный,   а
неугомонная живость движений доказывала, что его энергия и  активность  не
ослабли с годами. Однако встречаясь, - правда, редко, - с людьми  в  своем
квартале, Самюэль старался казаться совсем впавшим в детство  стариком,  о
чем и сообщил Роден аббату д'Эгриньи. Старый халат из коричневого баркана,
с широкими рукавами, совсем скрывал фигуру Самюэля и падал до самых ног.
   Черты  Самюэля   ясно   свидетельствовали   о   его   чисто   восточном
происхождении - желтоватый, матовый цвет кожи, горбатый  нос,  подбородок,
опушенный небольшою седой  бородой,  выдающиеся  скулы,  резко  оттенявшие
провалы морщинистых щек, умное и тонкое выражение лица.  Лоб  Самюэля  был
высок, широк и выражал прямоту, правдивость  и  твердость,  а  его  глаза,
блестящие и черные, как у арабов, отличались ласковым  и  в  то  же  время
проницательным взглядом.
   Его жена, на пятнадцать лет моложе мужа, была высока ростом и одета  во
все черное. Гладкий чепец из накрахмаленного батиста, напоминавший покроем
строгий головной убор голландских матрон, обрамлял бледное и суровое лицо,
в молодости отличавшееся редкой и гордой  библейской  красотой.  Несколько
глубоких морщин на лбу, - следствие почти всегда нахмуренных седых бровей,
- говорили,  что  эта  женщина  часто  испытывала  глубокую  печаль.  И  в
настоящую минуту лицо Вифзафеи также указывало на  невыразимое  страдание:
глаза ее остановились, голова опустилась на грудь, а рука, в  которой  она
держала маленькую записную книжку,  упала  на  колени.  Другой  рукой  она
судорожно сжимала висевший на шее сплетенный из черных, как смоль,  волос,
толстый шнурок с  большой  четырехугольной  золотой  ладанкой,  с  лицевой
стороны которой была вставлена хрустальная пластинка, за ней виднелся, как
в особого рода раке, кусочек полотна, сложенного вчетверо  и  запачканного
чем-то красным, как будто давно запекшейся кровью.
   После минутного молчания, написав  несколько  строк  в  своем  реестре,
Самюэль громко прочитал написанное:
   "Пять тысяч  австрийских  банкнотов,  по  тысяче  флоринов.  Число:  19
октября 1826 года".
   Затем он поднял голову и, обратясь к жене, спросил:
   - Так, Вифзафея? Вы проверили по книжке?
   Вифзафея не отвечала.
   Самюэль взглянул на нее и, видя ее  подавленное  состояние,  спросил  с
нежной тревогой:
   - Что с вами, Боже мой, что с вами?
   - 19 октября 1826 года... -  медленно  произнесла  она  все  с  тем  же
остановившимся взором и продолжая сжимать волосяной шнур. - Роковое число,
Самюэль... роковое для  нас...  Этим  числом  помечено  последнее  письмо,
полученное нами от...
   Но продолжить Вифзафея не смогла; она застонала и закрыла лицо руками.
   - Да... я вас понимаю! - продолжал старик взволнованным голосом: - Отец
может забыться среди важных забот, но, увы, сердце матери вечно помнит!
   И, бросив перо, Самюэль склонил голову  на  руки,  опираясь  локтями  о
стол.
   Вифзафея, как бы упиваясь горестными воспоминаниями, продолжала:
   - Да... в этот день... сын наш, наш Авель, написал нам последнее письмо
из Германии, уведомляя о помещении капитала согласно вашему указанию... Он
прибавил, что едет в Польшу для другой денежной операции...
   - И в Польше... его ждала смерть мученика! - продолжал дальше  Самюэль.
