фе, если можно...
   И епископ, тщательно избегая камина, направился к столу с угощением.
   - А не скушает ли ваше высокопреосвященство пирожок  с  устрицами?  Они
горячие, - сказала княгиня.
   -  Я  уже  знаю  их,  княгиня,  -  ответил   кардинал,   вздрогнув   от
предвкушаемого наслаждения. - Они превосходны, и я не могу устоять  против
соблазна.
   - Какого вина позволите предложить  вашему  преосвященству?  -  любезно
спрашивала княгиня.
   - Немножко бордо, если позволите!
   Отец д'Эгриньи хотел налить вина,  но  княгиня  не  уступила  ему  этой
чести.
   -  Ваше  преосвященство,  вероятно,  меня  одобрите,  -  сказал   аббат
д'Эгриньи кардиналу, пока тот медленно смаковал пирожки, - что я  не  счел
нужным  приглашать  сегодня  ни  епископа  Могадорского,  ни  архиепископа
Нантера, ни мать Перпетю,  настоятельницу  монастыря  св.Марии.  Разговор,
который у нас должен быть с его преподобием  отцом  Роденом  и  с  аббатом
Габриелем, должен иметь особенный и секретный характер.
   - Вы были совершенно правы, - отвечал кардинал. - Хотя дело  Реннепонов
интересует всю римскую апостолическую церковь,  но  некоторые  вещи  лучше
держать в тайне.
   - Позвольте мне воспользоваться случаем и еще  раз  поблагодарить  ваше
преосвященство за исключение в пользу смиренной  и  ничтожной  рабы  нашей
церкви! - сказала княгиня, делая глубокий, почтительный реверанс.
   - Это просто проявление справедливости и исполнение долга,  княгиня,  -
отвечал кардинал, кланяясь и ставя  на  стол  опорожненный  стакан.  -  Мы
знаем, сколь многим обязана вам церковь за управление религиозными делами,
во главе которых вы стоите.
   - Что  касается  этого,  то,  ваше  высокопреосвященство,  можете  быть
уверены, что я откажу в пособии самому нуждающемуся, если он не представит
мне свидетельства об исповеди!
   - Только направленная подобным образом благотворительность,  -  заметил
кардинал, впадая в искушение при аппетитном виде  раковых  шеек,  -  имеет
смысл и цену. Мне дела нет до нечестивого голода... благочестие же  должно
быть ограждено от этого... - при этом кардинал  быстро  проглотил  раковую
шейку. - Впрочем, мы знаем хорошо, с каким горячим усердием  вы  неумолимо
преследуете нечестивцев и  мятежников,  восстающих  против  власти  нашего
святого отца.
   - Ваше высокопреосвященство, вы можете быть уверены, что я предана Риму
сердцем, душой и всеми убеждениями. Для меня все  равно,  что  турок,  что
галликанец! - храбро заявила княгиня.
   - Княгиня права, -  сказал  бельгийский  епископ.  -  Я  пойду  дальше:
галликанец хуже язычника! Я в этом случае согласен с Людовиком XIV.  Когда
у него попросили однажды милости для одного из придворных, великий  монарх
отвечал: "Никогда! он янсенист!" - "Он атеист, ваше величество!" -  "Тогда
дело другое! Я готов оказать ему эту милость!"
   Эта епископская шуточка заставила всех засмеяться. Затем отец д'Эгриньи
серьезно обратился к кардиналу:
   -  К  несчастью,  как  я  буду  иметь  честь  доложить  сейчас   вашему
преосвященству по  поводу  аббата  Габриеля,  если  мы  не  будем  следить
насколько возможно строже, то низшее духовенство заразится галликанством и
мятежными мыслями против того, что они называют деспотизмом епископов!
   - Для предотвращения этого несчастия необходимо, чтобы епископы удвоили
строгость, - заметил кардинал сурово. - Им всегда следует помнить, что они
прежде всего подданные римской церкви и только потом французы, потому  что
во Франции они являются представителями Рима,  святого  отца  и  интересов
церкви, точно так же как посланник является в чужой стране  представителем
своей родины, государя и интересов своей страны.
   - Конечно! - сказал  отец  д'Эгриньи.  -  Мы  надеемся,  что  благодаря
энергичному влиянию вашего преосвященства мы  добьемся  свободы  обучения.
Тогда  вместо  молодых   французов,   зараженных   философией   и   глупым
патриотизмом, у нас будут добрые  римские  католики,  послушные  и  хорошо
дисциплинированные, - почтительные подданные святого отца!
