очень неприятное положение... я забыл или потерял очки.  Без  них  же  при
таком освещении, с моими плохими глазами, испортившимися и от возраста,  и
от работы, я не могу прочесть это важное письмо... а надо сейчас  же  дать
на него категоричный, ясный и короткий  ответ...  Да  или  нет.  Время  не
терпит.  Положение  отчаянное.  Если  бы  кто-нибудь,  -  добавил   Роден,
подчеркивая последние слова, чтобы Джальма их заметил, хотя он  и  избегал
глядеть на принца, - если бы кто-нибудь мог оказать мне  услугу,  прочитав
его... Но нет... нельзя...
   - Отец мой, - любезно заметил Джальма, - не могу  ли  я  вам  помочь?..
уверяю вас, что я постараюсь забыть содержание этого письма тотчас  же  по
прочтении...
   - Вы! - воскликнул Роден с  такой  интонацией,  как  будто  предложение
принца являлось невероятным и опасным. - Вам читать это письмо?.. Нет, это
невозможно!..
   - Тогда извините, - кротко заметил Джальма.
   - А впрочем... - продолжал Роден, как бы сам с собою,  -  почему  бы  и
нет?
   И, обращаясь к принцу, он прибавил:
   - В самом деле? Вы будете так добры? Я не смел бы попросить вас об этой
услуге.
   С этими словами Роден подал письмо, и Джальма начал чтение:
   - "Ваше сегодняшнее посещение дворца Сен-Дизье, о котором мне передали,
является новым вызовом с вашей стороны.
   Вот последнее предложение, которое я вам делаю. Быть может,  оно  будет
столь же бесполезно, как мое вчерашнее посещение улицы Хлодвига.
   Я сказал вам после долгого и тяжелого объяснения,  что  напишу  вам.  Я
держу свое слово: вот мой ультиматум.
   Еще одно предостережение: берегитесь... Если  вы  будете  упрямиться  и
продолжать неравную борьбу,  вас  ждет  ненависть  тех,  кого  вы  безумно
вздумали защищать. Погубить вас в  их  глазах  есть  тысяча  способов.  Их
убедят, что вы принимали участие в заговоре, который теперь открываете  не
из великодушия, а из алчности".
   Хотя  Джальма  хорошо  понимал,  что  малейший  вопрос  будет   большой
нескромностью, он не мог удержаться, чтобы не взглянуть на  Родена,  читая
эти строки.
   - Ну, да, Боже мой! Речь обо мне... только обо мне. Видите, - иезуит  с
этими словами указал на свое нищенское платье, - видите... меня обвиняют в
алчности.
   - Кого же вы защищаете?
   - Кого? - Роден притворился смущенным. -  Кого?..  Гм...  гм...  я  вам
скажу... это...  ну,  бедняков...  без  всяких  средств...  людей  низкого
происхождения, но людей порядочных... на их стороне только  правота...  на
процессе... имеются очень сильные и могущественные враги,  стремящиеся  их
уничтожить... Ну конечно, я сам, как человек бедный  и  ничтожный,  должен
был встать на сторону бедных и несчастных... это  ведь  вполне  понятно?..
Но, прошу вас, продолжайте.
   Джальма возобновил чтение:
   - "Продолжая быть нашим врагом,  вы  подвергаетесь  опасности  со  всех
сторон. Ваши друзья или, лучше сказать, те, кого вы одурачили, поймут, что
ваше бескорыстие необъяснимо, а потому и невероятно, - как понимаю это  я,
- и ясно, что за ним скрывается какая-нибудь задняя мысль,  основанная  на
корыстных расчетах.
   Но в этом случае... вы можете получить от нас гораздо больше... Там  вы
рассчитываете на будущую благодарность ваших  друзей,  а  здесь  вам  дают
деньги в руки - это вернее. Словом, вот чего мы от вас требуем: сегодня же
раньше полуночи вы должны уехать из Парижа и полгода не возвращаться".
   Джальма снова с изумлением взглянул на Родена.
   - Очень просто, - пояснил последний, - в течение  этого  времени  будет
идти процесс моих друзей, и их хотят  лишить  моей  помощи.  Понимаете?  -
Роден говорил с горьким негодованием. - Простите, что я вас  прерываю,  но
такое бесстыдство взорвет кого угодно. Прошу вас, продолжайте.
   - "Чтобы мы были уверены, что вас не будет в  Париже  в  течение  шести
месяцев, вам надлежит поселиться у  нашего  друга  в  Германии.  Пользуясь
самым широким гостеприимством, вы обязуетесь до  окончания  срока  его  не
покидать".