- Без всякого повода, без доказательств, так как в  обвинении  не  было  и
тени   правды,   ему   приписали   организацию   контрабанды...    Русское
правительство поступило с ним так же, как оно поступает с нашими  братьями
в этой стране жестокой тирании: присудило его к ужасной пытке  кнутом,  не
принимая ничего во внимание...  К  чему  выслушивать  еврея?..  Что  такое
еврей?.. Существо, стоящее еще ниже крепостного крестьянина!.. Не упрекают
ли  евреев  в  этой  стране  во  всех  пороках,  неизбежно  вытекающих  из
унизительного рабства, в котором  их  там  держат!  Еврей,  умирающий  под
палкой! Стоит ли об этом беспокоиться?
   - И наш бедный Авель, такой кроткий, честный,  умер  под  кнутом...  от
боли и стыда... - сказала Вифзафея, вся дрожа. - Один  из  наших  польских
братьев с трудом получил  позволение  его  похоронить...  Он  отрезал  его
чудные черные волосы... И  эти  волосы  да  кусочек  полотна,  пропитанный
кровью нашего сына... вот все, что осталось нам от него...
   И бедная женщина  принялась  судорожно  целовать  волосяную  цепочку  с
реликвией.
   -  Увы!  -  сказал  Самюэль,  отирая  слезы,  заструившиеся  при   этом
мучительном воспоминании. - Отец наш, Господь Бог, отнял у нас сына только
тогда, когда приблизился час окончания  долга,  который  верно  выполнялся
нашим  родом  в  течение  полутораста  лет...  К  чему  теперь  продолжать
существование нашей семьи на земле? - с горечью прибавил он. -  Разве  наш
долг  не  исполнен?..  Разве  в  этой  кассе  не  заключается  королевское
богатство? Разве завтра потомки благодетеля моего предка не вступят в дом,
замурованный сто пятьдесят лет тому назад?
   При этом он с грустью повернул голову к окну,  из  которого  виден  был
дом.
   В этот момент начала заниматься заря.
   Луна закатилась. Бельведер крыши и трубы вырисовались  черными  пятнами
на звездном небе.
   Вдруг Самюэль побледнел, вскочил и, указывая жене  на  дом,  воскликнул
дрожащим голосом:
   - Вифзафея!.. опять семь блестящих точек... как было тридцать лет  тому
назад... Смотри... смотри...
   Действительно, все семь круглых отверстий, расположенных в виде  креста
в свинцовой покрышке бельведера, загорелись ярким светом, как будто кто-то
осветил их изнутри замурованного дома.



        "2. ДЕБЕТ И КРЕДИТ"

   В течение нескольких минут Самюэль и Вифзафея оставались  неподвижными,
взволнованно и со  страхом  созерцая  семь  блестящих  точек,  сиявших  на
бельведере в последние моменты ночной мглы, между тем  как  бледно-розовый
тон горизонта за домом уже возвещал о приближении рассвета. Самюэль первый
прервал молчание и, проведя рукой по лбу, заметил жене:
   - Под  влиянием  печали,  причиненной  воспоминаниями  о  нашем  бедном
ребенке, мы забыли, что в этом явлении нет ничего страшного для нас.
   - Что вы хотите этим сказать, Самюэль?
   - Разве мой отец не  предупреждал  нас  об  этом?  И  он  и  дед  через
определенные промежутки времени видели этот свет несколько раз.
   - Да... но они тоже не могли объяснить причину этого света...
   - Мы должны думать о ней, что думали и дед и  отец,  -  что  существует
потайной ход, неизвестный в те времена, как и теперь, и которым пользуются
те, кто должен, быть может, исполнить  какой-нибудь  таинственный  долг  в
этом доме... Во всяком случае, отец предупреждал, чтобы меня не  тревожили
эти странные явления, которые за тридцать лет повторяются во второй раз...
   - Но все-таки, Самюэль, это пугает, как нечто сверхъестественное.
   - Время чудес миновало, - сказал еврей, меланхолически покачав головой.
