татуированной
красными и синими военными эмблемами.
   Суровый, насупленный вид старика, который он принимал всегда, когда при
нем не было его девочек, седые усы, лысая голова - все это  совершенно  не
подходило к занятию, которому он предавался, и поэтому  удивление  немцев,
пивших пиво и куривших трубки, было вполне понятно. А солдата начинало уже
раздражать назойливое внимание, так как он не находил ничего  странного  в
том, что делал.
   В  эту  минуту  под  навес  вошел  Предсказатель.   Он   сперва   долго
рассматривал Дагобера, а потом подошел к нему ближе и довольно насмешливым
тоном заметил ему по-французски:
   - Кажется, дружище, вы не особенно доверяете мокернским прачкам?
   Дагобер, не прерывая стирки, искоса, нахмурив брови, взглянул на Морока
и ничего не ответил.
   Удивленный молчанием, Морок, начал снова:
   -  Я,  разумеется,  не  ошибаюсь.  Вы  француз.  Это  видно  по   вашей
татуировке, да и вся ваша выправка указывает на  военное  ремесло.  Право,
для героя императорской армии вы странно кончаете, занимаясь бабьим делом.
   Дагобер продолжал молчать. Только  нервным  покусыванием  усов  да  все
более  и  более  порывистыми  движениями  при  намыливании   проявлял   он
неудовольствие, а оно было довольно сильно, потому  что  и  лицо  и  слова
укротителя в высшей степени не нравились ему.
   Вместо того чтобы уняться, Морок продолжал:
   - Я уверен, приятель, что вы не глухи и не немы. Почему же  вы  мне  не
отвечаете?
   Потеряв терпение, Дагобер оглянулся и, пристально посмотрев на  Морока,
резко ответил:
   - Я вас не знаю, да и знать не хочу; оставьте меня в покое.
   И он снова принялся за свое дело.
   - Что же, можно и познакомиться... разопьем вместе бутылочку  рейнского
вина... поговорим о наших походах... Я тоже бывал на  войне...  Я  вас  об
этом предупреждаю, в надежде, что это придаст вам вежливости.
   Жилы на лысом лбу Дагобера сильно напряглись. Ему чуялось в словах и во
взгляде упрямого собеседника нечто неуловимо дерзкое и вызывающее.  Но  он
постарался сдержаться.
   - Я вас спрашиваю, почему вы не хотите распить со мной бутылочку?..  Мы
бы поговорили о Франции... я там долго жил... славная страна... Поэтому  я
всегда рад встрече с французом, особенно если он так искусно управляется с
мылом: право, будь у меня хозяйка, я послал бы ее на выучку к вам...
   Насмешка была понятна.  Дерзость  и  вызов  недвусмысленно  читались  в
нахальном  взгляде  Предсказателя.  Принимая  во  внимание,  что  ссора  с
подобным противником могла завести очень далеко и желая ее избежать во что
бы то ни стало, Дагобер подхватил ушат и двинулся в  другой  угол  навеса,
чтобы этим положить конец сцене,  испытывавшей  его  терпение.  В  красных
глазах Морока блеснула молния радости. Казалось, белая полоса над  зрачком
расширилась. Он с видимым удовольствием запустил свои крючковатые пальцы в
русую длинную бороду и медленно  приблизился  к  солдату  в  сопровождении
нескольких любопытных, покинувших залу трактира.
   Несмотря на хладнокровие Дагобер, пораженный и  оскорбленный  нахальной
назойливостью Предсказателя, возымел было желание  размозжить  ему  голову
доской, на которой он стирал, но  сдержался,  вспомнив  о  сиротах.  Тогда
Морок, сложив на груди руки, дерзким и сухим тоном промолвил:
   - А вас нельзя все-таки назвать вежливым, господин прачка!
   Затем, обратившись к зрителям, он прибавил по-немецки:
   - Я сказал этому французу с длинными усами, что он невежа... Посмотрим,
что он нам на это ответит! Придется, пожалуй, преподать ему урок!..  Я  не
забияка... избави меня небо, - прибавил он набожным тоном.  -  Но  Господь
просветил меня, я Его творение, и из почтения к нему  я  должен  заставить
уважать Его дело!
   Эти мистические и нахальные разглагольствования еще больше  понравились
любопытным.  Слава  о  Предсказателе  дошла  и  до  Мокерна,  и   подобное
вступление было забавной подготовкой к завтрашнему спектаклю.
   Услыхав наглый вызов противника, Дагобер не  утерпел  и  по-немецки  же
ответил:
   -  Я  немецкий  язык  знаю...  продолжайте  же  по-немецки...  понятнее
будет...