   - Добровольное заключение, - заметил Роден.
   - "При этом условии вы будете получать ежемесячно  по  тысяче  франков.
Десять тысяч вы получите в момент отъезда из Парижа и двадцать тысяч через
полгода, когда вернетесь.  У  вас  будут  достаточные  гарантии.  Наконец,
спустя шесть месяцев вам будет предложено место столь же независимое,  как
и почетное".
   Джальма невольно прервал чтение негодующим жестом, но Роден сказал ему:
   - Прошу вас, продолжайте... это позволит вам понять, что  происходит  в
нашем цивилизованном обществе.
   Джальма продолжал:
   - "Вы достаточно хорошо  знаете  ход  дела,  чтобы  понять:  мы  желаем
удалить вас не как опасного, а просто как надоедливого  врага.  Не  будьте
ослеплены первым успехом. Последствия вашего доноса будут замяты, так  как
он был клеветническим, а следователь жестоко  поплатится  за  бессовестное
пристрастие. Вы можете воспользоваться этим письмом, как будет вам угодно.
Мы знаем, кому пишем, что пишем и как пишем. Вы получите это письмо в  три
часа. Если в  четыре  часа  у  нас  не  будет  от  вас  полного  согласия,
написанного на этом же письме... война  возобновится...  и  не  завтра,  а
сегодня вечером".
   Окончив чтение, Джальма вопросительно взглянул на Родена.
   - Вы позволите мне позвать Феринджи? - спросил тот.
   Говоря это, он позвонил, и метис вошел.
   Роден взял письмо из рук Джальмы, разорвал его на мелкие куски,  скатал
в шарик и, подавая его метису, сказал:
   - Вы отдадите это подателю и  прибавите,  что  таков  мой  единственный
ответ на низкое и дерзкое послание... слышите, так и скажите: на низкое  и
дерзкое послание...
   - Слушаюсь! - ответил метис, уходя.
   - Быть может, эта борьба будет для вас опасна, отец мой? - сочувственно
заметил индус.
   - Может быть, и опасна. Но я поступаю не как вы... я  не  хочу  убивать
своих врагов за то, что они низки и злобны... нет... я хочу победить их...
пользуясь покровительством закона... Берите пример с меня...
   Заметив, что  черты  принца  снова  приняли  мрачное  выражение,  Роден
прибавил:
   - Простите... я не буду ничего больше вам советовать... может  быть,  я
неправ... но мы должны в этом случае положиться на решение вашей достойной
покровительницы... Я увижу ее завтра... и если она согласится... я  назову
вам ваших врагов... если Же нет... то нет.
   - А эта женщина... вторая мать... обладает таким характером, что я могу
положиться на ее суждение? - спросил Джальма.
   - Она? - воскликнул Роден, сложив руки и  продолжая  все  с  большей  и
большей горячностью и увлечением: -  Она...  да  это  олицетворение  всего
честного, благородного и отважного на земле! Она... Ваша  покровительница!
Если бы вы были действительно ее родным сыном... и она бы  любила  вас  со
всей страстью материнской любви... и если бы вам пришлось  выбирать  между
низостью и смертью... она бы сказала вам: "Умри!" с  тем,  конечно,  чтобы
умереть с вами.
   - О! благородное создание!.. такова была и моя  мать!  -  с  увлечением
воскликнул Джальма.
   - Она... - продолжал со всевозрастающим жаром Роден,  подходя  ближе  к
дверям теплицы и бросая искоса беспокойный  взор  на  штору,  -  она  ваша
покровительница! Это сама честность, прямота и  мужество!..  Прежде  всего
честность!.. Да, это рыцарская прямота великодушного мужчины,  соединенная
с гордым достоинством женщины, никогда... слышите ли... никогда в жизни не
сказавшей ни слова неправды! Мало этого, она не только никогда не скрывает
ни единой мысли, но скорее бы умерла, чем  прибегла  к  какой-либо  мелкой
хитрости или притворству, обычным для всех  женщин  уже  просто  из-за  их
общественного положения.
   Трудно передать, какое восхищение выражало лицо  Джальмы  при  описании
Родена. Его глаза блестели, щеки зарумянились, сердце билось от восторга.
   - Хорошо, хорошо! О, благородное сердце! -  говорил  Роден,  все  более
приближаясь к шторе. - Мне приятно глядеть на ваши прекрасные черты... как
они проясняются при рассказе о вашей неизвестной покровительнице!  О!  Она
достойна того святого обожания, какое внушают благородные сердца и великие
характеры.