- Очень многие жители старинных домов  в  этом  квартале  имеют  подземные
ходы, соединяющие их с отдаленными местами, доходящие до самой Сены  и  до
катакомб... Несомненно, что в этом доме имеется подземный ход,  в  который
изредка проникают какие-то люди.
   - Но почему бельведер освещается таким образом?
   - По плану дома  видно,  что  бельведер  служит  фонарем  для  большого
траурного зала, как его называют, помещающегося  на  первом  этаже.  Чтобы
проникнуть в эту комнату, где царит полнейший мрак  вследствие  того,  что
все окна заделаны, необходимо зажечь огонь...  а  в  этом  траурном  зале,
говорят, собраны очень странные, очень страшные вещи... -  прибавил  еврей
вздрогнув.
   Вифзафея внимательно наблюдала  за  семью  светящимися  точками,  блеск
которых смягчался по мере того, как становилось светлее.
   - В таком  случае  тайна  объясняется  очень  просто,  -  сказала  жена
старика. - Впрочем, подобное явление  в  такой  знаменательный  для  семьи
Реннепонов день не должно нас удивлять...
   - Принимая во  внимание,  что  в  течение  полутораста  лет  этот  свет
появлялся несколько раз, по  всей  вероятности,  еще  какая-нибудь  семья,
кроме  нашей,  из  поколения  в  поколение   должна   выполнять   какую-то
таинственную обязанность в доме, - прибавил Самюэль.
   - Но что бы это могло быть? Быть может, сегодня все объяснится...
   - Довольно, однако, Вифзафея, - заметил старик, спохватываясь и как  бы
раскаиваясь в бесплодной потере времени. - Наступает  день,  а  между  тем
необходимо, чтобы к восьми часам утра состояние этой кассы было  в  полном
порядке: все эти огромные суммы, - указал Самюэль на шкатулку из кедрового
дерева, - должны быть подсчитаны и приведены в порядок для перехода в руки
законных владельцев...
   - Это правда, Самюэль!.. Сегодняшний день не  принадлежит  нам.  Это  -
торжественный день, который мог бы быть и для нас прекрасен... если бы для
нас могли  существовать  теперь  хорошие  дни!..  -  с  горечью  прибавила
Вифзафея, думая о сыне.
   - Жена! - торжественно и грустно вымолвил Самюэль, взяв ее за  руку.  -
Постараемся по крайней  мере  найти  утешение  в  том,  что  мы  выполнили
священный долг... Разве Бог, несмотря на то, что Он отнял у нас  сына,  не
был милосерден к нам? Разве не благодаря провидению  наша  семья,  в  трех
поколениях, могла начать, продолжать и закончить великое дело?
   - Да, Самюэль, - ласково отвечала еврейка. - И когда  пробьет  полдень,
для вас, кроме чувства удовлетворения, наступит наконец  час  покоя  и  вы
избавитесь от страшной ответственности.
   И она показала на кассу.
   - Это правда, - продолжал старик,  -  мне  будет  приятнее,  когда  это
богатство перейдет из моих рук в руки владельцев... Но сегодня я  все-таки
обязан проверить все эти капиталы, а затем мы их сличим с моей запиской  и
с маленькой книжкой, которая у вас в руках.
   Вифзафея кивнула утвердительно  головой.  Самюэль  взял  перо  и  начал
внимательно производить банковские. расчеты, в  то  время  как  жена  его,
против своей воли, снова отдалась жестоким  воспоминаниям,  разбуженным  в
ней роковой датой, напомнившей о смерти сына.
   Изложим кратко очень простую, хоть и романтическую и  чудесную  историю
пятидесяти тысяч экю, которые благодаря  разумному  и  верному  управлению
превратились через сто пятьдесят лет не в сорок миллионов, как рассчитывал
отец д'Эгриньи, а в капитал значительно больший.  Правда,  аббат  имел  об
этом деле весьма неполные сведения и, предполагая, кроме того, возможность
за столь продолжительное время множества потерь  и  банкротств,  считал  и
сорок миллионов громадной цифрой.