   - Так что в подходящий момент, - улыбаясь, заметил бельгийский епископ,
- если бы наш святой отец  пожелал  освободить  французских  католиков  от
повиновения существующему правительству, он, признав новое  правительство,
мог бы привлечь  на  его  сторону  значительное  большинство  приверженцев
католической партии!
   Говоря это, епископ отирал  лоб  и  старался  найти  хоть  какое-нибудь
подобие сибирского холода в охлажденном шоколаде.
   - О!  несомненно,  всякое  правительство  осталось  бы  довольно  таким
подарком, - воскликнула княгиня.  -  И  оно  с  радостью  вознаградило  бы
церковь великими благами.
   - И церковь заняла  бы  тогда  подобающее  ей  место,  чего  теперь,  к
сожалению, во Франции она не имеет благодаря безверию и анархии, -  сказал
кардинал. - К счастью, я повидался со многими епископами и, побранив их за
недостаток энергии, подогрел их усердие... Я приказал им от имени  святого
отца открыто и смело нападать на свободу  печати  и  религиозного  культа,
хотя она и была признана отвратительными революционными законами.
   -  Увы!  ваше  высокопреосвященство  не  побоялись,   значит,   ужасных
опасностей...  жестоких  мучений,  каким  подвергнутся  наши   священники,
повинуясь вашим приказаниям? - весело заметила княгиня. - О,  эти  ужасные
_апелляции против_ злоупотребления властью - вы их не боитесь?  Ведь  ваше
преосвященство нарушает законы страны, по словам шайки адвокатов и  членов
парламента... Помилуйте!  чего  страшнее!..  Вдруг  государственный  совет
признает, что в  вашем  приказании  заключается  злоупотребление  властью!
Можете ли вы представить, как должно быть страшно  князю  церкви,  на  его
троне, окруженному епископами и двором, если  где-то  вдали  дюжина-другая
атеистов-бюрократов  на  все  голоса,  от  фальцета  до  баса,  заголосит:
_Злоупотребление властью! Злоупотребление властью!_  Нет,  если  есть  где
злоупотребление... то это лишь злоупотребление правом быть смешными...  со
стороны этих людишек!
   Эта шутка вызвала общую веселость.
   Бельгийский епископ продолжал:
   - А я нахожу, что эти гордые защитники закона, со всеми их  хвастливыми
замашками действуют с  полным  христианским  смирением.  Священник  сурово
поносит их за неверие,  а  они,  низко  кланяясь,  скромно  лепечут:  "Ах!
монсеньор... это злоупотребление властью!"
   Новый взрыв хохота встретил и эту шутку.
   - Надо им оставить эту забаву,  невинное  брюзжание  школьников  против
строгой ферулы учителя, - сказал, улыбаясь, кардинал. -  Мы  всегда  будем
поступать против их воли и наперекор им, во-первых,  потому,  что  больше,
чем они сами, заботимся об их спасении, а во-вторых, потому, что мы всегда
нужны правительству для обуздания народа. Впрочем,  пока  адвокаты,  члены
парламента и атеисты из университетов кричат в бессильной злобе... истинно
верные христиане вступают в союз и действуют против нечестия!..  При  моем
проезде через Лион я был глубоко тронут... Вот настоящий римский город!  и
общины,  и  кающиеся,  и  добрые  дела   всякого   рода...   словом,   все
решительно... а что лучше всего: духовенство обеспечено ежегодным  доходом
более чем в триста тысяч экю!..  Лион  -  достойная  столица  католической
Франции...  Триста  тысяч  в  год!..  Этого  достаточно,   чтобы   смутить
нечестивцев... Триста тысяч!!!  Что-то  смогут  ответить  на  это  господа
философы?
   - К несчастью, - возразил аббат д'Эгриньи, - не все города  во  Франции
похожи на Лион!  Я  должен  даже  предупредить  ваше  преосвященство,  что
обнаруживается весьма серьезный факт: некоторые члены низшего  духовенства
желают действовать  заодно  с  народом,  нищету  и  лишения  которого  они
разделяют. Они готовятся восстать во имя  евангельского  равенства  против
того, что они называют епископским аристократическим деспотизмом.
   - Если у них хватит на это смелости, - воскликнул  кардинал,  -  то  не
найдется подходящей кары за такой проступок! Ведь это подлинный бунт!..
