д ним в самой почтительной позе, так же как и Роден:
   - Итак, вы желали, сын мой, иметь со мной серьезный разговор?
   - Да,  отец  мой,  -  отвечал  Габриель,  невольно  опуская  глаза  под
блестящим взглядом больших серых глаз своего начальника.
   - Я тоже имею сообщить вам нечто  очень  важное...  Выслушайте  сначала
меня, а потом будете говорить вы...
   - Я вас слушаю, отец мой...
   - Около двенадцати  лет  тому  назад,  -  ласково  начал  д'Эгриньи,  -
духовник вашей приемной матери  обратил  мое  внимание,  через  посредство
месье Родена, на удивительные успехи, каких вы достигли в школе братьев. Я
убедился, что действительно ваше-прекрасное поведение,  кроткий,  скромный
характер, ваше раннее развитие заслуживали внимания. С той поры вас уже не
теряли из вида: через некоторое время, убедившись в том, что ваши  хорошие
качества непреходящи, мне пришло на ум, что из вас может выйти  что-нибудь
получше простого ремесленника. Мы переговорили с вашей приемной матерью и,
благодаря моим заботам, вы были приняты бесплатно в одну  из  школ  нашего
Общества. Этим снималась лишняя обуза с плеч достойной женщины,  принявшей
вас, а ребенок, подававший такие большие надежды, получил, благодаря нашим
отеческим заботам, все благодеяния религиозного воспитания... Не  так  ли,
сын мой?
   - Точно так, отец мой, - отвечал Габриель, не поднимая глаз.
   - Чем старше вы становились, тем  более  развивались  в  вас  редкие  и
великие добродетели: ваше послушание и кротость были особенно похвальны; в
науках вы преуспевали очень быстро. Я не  знал  тогда,  какую  карьеру  вы
изберете, но всегда был уверен, что, каково бы ни было  ваше  положение  в
свете, вы на всю жизнь останетесь верным сыном церкви. Я  не  обманулся  в
своих ожиданиях. Скажу больше: вы, дорогой сын,  их  превзошли.  Узнав  из
дружеского сообщения, как горячо  желала  ваша  приемная  мать,  чтобы  вы
вступили в наш орден, вы великодушно отозвались на это  желание,  исполнив
волю прекрасной женщины, которой вы столь многим обязаны... Но  Создателю,
всегда  справедливому  в  распределении  наград,  угодно  было,  чтобы  та
трогательная благодарность,  которую  вы  испытывали  к  приемной  матери,
послужила в то  же  время  и  вам  на  пользу,  позволив  вам  вступить  в
доблестную армию воинствующих членов нашей святой церкви.
   При этих словах д'Эгриньи Габриель не смог скрыть волнения, так как ему
вспомнилось горькое признание Франсуазы;  но,  чувствуя,  что  стоявший  у
камина Роден наблюдает за ним с особо пристальным вниманием, он постарался
сдержаться.
   Д'Эгриньи продолжал:
   - Я не скрою, дорогой сын мой, как  порадовало  меня  ваше  решение:  я
видел в вас будущее светило церкви и рад был, что  оно  зажглось  в  нашей
общине. Вы мужественно перенесли все  многочисленные,  тяжелые  и  трудные
испытания, какие были на вас возложены. Вы были признаны достойным войти в
число наших братьев и, произнеся святую клятву,  связавшую  вас  навек  во
славу  Божию  с  нашим  орденом,  вы  пожелали  последовать  призыву   его
святейшества папы и  отправились  проповедовать  католическую  веру  диким
племенам Америки (*9). Как ни грустно  нам  было  расставаться  с  дорогим
сыном, но мы не могли не пойти навстречу вашему святому желанию. Вы уехали
от нас смиренным миссионером, а вернулись прославленным мучеником, и мы по
справедливости гордимся таким  своим  собратом.  Необходимо  было  бросить
беглый взгляд на прошлое, чтобы  приступить  к  последующему,  потому  что
теперь речь идет о том, чтобы, если это  возможно,  еще  сильнее  скрепить
узы, связывающие вас с нами... Выслушайте же  меня,  сын  мой,  как  можно
внимательнее, так как это дело секретное и очень важное не только для вас,
но и для нашей общины.
   - Тогда... - с живостью прервал Габриель аббата, - я не  могу...  я  не
должен вас слушать!
   Молодой священник побледнел; по  его  изменившемуся  лицу  видно  было,
какая жестокая борьба происходила в его душе, но он вскоре овладел собою и
решительно  обратился  к  переглядывавшимся,  остолбеневшим  от  изумления
иезуитам, подняв голову и уверенно глядя на них в упор:
   - Повторяю, отец мой, если речь идет о тайнах ордена... мне нельзя  вас
слушать.
   - Поистине вы меня необычайно удивили, сын мой. Что с вами?  Боже  мой!