   - Я верю вам! - воскликнул с горячим энтузиазмом Джальма. - Мое  сердце
полно поклонения и изумления! Моя мать умерла, и все-таки  на  свете  есть
такая женщина!
   -  Да,  есть...  Она  существует  для  утешения  страждущих!  Да,   она
существует для славы своего пола! Да, она существует для любви  к  истине,
для ненависти ко лжи!.. Ложь и притворство никогда еще не  затуманили  эту
честность, геройскую и блестящую, как лезвие рыцарского меча...  Знаете...
несколько дней тому назад эта благородная  женщина  сказала  мне  чудесные
слова, которых я никогда в жизни не забуду: "Если я  когда-либо  заподозрю
кого-нибудь, кого я люблю или уважаю, я..."
   Роден не кончил. Штора, отдернутая  с  такой  силой,  что  сорвалась  с
петель, открыла Джальме присутствие Адриенны. Она внезапно  явилась  перед
его глазами!. При быстром движении,  с  каким  она  открыла  штору,  манто
спустилось с ее плеч, ленты шляпы развязались, и шляпа  упала.  Собравшись
внезапно, мадемуазель де Кардовилль не нашла времени переодеться и была  в
живописном, очаровательном костюме,  который  любила  носить  дома.  Среди
зелени и цветов красота молодой девушки  была  ослепительной,  и  молодому
индусу казалось, что он находится во власти сновиденья.
   Сложив руки, широко открыв глаза, подавшись телом несколько вперед, как
бы готовясь склониться в молитве, Джальма в восхищении замер.
   Мадемуазель  де  Кардовилль,  покрасневшая  от  смущения  и   волнения,
остановилась на пороге теплицы, не входя в комнату.
   Все это произошло  гораздо  быстрее,  чем  мы  описываем.  Когда  штора
открылась, Роден с прекрасно разыгранным изумлением воскликнул:
   - Вы... вы здесь, мадемуазель!
   - Да, я здесь, -  начала  Адриенна  взволнованным  голосом.  -  Я  хочу
докончить фразу, начатую вами. Я вам сказала, что когда  у  меня  является
подозрение против кого-нибудь, я сейчас  же  открыто  его  высказываю.  Но
должна сознаться... сегодня я изменила своему честному правилу:  я  пришла
шпионить за вами в ту самую  минуту,  когда  ваш  ответ  аббату  д'Эгриньи
явился новым доказательством вашей преданности и искренности. Я усомнилась
в вашей прямоте в то самое время, как вы расхваливали мою искренность... В
первый раз в жизни я унизилась до  хитрости...  Эта  слабость  заслуживает
наказания... я его переношу и прошу вас о прощении и извинении... - Затем,
обращаясь к Джальме, она прибавила:  -  Теперь,  принц,  тайны  больше  не
существует... она невозможна. Я - ваша родственница Адриенна де Кардовилль
и надеюсь, что то, что вы принимали от матери, вы не откажетесь принять от
сестры.
   Джальма  не  отвечал.  Погруженный   в   созерцание   дивной   красоты,
превосходившей все, что могла создать его пылкая фантазия в  ослепительных
грезах, он испытывал какое-то странное опьянение, парализовавшее его мысли
и способность соображать. Он мог только смотреть... Казалось, вся сила его
существа сосредоточилась в зрении. И подобно тому,  как  пытаются  утолить
неутолимую жажду, воспламененный взгляд индуса поглощал,  если  так  можно
выразиться, с пожирающей алчностью редкие совершенства молодой девушки.
   Действительно, никогда не встречались лицом к лицу  такие  дивные  типы
красоты. Адриенна и Джальма представляли собой  идеал  красоты  женской  и
мужской. Было что-то роковое  в  сближении  этих  натур,  молодых,  полных
жизни, великодушных и страстных,  героических,  и  гордых.  И,  что  редко
бывает, они,  прежде  чем  увиделись,  уже  хорошо  знали  о  нравственных
достоинствах друг друга. Потому что если в сердце Джальмы рассказы  Родена
возбудили  глубокое  удивление  к  благородным  и  великодушным  качествам
неизвестной покровительницы, которой оказалась мадемуазель де  Кардовилль,
то и она во время подслушанной беседы испытывала трогательное  волнение  и
страх, когда Джальма выказывал то благородство  великой  души,  то  редкую
сердечную доброту, то страшный взрыв  вспыльчивого  нрава.  Она  также  не
могла не поразиться редкой красоте принца, и при первом  взгляде  на  него
молодая девушка почувствовала какой-то страшный, почти болезненный  толчок
во всем существе: точно электрическая искра пробежала по ней в ту  минуту,
когда  ее  глаза  встретились  с  глазами  Джальмы.  Ужасно  смутившись  и
невыразимо страдая от этого  смущения,  которое  она  в  душе  проклинала,
Адриенна старалась справиться  с  собой  и  скрыть  глубокое  впечатление,
произведенное на нее Джальмой, в то  время  как  она  оправдывалась  перед
Роденом в своем поступке... Но упорное молчание молодого индуса удвоило ее
замешательство.