   - Они осмеливаются на большее, ваше преосвященство:  некоторые  из  них
мечтают о расколе. Они желают разрыва французской церкви с Римом  под  тем
предлогом, что ультрамонтаны исказили первоначальную чистоту евангельского
учения.  Молодой  аббат,  бывший  раньше  миссионером,  а  затем  сельским
священником, Габриель де Реннепон, которого я велел сюда вызвать, сделался
как бы главой среди этих пропагандистов. Он собрал несколько  викариев  из
округи и, предлагая им  покуда  повиноваться  своим  епископам,  советовал
воспользоваться правами французских граждан, чтобы законным путем добиться
освобождения низшего духовенства. По  его  мнению,  приходские  священники
слишком зависят от капризов епископов, которые могут их сменить  и  лишить
куска хлеба без всякого контроля и возможности протестовать (*3).
   - Да этот молодой человек просто католический Лютер! - сказал епископ и
на цыпочках пробрался к мадере;  налив  ее  в  стакан,  он  стал  медленно
обмакивать в него епископский жезл из марципана.
   Следуя доброму примеру, кардинал  под  предлогом  холода  угостил  себя
стаканом великолепнейшей малаги; прихлебывая ее, он проговорил медленно  и
как бы в глубокой задумчивости:
   - Итак, этот аббат является реформатором. Это, должно быть, честолюбец.
Что он, - из опасных?
   - Начальство считает его таким. По нашему совету, его вызвали сюда;  он
сейчас явится, и я объясню  вашему  преосвященству,  почему  я  желал  его
прибытия. Но раньше, вот  заметка,  где  в  нескольких  строчках  изложены
гибельные стремления аббата Габриеля. Ему были заданы некоторые вопросы по
поводу его поступков, и он дал такие ответы, что начальство  сочло  нужным
вызвать его сюда.
   Говоря это, аббат д'Эгриньи вынул из своего портфеля бумагу и  принялся
за чтение:

   Вопрос: Правда ли, что вы предали христианскому  погребению  одного  из
жителей вашего прихода, умершего нераскаянным  грешником,  потому  что  он
покончил жизнь самоубийством?
   Ответ аббата Габриеля: Я отдал ему последний долг, потому что он  более
чем кто-либо, учитывая  предосудительную  кончину,  нуждался  в  церковных
молитвах. Следующую за его погребением ночь я  снова  провел  в  молитвах,
умоляя небесное милосердие не оставить его.
   Вопрос: Правда ли,  что  вы  отказались  от  серебряных  ваз  и  других
украшений, которыми желала наградить  приход  одна  из  ваших  прихожанок,
полная набожного усердия?
   Ответ: Я отказался от серебряных ваз и украшений, потому что дом  Божий
должен быть прост и  смиренен,  постоянно  напоминая  верным  о  том,  что
Господь Бог родился в яслях. Я посоветовал особе, которая  желала  сделать
моему приходу такой бесполезный подарок, употребить эти деньги на разумную
милостыню, убедив ее, что это будет приятнее Господу Богу.

   - Но ведь это  дерзкий,  наглый  протест  против  украшения  храмов!  -
воскликнул  кардинал.  -  Этот  молодой  священник  чрезвычайно  опасен...
Продолжайте, дорогой отец д'Эгриньи...
   И в пылу негодования его преосвященство принялся глотать один за другим
земляничные пирожки. Отец д'Эгриньи продолжал:

   Вопрос: Правда  ли,  что  вы  ухаживали  несколько  дней  за  одним  из
деревенских  жителей,   швейцарцем   по   рождению   и   протестантом   по
вероисповеданию, которого вы приютили у себя? Правда ли, что вы не  только
не старались обратить его в католическую, апостольскую  римскую  веру,  но
даже настолько изменили долгу,  что  похоронили  затем  этого  еретика  на
кладбище, предназначенном для погребения верных сторонников  нашей  святой
церкви?
   Ответ: Один из моих братьев остался  без  пристанища.  Жизнь  его  была
честна  и  трудолюбива.  Наступила  старость,  силы  изменили,  подкралась
болезнь. Почти умирающий, он был изгнан из дома безжалостным домохозяином,
которому задолжал квартирную плату за целый год. Я принял старика к себе и
облегчил его последние дни. Весь век  несчастный  страдал  и  трудился;  в
минуту смерти с его уст не слетело ни слова жалобы на судьбу.  Он  поручил
себя воле Божьей  и,  умирая,  набожно  поцеловал  распятие.  Его  чистая,
простая душа улетела на лоно Господне... Я с почтением закрыл  ему  глаза,
сам похоронил его, молился за него, и, хотя он умер в протестантской вере,
я счел его достойным погребения на христианском кладбище!