   История этого состояния неразрывно связана с семьей  Самюэлей,  которая
уже в трех поколениях пускала в оборот эти капиталы. Скажем два  слова  об
этой семье. В 1670 году, задолго до  своей  смерти,  во  время  одного  из
путешествий в Португалию,  Мариус  Реннепон,  прибегнув  к  могущественным
покровителям,  спас  жизнь  одному   несчастному   еврею,   приговоренному
святейшей  инквизицией  к  сожжению  на  костре.  Этот  еврей  был  _Исаак
Самюэль_, дед теперешнего хранителя дома на улице св.Франциска.
   Великодушные люди часто очень сильно  привязываются  к  тем,  кому  они
оказали услугу, не менее чем последние к своим  благодетелям.  Поэтому-то,
убедившись, что Исаак Самюэль, бывший до  той  поры  небогатым  менялой  в
Лиссабоне, является человеком неглупым, честным и деятельным, господин  де
Реннепон,  владевший  громадными  поместьями  во  Франции,  предложил  ему
поехать с ним во Францию  и  взять  на  себя  управление  его  состоянием.
Недоверие и подозрительность,  с  которыми  всегда  относились  к  евреям,
достигли в то время наивысшего предела, поэтому Исаак был  вдвойне  тронут
доверием господина де Реннепона. Он согласился на его предложение и с  той
минуты дал обещание посвятить всю жизнь на служение человеку, который мало
того, что спас ему жизнь, но еще поверил в его честность и искренность,  в
то время когда на евреев смотрели, как на  подозрительную,  ненавистную  и
презренную расу. Но господин де Реннепон  обладал  ясным,  зрелым  умом  и
знал, что не будет обманут. Действительно,  с  той  поры  его  дела  стали
процветать,  так  как  Исаак  посвятил  все  свои  замечательные   деловые
способности исключительно заботе об интересах благодетеля.
   Затем наступило время преследований и разорения господина де Реннепона.
Все состояние было конфисковано и передано за несколько дней до его смерти
в руки доносивших на него почтенных отцов-иезуитов. Укрывшись в  потаенном
месте, где он и покончил с жизнью, господин де Реннепон тайно призвал туда
Самюэля и поручил ему крохи, оставшиеся от всех богатств: пятьдесят  тысяч
экю. Верный слуга  должен  был  сохранить  эту  сумму  и  увеличивать  ее,
наращивая проценты; если у него родится сын  -  передать  эту  обязанность
ему, а за неимением сына разыскать  какого-нибудь  честного  родственника,
который   мог   бы   продолжать   управление   капиталом   за    приличное
вознаграждение; таким  образом,  это  дело  должно  было  передаваться  от
родственника к родственнику до  истечения  полутораста  лет.  Кроме  того,
Исааку и его потомкам предоставлялось бесплатное жилье  в  доме  на  улице
св.Франциска с обязательством охранять неприкосновенность особняка.
   Если  бы  даже  у  Самюэля  не  было  детей,  то   могущественный   дух
солидарности, часто объединяющий  некоторые  еврейские  семьи,  все  равно
позволил бы ему выполнить  последнюю  волю  де  Реннепона:  родные  Исаака
разделили бы его чувство признательности к благодетелю, и они сами, так же
как и их последующие поколения, самоотверженно исполняли бы долг,  лежащий
на одном из  них.  Но  через  несколько  лет  после  смерти  господина  де
Реннепона у Исаака родился сын. У этого  сына,  Леви  Самюэля,  увидевшего
свет  в  1689  году,  от  первой  жены  детей  не  было,  но,  будучи  уже
шестидесятилетним стариком, он женился во второй раз, и в 1750 году у него
родился  сын  Давид  Самюэль,   теперешний   хранитель   дома   на   улице
св.Франциска. В момент нашего повествования, в 1832  году,  ему  было  уже
восемьдесят два года, и, казалось, он дожи