   Взглянув на принца, чтобы получить ответ  на  сестринское  предложение,
Адриенна снова встретила тот же пристальный,  пламенный  взор  и  опустила
глаза под влиянием испуга, печали и оскорбленной  гордости.  Она  мысленно
порадовалась  своему  решению,  ставшему  теперь  необходимостью:  держать
Джальму подальше от себя, потому что эта горячая и страстная  натура  явно
ее пугала.  Желая  положить  конец  затруднительной  для  нее  сцене,  она
обратилась к Родену и тихим, дрожащим голосом промолвила:
   - Прошу вас... переговорите с принцем, передайте ему мои предложения...
я не могу оставаться здесь больше.
   С этими словами Адриенна сделала шаг к Флорине.
   При первом движении девушки Джальма бросился к ней одним  прыжком,  как
тигр, у которого похищают добычу. Адриенна,  испуганная  выражением  дикой
страсти, которой загорелись  черты  индуса,  откинулась  назад  с  громким
криком. Этот крик привел Джальму в себя. Он вспомнил  все  происшедшее  и,
побледнев от  стыда  и  глубокого  отчаяния,  взволнованный,  дрожащий,  с
полными слез глазами упал на колени перед  молодой  девушкой  и,  умоляюще
протягивая  к  ней  руки,  проговорил  очаровательно  нежным,   робким   и
просительным голосом:
   - О! останьтесь... останьтесь... не покидайте меня...  я  так  давно...
вас жду!
   Эта мольба,  произнесенная  с  робкой  наивностью  ребенка,  с  кроткой
покорностью, так резко отличалась от дикой  вспышки,  напугавшей  Адриенну
своей горячностью, что девушка не могла не ответить ему:
   - Принц... мне нельзя здесь оставаться дольше...
   - Но вы вернетесь? - сдерживая рыдания,  спрашивал  Джальма.  -  Я  вас
увижу?
   - О! нет... никогда... никогда, - отвечала слабым голосом  Адриенна  и,
воспользовавшись внезапным испугом, поразившим Джальму  при  этих  словах,
быстро исчезла за зеленью теплицы.
   В то время,  когда  Флорина,  спешившая  за  Адриенной,  поравнялась  с
Роденом, последний ей быстро шепнул:
   - С Горбуньей надо завтра же покончить.
   Флорина вздрогнула и исчезла за госпожой, ничего не ответив.
   Джальма так  и  остался  на  коленях  с  опущенной  на  грудь  головой,
растерянный и убитый.  Его  прелестное  лицо  не  выражало  ни  гнева,  ни
волнения: оно окаменело.  По  его  щекам  текли  слезы.  Видя,  что  Роден
подходит к нему, принц поднялся, но  так  дрожал,  что  еле  дотащился  до
дивана, на который и упал, закрыв лицо руками.
   Роден произнес слащавым и проникновенным голосом:
   - Увы... я боялся того, что случилось! Я не хотел, чтобы вы видели свою
благодетельницу... Знаете, зачем я сказал вам, что она старуха?
   Джальма опустил руки на колени и молча обернул к  Родену  свое  залитое
слезами лицо.
   - Я знал, как хороша мадемуазель  де  Кардовилль.  Я  знал,  как  легко
влюбиться в ваши годы, и я хотел, чтобы  вы  избежали  этого  несчастья...
потому что ваша благодетельница...  безумно  влюблена  в  одного  молодого
человека, живущего здесь, в Париже...
   При этих словах Джальма обеими руками схватился  за  грудь,  точно  ему
пронзили сердце одним ударом, испустил крик дикой скорби и упал на  диван,
потеряв сознание.
   Роден холодно изучал его в течение нескольких секунд,  а  затем  вышел,
чистя по дороге локтем старую шляпу и бормоча сквозь зубы:
   - Ладно!.. клюнуло... клюнуло...