   Подошли еще новые зрители. Круг их  все  более  и  более  увеличивался,
интерес возрастал, дело обещало выйти забавным.
   Предсказатель продолжал по-немецки:
   - Я сказал, что вы невежа, а теперь прибавлю еще, что  вы  бессовестный
грубиян! Что вы мне на это ответите?
   - Ничего! - хладнокровно заметил Дагобер, принимаясь за  стирку  другой
вещи.
   - Ничего? - продолжал Морок. - Это немного! Я  буду  не  так  краток  и
скажу вам следующее: когда честный человек вежливо  предлагает  незнакомцу
распить с ним бутылочку, то этот незнакомец не  имеет  права  отвечать  на
предложение грубостью, иначе он заслуживает хорошего урока!
   Пот крупными каплями струился по  лбу  и  щекам  Дагобера.  Его  борода
нервно  вздрагивала,  но  он  все  еще  владел  собою.  Подняв  за  уголки
выстиранный платок,  он  выполоскал  его  в  воде,  встряхнул  и  принялся
старательно его выжимать, напевая сквозь зубы старую казарменную песенку:

   De Tirlemont taudion du diable,
   Nous partirons demain matin
   Le sablre en main,
   Disant adieu a...

   [Из Тирлемона, чертовой дыры,
   мы выступим завтра утром
   с саблей в руке,
   сказав прости... (фр.)]

   (Мы не приводим слишком вольный конец куплета.)
   Молчание, на которое обрек себя Дагобер, его душило;  песенка  принесла
облегчение.
   Морок, лицемерно делая вид, что сдерживает себя,  сказал,  обращаясь  к
зрителям:
   - Мы знаем, что солдаты Наполеона  были  язычники;  они  ставили  своих
лошадей в Церкви, оскорбляли Господа по сто раз в  день,  за  что  и  были
справедливо разбиты и потоплены при Березине, как фараоны. Но нам не  было
до сих пор известно, что Создатель, для наказания нечестивцев, лишил  даже
единственной их добродетели - мужества!.. Вот человек, оскорбивший во  мне
избранника Божия и якобы не понимающий, что я требую от него  извинения...
или... иначе...
   - Ну, что же: иначе? - спросил, не глядя на Предсказателя, Дагобер.
   - Иначе я требую удовлетворения. Я вам сказал: я  тоже  видел  войну...
верно, где-нибудь найдутся две сабли... и завтра на рассвете... в укромном
уголке мы и посмотрим, у кого какая кровь... если  только  в  ваших  жилах
кровь течет!..
   Зрители, не ожидавшие такой трагической развязки, начали уже трусить.
   - Драться! Вот глупости! - закричал кто-то из них. - Видно,  хочется  в
тюрьму попасть... у нас насчет дуэлей строго!
   -  Особенно,  когда  речь  идет  о  простолюдинах  или  иностранцах,  -
подхватил другой. - Только попадись с оружием в руках, бургомистр  засадит
еще до суда месяца на три в тюрьму.
   - Да разве вы на нас донесете? - спросил Морок.
   - Нет, конечно, - ответили буржуа, - делайте, что вам угодно...  Но  мы
просто даем дружеский совет; пользуйтесь им, как хотите.
   - Какое мне дело до тюрьмы?  -  вскричал  Предсказатель.  -  Дайте  мне
только сабли достать... так я вам покажу, очень  ли  я  забочусь  о  вашем
бургомистре!
   - И  что  же  вы  будете  делать  с  саблями?  -  спросил  с  полнейшим
хладнокровием Дагобер.
   - А вот когда одна из них будет у меня в руках, а другая у вас... так и
увидите, что я буду делать. Создатель приказывает защищать свою честь.
   Дагобер пожал плечами. Сложив в платок все выстиранное белье, он  обтер
мыло, спрятал его в клеенчатый мешок и, насвистывая свою любимую песенку о
Тирлемоне, сделал шаг вперед.
   Предсказатель нахмурил брови. Он начинал бояться,  что  вызов  окажется
напрасным. Загородив дорогу солдату, он, скрестив руки  на  груди,  смерил
его с головы до ног взглядом, исполненным самого дерзкого пренебрежения  и
заметил:
   - Итак, старый солдат разбойника Наполеона годится только  в  прачки?..
Он отказывается от дуэли?
   - Да, отказывается! - твердым  голосом,  страшно  побледнев,  промолвил
Дагобер.