   - Одно  другого  лучше!  -  сказал  кардинал.  -  Да  такая  терпимость
чудовищна! Это страшное попрание основного правила, в котором  заключается
весь смысл католической религии: вне церкви нет спасения.
   - И  это  тем  более  важно,  ваше  преосвященство,  -  продолжал  отец
д'Эгриньи, - поскольку кротость, милосердие и  христианское  самоотречение
Габриеля возбуждают не только в его приходе, но и во всей округе настоящий
восторг. Соседние викарии увлечены общим порывом, и,  сказать  по  правде,
только его умеренность мешает возникнуть новому расколу.
   - На что же вы надеетесь, пригласив его сюда?
   -  Положение  аббата  Габриеля  сложное:  во-первых,   как   наследника
семейства Реннепонов...
   - Но ведь он отказался от своих прав? - заметил кардинал.
   - Да. Мало того,  он  оформил  этот  отказ  самым  законным  образом  и
совершенно добровольно. Он поклялся, что при всех условиях  его  состояние
будет принадлежать ордену Иисуса. Однако отец Роден предполагает, что если
бы ваше  преосвященство,  дав  заметить  аббату  Габриелю,  что  он  будет
отставлен от службы начальниками, предложили ему затем высокое положение в
Риме... Тогда, быть может,  он  согласился  бы  покинуть  Францию,  и  его
честолюбие бы проснулось...  несомненно,  оно  у  него  есть,  только  еще
дремлет. Недаром вы изволили справедливо заметить, что  всякий  реформатор
должен быть честолюбив.
   -  Согласен  с  этой  мыслью,  -  сказал   кардинал   после   минутного
размышления. - Со своими достоинствами и влиянием на людей аббат  Габриель
может достичь многого... если будет послушен...  Если  же  нет...  то  для
блага церкви пусть лучше он будет в Риме,  а  не  здесь...  Там  у  нас...
имеются гарантии... каких, к несчастию, здесь нет...
   После  нескольких  минут  молчания  кардинал  внезапно  спросил  аббата
д'Эгриньи:
   - Раз мы заговорили об отце Родене... скажите мне откровенно, что вы  о
нем думаете?
   - Ваше преосвященство знает его  способности,  -  отвечал  д'Эгриньи  с
недоверчивым и смущенным видом. - Отец-генерал, чтимый нами...
   - Дал ему поручение сместить вас, - подсказал кардинал. - Это я знаю...
Он мне сообщил об этом еще в Риме. Но что вы думаете  о  его  характере...
Можно ли ему слепо доверяться?
   -  Это  такой  острый,  цельный,  скрытный,   непроницаемый   ум...   -
нерешительно заговорил отец д'Эгриньи, - что трудно о нем судить верно...
   - Считаете ли вы его честолюбивым?  -  спросил  кардинал  после  нового
молчания. - Не думаете ли вы, что он  может  иметь  другие  виды...  кроме
прославления нашего ордена?.. Да... у меня есть причины задавать  вам  эти
вопросы... - прибавил кардинал многозначительно.
   - Но, - продолжал д'Эгриньи не без опаски, потому что люди такого сорта
всегда  стараются  перехитрить  друг  друга,   -   что   вы   сами,   ваше
преосвященство, о нем думаете, по собственным наблюдениям и  из  рассказов
отца-генерала?
   - Я думаю, что если его кажущаяся преданность ордену имеет какую-нибудь
заднюю цель, то необходимо ее разгадать...  потому  что  с  тем  влиянием,
какое он имеет в Риме...  о  котором  я  нечаянно  узнал...  он  может  со
временем сделаться очень опасным.
   - Ну! - воскликнул д'Эгриньи, охваченный завистью к Родену. Тогда  и  я
скажу, что разделяю мнение вашего высокопреосвященства. Иногда я  подмечал
в нем искры страшного, глубокого честолюбия и, так как надо  вам  уже  все
сказать, я...
   Он не мог продолжать.
   В эту  минуту  дверь  приотворилась,  и  госпожа  Гривуа  сделала  знак
княгине, которая ответила кивком головы.
   Госпожа Гривуа вышла.
   Через минуту в комнату вошел Роден.