        "10. СОВЕТЫ"

   Смеркалось. Пробило десять часов. Был вечер того  дня,  когда  Адриенна
первый раз увидела Джальму.
   Флорина, бледная, смущенная и  дрожащая,  со  свечой  в  руке  вошла  в
простенькую, но очень уютную спальню.
   Эта комната, принадлежащая Горбунье, находилась на первом  этаже,  и  у
нее два выхода. Один вел во двор, а другой - в сад. Через двор приходили к
Горбунье нуждающиеся, ожидавшие ее в передней, а пособия она  раздавала  в
другой комнате, смежной с той спальней, куда вошла теперь Флорина. Молодая
девушка выглядела  обеспокоенной,  почти  испуганной.  Она  осторожно,  на
цыпочках ступала по ковру, сдерживая  дыхание  и  тревожно  прислушиваясь.
Поставив свечу на камин, Флорина, быстро  оглядевшись  кругом,  подошла  к
письменному  столу  красного  дерева,  на   котором   расставлена   хорошо
подобранная библиотечка, и осмотрела поспешно все три ящика, ключи которых
не были вынуты из замков. Кроме нескольких прошений и  счетов,  написанных
рукой Горбуньи, там ничего не  было.  Вовсе  не  их  искала  Флорина.  Она
последовательно  обыскала  этажерку  с  папками.  Опять  неудача.  Молодая
камеристка от досады сделала нетерпеливый жест и перешла, - предварительно
прислушавшись, нет ли где шума, - к стоявшему у дверей  комоду.  И  в  нем
ничего  нет.  У  кровати  маленькая  дверь  в  туалетную  комнату.   Новые
бесплодные поиски в платяном шкафу, где висели несколько  черных  платьев,
заказанных Адриенной для Горбуньи. Наконец, на дне шкафа ей попался старый
маленький  чемодан.  Флорина  поспешно  открыла  его  и  нашла  сверток  с
лохмотьями, которые были на Горбунье, когда она пришла в этот великолепный
дворец.
   Флорина вздрогнула; невольное  волнение  показалось  на  ее  лице.  Но,
вспомнив,  что  теперь  не  время  быть  растроганной,  а  надо  исполнять
приказания Родена, она захлопнула чемодан, закрыла шкаф и снова  вернулась
в спальню. Ей пришло в  голову  поискать  вещь  между  ящиками  и  стенкой
письменного стола. Через минуту именно там она нашла то, что  искала.  Это
была довольно толстая тетрадь. Развернув ее,  Флорина  сначала,  казалось,
удивилась, как будто ждала не того. Но, прочитав несколько  страниц,  она,
видимо, почувствовала удовлетворение и хотела  сунуть  тетрадь  к  себе  в
карман. Однако после недолгого раздумья снова положила тетрадь на место  и
навела прежний порядок. После этого, захватив свечу, она вышла из комнаты,
никем не замеченная, на что, впрочем, и рассчитывала, зная,  что  Горбунья
занята в течение нескольких часов у мадемуазель де Кардовилль.


   На другой  день  после  обыска,  произведенного  у  Горбуньи  Флориной,
молодая работница сидела одна у себя в спальне, в кресле около камина, где
ярко пылали дрова. Толстый ковер покрывал весь пол; сквозь  занавеси  окон
виднелась  лужайка  большого  сада;  глубокая  тишина  прерывалась  только
тиканьем часов да потрескиванием огня в камине. Горбунья, положив обе руки
на подлокотники кресла, отдавалась чувству счастья, которое узнала  только
в этом доме. Привыкшая к самым страшным лишениям, она находила невыразимое
очарование в  спокойствии  уютного  уголка,  в  веселой  картине  сада,  а
главное, в сознании, что она пользуется  таким  благосостоянием  благодаря
своей безропотности и той энергии, какую она выказывала во времена тяжелых
испытаний, по счастью, теперь окончившихся навсегда.
   В  комнату  вошла  пожилая  женщина   с   добрым   и   кротким   лицом,
приставленная, по желанию Адриенны, для услуг к Горбунье.
   - Мадемуазель, - сказала она, - там пришел  какой-то  молодой  человек,
который желает вас видеть по спешному делу... Его зовут Агриколь Бодуэн.
   При этом имени Горбунья  радостно  вскрикнула,  немножко  покраснела  и
поспешно побежала к дверям приемной комнаты, где ее ждал Агриколь.
   - Здравствуй, добрая Горбунья! - сказал кузнец, сердеч