   Никогда, быть может, не давал он  сиротам,  доверенным  его  попечению,
наибольшего доказательства своей нежности и преданности. Для человека  его
закала отказаться от дуэли, позволив безнаказанно  себя  оскорблять,  было
неизмеримой жертвой.
   - Ах... так вы трус... вы боитесь... сознайтесь в этом!
   При этих словах Дагобер уже готов был броситься на Морока, но внезапная
мысль удержала его.
   Он  подумал  о  девочках  и  о  том,  к  каким  гибельным  задержкам  и
последствиям для их путешествия приведет хороший или дурной исход подобной
дуэли.
   Гневное  движение  солдата,   хотя   и   мгновенное,   было   настолько
многозначительно, а  выражение  его  сурового,  бледного  лица,  покрытого
каплями пота, было так ужасно, что и Морок, и зрители невольно  попятились
назад.
   Воцарилось глубокое молчание, и  внезапно  все  симпатии  оказались  на
стороне Дагобера. Один из зрителей сказал:
   - Ну нет, этот человек не трус!
   - Конечно, нет!..
   - Иногда нужно больше мужества отказаться от вызова, чем принять его!
   -  Да  и  Предсказатель  не  прав,  задирая  его  таким  образом.   Это
иностранец...
   - А если иностранца засадят за дуэль в тюрьму, то не скоро выпустят.
   - Кроме того, он не один... с ним две  девочки.  Разве  можно  в  таком
случае рисковать из-за пустяков? Если бы его убили или засадили в  тюрьму,
что бы сталось с бедняжками?
   Дагобер обернулся и взглянул  на  последнего  из  говоривших.  Это  был
толстый мужчина с открытым, добродушным лицом. Солдат протянул ему руку  и
сказал растроганно:
   - Благодарю вас!
   Немец сердечно пожал протянутую руку.
   - Господин, - добавил он, не выпуская руки Дагобера из своей, -  право,
знаете... пойдемте выпьем вместе по стаканчику пунша... мы заставим  этого
чертова Предсказателя признать, что  он  чересчур  обидчив...  и  заставим
выпить с вами...
   Укротитель  зверей,  сильно  раздосадованный  неожиданным  концом  этой
сцены, так как он все еще надеялся, что солдат  примет  вызов,  с  мрачным
презрением смотрел на зрителей, перешедших на сторону противника. Но затем
черты его лица  смягчились:  сообразив,  что  ему  будет  выгоднее  скрыть
неудачу, он сделал шаг в сторону солдата и сказал довольно любезным тоном:
   - Ничего не поделаешь. Я подчиняюсь этим господам и сознаюсь,  что  был
не прав... меня оскорбил ваш прием, и я не мог сдержаться... Повторяю... я
не  прав...  -  прибавил  он  со  сдержанной  досадой.  -  Господь   велит
смиряться... и прошу вас извинить меня...
   Это   доказательство   раскаяния   и   умеренности   произвело    самое
благоприятное впечатление на слушателей. Они громко выразили одобрение.
   - Видите, он извинился... значит, больше и говорить не о  чем,  храбрый
воин! - сказал один из них, обращаясь к Дагоберу. - Пойдемте... выпьем все
вместе, мы вам предлагаем от чистого сердца, примите и вы это так же...
   - Да, примите наше предложение,  пожалуйста...  мы  просим  вас  именем
ваших славных девочек, - прибавил толстый немец, чтобы заставить  Дагобера
скорее решиться.
   Последний, тронутый дружескими заявлениями немцев, ответил:
   - Благодарю вас, господа... вы очень добры. Но раз я принял предложение
выпить... то надо и поднести в свою очередь, не так ли?
   - Верно... Что же, мы и не отказываемся...  всякому  свой  черед...  за
первый пунш платим мы... а вы заплатите за второй...
   - Бедность не порок, - прервал их Дагобер. - Поэтому мне  нисколько  не
стыдно сознаться совершенно откровенно, что мне не на  что  угостить  вас.
Идти нам еще очень далеко, и я не могу делать лишние траты.
   Дагобер произнес эти слова с таким спокойным достоинством, что немцы не
рискнули настаивать, понимая, что старый солдат должен был  бы  унизиться,
приняв их приглашение.
   - Ну,  нечего  делать...  жаль...  -  проговорил  толстяк.  -  Я  бы  с
удовольствием чокнулся с вами. Покойной  ночи,  храбрый  воин...  покойной
ночи. Пора и нам... уже поздно, и, пожалуй,  хозяин  "Белого  сокола"  нас
скоро выставит за дверь.