        "3. ИТОГ"

   При виде Родена оба прелата и отец д'Эгриньи невольно поднялись с места
- до того  сильно  влияло  на  окружающих  подлинное  превосходство  этого
человека. Лица,  только  что  искаженные  завистью  и  недоверием,  теперь
расплылись  в  улыбках  и  выражали   самое   предупредительное   внимание
почтенному отцу. Княгиня сделала несколько шагов ему навстречу.
   Роден, как всегда нищенски одетый,  оставляя  на  мягких  коврах  следы
грязных башмаков, поставил в угол свой  зонтик  и  подошел  к  столу.  Его
обычное смирение исчезло. Он твердо ступал с уверенным взглядом, с  высоко
поднятой головой, и видно было, что он  чувствует  себя  не  только  среди
равных, но даже сознает, что головой их выше.
   - Мы  только  что  говорили  о  вашем  преподобии,  дражайший  отец,  -
заговорил с очаровательной любезностью кардинал.
   - Ага!.. - сказал Роден, пристально на  него  глядя.  -  И  что  же  вы
говорили?
   - Но... - отвечал бельгийский епископ, отирая лоб, -  все  лучшее,  что
можно сказать о вашем преподобии...
   - Не угодно ли вам съесть чего-нибудь? - предложила  княгиня,  указывая
на роскошное угощение.
   - Благодарю вас, мадам. Я уже поел редьки сегодня утром.
   - Мой  секретарь  аббат  Берлини,  присутствовавший  при  вашем  обеде,
преклоняется перед вашим воздержанием, - сказал кардинал. -  Оно  достойно
анахорета...
   - Может быть, мы поговорим о деле? - грубо прервал Роден  как  человек,
привыкший приказывать и руководить беседой.
   - Мы будем  очень  рады  вас  выслушать,  -  сказал  кардинал.  -  Ваше
преподобие сами назначили этот день для беседы о наследстве  Реннепонов...
Это дело так важно, что  оно  привело  меня  сюда  из  Рима:  поддерживать
интересы славного общества Иисуса равносильно поддержке интересов Рима,  и
я обещал отцу-генералу служить вам всеми силами.
   - Я могу только повторить слова его преосвященства, - сказал епископ. -
Мы оба из Рима и оба одних мыслей.
   - Конечно, - начал Роден, обращаясь к кардиналу, - ваше  преосвященство
может помочь нашему делу, и я вам сейчас скажу, как...
   Затем, обращаясь к княгине, он прибавил:
   - Я пригласил сюда доктора Балейнье, сударыня; необходимо  ему  кое-что
сообщить...
   - Его проведут, как обычно, - сказала княгиня.
   Со  времени  появления  Родена  отец  д'Эгриньи  молчал.  Казалось,  он
находился под влиянием  неприятной  заботы  и,  видимо,  переживал  минуты
сильной нравственной борьбы. Наконец, привстав с места,  он  кисло-сладким
тоном заметил кардиналу:
   - Я не хочу просить ваше высокопреосвященство быть судьей  между  отцом
Роденом  и  мной:  отец-генерал  приказал  -  я  повиновался.   Но,   ваше
высокопреосвященство, вы скоро вернетесь в Рим, увидите нашего главу, и  я
попрошу  вас  оказать  мне  милость  передать  вполне  точно  ответы   его
преподобия отца Родена на те вопросы, которые я позволю себе ему задать.
   Кардинал поклонился.
   Роден с удивлением взглянул на отца д'Эгриньи и сухо заметил:
   - Это дело конченое. К чему тут еще вопросы?
   - Я не хочу оправдываться, - начал отец  д'Эгриньи,  -  я  хочу  только
выяснить некоторые факты.
   - Говорите тогда только без лишних слов.
   И, вынув свои большие серебряные часы, Роден прибавил:
   - В два часа я должен быть в Сен-Сюльписе.
   - Постараюсь быть по возможности кратким! -  со  сдержанной  неприязнью
проговорил аббат. Затем он продолжал, обращаясь к  Родену:  -  Когда  ваше
преподобие нашли необходимым отстранить меня  и  занять  мое  место  после
серьезных и,  быть  может,  слишком  строгих  порицаний  моих  действий...
действий, которые, я должен сознаться, действительно повредили делу...
   - Только повредили? - насмешливо переспросил Роден.  -  Скажите  лучше:
дело было окончательно проиграно, как вы мне  поручали  тогда  написать  в
Рим.
   - Это правда! - сказал д'Эгриньи.
   - Значит, я принялся за  излечени