   - Доброй ночи, господа, -  проговорил  и  Дагобер,  отправляясь  задать
лошади вторую порцию корма.
   Морок приблизился к нему и самым смиренным голосом проговорил:
   - Я сознался в своей вине... я просил у вас извинения и прощения...  Вы
ничего не ответили... неужели вы на меня сердитесь?
   - Если я тебя когда-нибудь найду,  когда  не  буду  больше  нужен  моим
девочкам, - отвечал ветеран глухим и сдержанным голосом, -  я  тебе  тогда
скажу словечка два... Наш разговор недолго протянется...
   Затем он резко повернулся  спиною  к  Предсказателю,  который  медленно
удалился со двора.
   Гостиница "Белый сокол" представляла собою параллелограмм. В одном  его
конце стояло главное здание, а в другом тянулось невысокое  строение,  где
комнаты сдавались по дешевой цене  небогатым  путешественникам;  сводчатые
ворота прорезывали это здание насквозь и выходили прямо в поле. Наконец, с
каждой стороны двора имелись  службы,  конюшни  с  чердаками  и  навесами,
амбары. Дагобер, войдя в одну из конюшен, взял  с  ящика  мешок  с  овсом,
насыпал его в мерку и,  потряхивая,  понес  Весельчаку.  К  его  удивлению
старый дорожный товарищ не отозвался обычным  веселым  ржанием  на  легкий
шум, происходивший от встряхивания зерна в ивовой плетенке. Встревоженный,
он ласково окликнул Весельчака. Однако лошадь не повернула  к  нему  своей
умной головы, не рыла с  нетерпением  землю  передними  ногами,  а  стояла
совершенно неподвижно. Все более и более удивляясь, солдат приблизился.
   При слабом свете фонаря он увидел, что  бедное  животное  было  страшно
перепугано. Колени его были подогнуты, морда вытянута, уши прижаты, ноздри
раздувались, и Весельчак, натягивая повод, старался порвать его, как бы  с
целью удалиться от  перегородки,  примыкавшей  к  кормушке.  Холодный  пот
обильно покрывал бедное животное, шерсть его, всегда гладкая и лоснящаяся,
серебристая на черном фоне конюшни, казалась  ощетинившейся,  и  время  от
времени судорожная дрожь пробегала по всему телу Весельчака.
   - Ну, ну, старина Весельчак! - проговорил солдат, ставя  овес  на  пол,
чтобы, погладить коня. - Что с  тобой?  Ты  тоже  струсил...  как  и  твой
хозяин!.. - прибавил он с горечью, вспоминая нанесенную ему  обиду.  -  Ты
боишься чего-то? А ведь ты никогда трусом не бывал!
   Несмотря на слова и ласковые поглаживания  хозяина,  лошадь  продолжала
проявлять все признаки ужаса. Однако она стала меньше натягивать повод  и,
приблизив морду к руке Дагобера, обнюхивала его, глубоко втягивая  в  себя
воздух, как будто, сомневалась, хозяин ли это был.
   - Ты даже уж меня не узнаешь! - воскликнул солдат. - Несомненно,  здесь
происходит что-то необыкновенное!
   И он с беспокойством оглянулся.
   Конюшня была просторная, темная  и  едва  освещенная  фонарем,  который
висел на потолке, покрытом густой паутиной.  На  другом  ее  конце,  через
несколько отделений,  стояла  тройка  сильных  вороных  коней  укротителя,
которые были  настолько  же  спокойны,  насколько  был  напуган  и  дрожал
Весельчак.
   Дагобер, удивленный этим странным контрастом,  объяснение  которому  он
должен  был  скоро  найти,  продолжал  потихоньку  поглаживать  лошадь,  и
Весельчак, ободренный присутствием хозяина, стал лизать его руки, тереться
о них головой, легонько заржал и начал по-старому ласкаться.
   - Ну, в добрый час... вот таким я тебя люблю... мой старина  Весельчак!
- и Дагобер высыпал при этом овес из мерки в колоду. - Ну, ешь  же  теперь
на доброе здоровье! Нам завтра предстоит длинный переход.  А  главное,  не
пугайся так сдуру, без всякого основания... Кабы с тобой был твой  товарищ
Угрюм, ты бы успокоился... но он наверху, с девочками: без меня он  служит
им сторожем. Полно же... полно... ешь-ка лучше, чем на меня глядеть.
   Но лошадь, только  дотронувшись  до  овса  кончиком  губы,  как  бы  из
повиновения хозяину, снова от  него  отвернулась  и  принялась  покусывать
рукава серой куртки Дагобера.
   - Ах ты,  мой  бедный  Весельчак!..  с  тобой  что-нибудь,  несомненно,
приключилось... ты такой охотник  до  овса  и  совсем  к  нему  теперь  не
притрагиваешься... Со времени нашего отъезда с тобой такого не бывало!.. -
продолжал  солдат,  серьезно  встревожившись,  так  как  счастливый  исход
путешествия главным образом зависел от бодрости и здоровья коня.
   Вдруг ужасающий рев разнесся по конюшне, и так  близко,  что  казалось,
его испустил кто-то находившийся в  ней.  Весельчак  испугался  так,  что,
страшно рванувшись, порвал повод и, перескочив через  перекладину  стоила,
вырвался в  полуоткрытые  ворота  прямо  во  двор;  Дагобер  сам  невольно
вздрогнул при этом могучем и неожиданном  реве.  Испуг  коня  стал  теперь
вполне понятен. За не особенно толстой перегородкой, к которой  прислонены
были  колоды,  помещался  в  другой  конюшне   зверинец   Морока;   лошади
Предсказателя так привыкли  к  этому  соседству,  что  вовсе  не  пугались
страшного рева.
   - Ага... понимаю теперь... - сказал  солдат,  успокоившись  немного.  -
Весельчак, конечно, услыхал рев еще давеча... этого было достаточно, чтобы
испугаться... В другой конюшне, а  такая  здесь,  наверное,  найдется,  он
подберет до крошки свой корм, и мы завтра двинемся  отсюда  ранехонько,  -
прибавил солдат, тщательно выгребая овес из колоды.
   Испуганная лошадь, поносившись  по  двору,  подошла,  наконец,  на  зов
хозяина, который схватил ее за конец повода;  конюх,  у  которого  Дагобер
спросил, имеется  ли  свободная  конюшня,  указал  ему  сарай,  где  могла
поместиться только одна  лошадь.  Весельчак  был  там  размещен  со  всеми
удобствами. Освободившись от неприятного  соседства,  лошадь  успокоилась,
весело подергала куртку Дагобера, давая  ему  возможность  снова  доказать
свое искусство в штопаний, но он только любовался тою быстротой, с которой
Весельчак уплетал овес.
   Совершенно успокоившись, солдат закрыл дверь конюшни  и  заторопился  к
ужину, так как его начинала уже мучить совесть, что он так надолго оставил
сироток одних.



        "5. РОЗА И БЛАНШ"

   Девушки занимали  невзрачную  комнатку  в  одном  из  самых  отдаленных
флигелей гостиницы, единственное  окно  которой  выходило  прямо  в  поле.
Кровать без полога,  стол  и  два  стула  составляли  более  чем  скромное
убранство каморки, освещенной светом лампы. На столе, около окна,  Дагобер
положил свою сумку.
   Угрюм, большая собака сибирской породы, лежала у дверей и  раза  два  с
глухим ворчанием поворачивала голову к окну, ограничивая, впрочем,  только
этим выражение неудовольствия.
   Сестры, одетые теперь в длинные белые капоты, застегнутые под горлом  и
у кистей рук, полулежали на кровати. Они были без чепцов,  и  их  чудесные
русые локоны удерживались на высоте висков только широкой лентой, чтобы не
спутаться ночью. Белое одеяние и венец белой ленты на голове придавали еще
более невинный вид их свежим и прелестным лицам.
   Сироты разговаривали и смеялись. Несмотря на горе, которое их  посетило
так  рано,  девочки,  благодаря  юному  возрасту,  сохранили  простодушную
веселость. Память о матери печалила их порою, но эта грусть  не  носила  в
себе ничего горького: это была скорее нежная меланхолия, они  не  избегали
ее и охотно ей отдавались. Для них обожаемая мать не умерла... они считали
ее только отсутствующей.
   Благодаря тому, что в той глуши, где они росли, на было ни  церкви,  ни
священника, девочки были почти так же,  как  и  Дагобер,  невежественны  в
религии. Они только твердо верили в то, что на небе  есть  Бог,  добрый  и
справедливый, который из милосердия к бедным матерям, оставившим на  земле
сирот, позволяет им с неба наблюдать  за  ними,  видеть  их  и  слышать  и
посылать к ним иногда прекрасных ангелов-хранителей для защиты.
   Благодаря наивному заблуждению сироты были уверены, что мать  постоянно
следит за их поступками, и если они  сделают  что-нибудь  дурное,  то  это
сильно огорчит ее, а их сделает недостой