Как изменились ваши черты, как вы взволнованы... Что  с  вами?..  Говорите
смелее... Почему вы не можете меня выслушать?
   - Я не могу вам этого объяснить, отец мой,  не  бросив  также  взора  в
прошлое... в то  прошлое,  о  котором  правильно  судить  я  начал  совсем
недавно... Тогда вы поймете, почему я не  имею  права  пользоваться  вашим
доверием: вероятно, скоро нас разделит друг от друга глубокая пропасть.
   Трудно описать, каким взглядом обменялись Роден и  д'Эгриньи  при  этих
словах Габриеля; социус начал грызть ногти и смотрел  на  Габриеля  взором
разъяренной змеи; аббат д'Эгриньи побледнел как смерть, и его лоб покрылся
холодным потом. Он с ужасом подумал, что в последний  момент,  когда  цель
была уже достигнута, вдруг возникает  новое  препятствие,  и  как  раз  со
стороны того, в чью пользу  были  устранены  все  препятствия.  Мысль  эта
приводила его в полное отчаяние, но он сумел справиться с волновавшей  его
тревогой и спокойно, с ласковым умилением глядя на Габриеля, заметил:
   - Я не могу себе представить, чтобы когда-нибудь  нас  могла  разделить
какая-либо пропасть, сын мой!..  Разве  только  та  пропасть  отчаяния,  в
которую я впаду, если  узнаю,  что  вашему  спасению  грозит  опасность...
Говорите... Я вас слушаю...
   - Действительно, около двенадцати лет тому назад, - твердым  голосом  и
понемногу оживляясь все более и более,  начал  Габриель,  -  я,  благодаря
вашим заботам, поступил в коллеж общества Иисуса... поступил туда любящим,
честным, доверчивым мальчиком... Как же поощряли во  мне  эти  драгоценные
свойства детского возраста?.. Вот как: в первый же день  моего  пребывания
директор заведения сказал мне, указывая на двух мальчиков немного постарше
меня: "Вот товарищи, с которыми  вы  должны  сблизиться;  вы  должны  быть
всегда вместе, втроем: правила нашего дома запрещают всякие беседы вдвоем;
правила обязывают вас внимательно слушать  все,  что  они  говорят,  чтобы
точно передавать мне,  потому  что  у  этих  милых  детей  невольно  могут
зародиться дурные мысли или желание ошибочного поступка.  Если  вы  хотите
быть добрым товарищем, вы все это  должны  передавать  мне,  чтобы  я  мог
отеческим внушением удержать их от пороков  и  избавить  от  наказания  за
поступки, какие они могли бы совершить... Лучше предупреждать зло, чем  за
него наказывать!"
   - Таковы, действительно, правила нашего общества, дорогой сын, - сказал
д'Эгриньи, - и именно так обращаются с вновь поступающими учениками.
   - Я хорошо это знаю теперь... - с горечью заметил  Габриель.  -  И  вот
доверчивый, послушный ребенок через три дня после поступления  уже  наивно
шпионил за своими товарищами, подслушивая и запоминая их речи и  передавая
начальнику,  поощрявшему  меня  за  усердие...  Меня   заставляли   делать
подлости, а я  был  уверен,  что  исполняю  долг  милосердия;  я  рад  был
повиноваться  начальнику,  которого  я  уважал  и  в  слова  которого  так
по-детски горячо верил, будто это были слова самого Бога... Однажды, когда
я нарушил в чем-то правила нашего коллежа,  начальник  мне  сказал:  "Дитя
мое, вы заслуживаете строгого наказания, но если вы уличите кого-нибудь из
ваших товарищей в той же вине, то я вас прощу" (*10). И  боясь,  вероятно,
что, несмотря на мою слепую  веру  и  послушание,  поощрение  к  подобному
корыстному доносу мне покажется ужасным, начальник прибавил: "Я говорю вам
это, дитя мое, в интересах спасения  вашего  товарища:  если  он  избегнет
наказания, он приучится безнаказанно совершать проступки, между  тем  как,
указав на его ошибку, вы навлечете  на  него  благодетельное  наказание  и
вдвойне выиграете, - во-первых, помогая спасению  товарища,  а  во-вторых,
избегая  заслуженного  наказания,  от  которого  вы  избавитесь  благодаря
усердной заботе о спасении вашего ближнего".
   - Разумеется, - заметил аббат д'Эгриньи, сильно  встревоженный  словами
Габриеля, - все это соответствует  правилам  наших  школ  и  всего  нашего
общества, члены которого "доносят взаимно друг на друга,  не  нарушая  при
этом взаимной любви и милосердия, причем сами сильно повышаются в духовном
отношении, особенно если действуют по просьбе или приказанию начальника во
славу Божию" (*11).
   - Знаю я это, - воскликнул Габриель, -  слишком  хорошо  знаю!  И  меня
побуждали к злу именем всего самого святого для человека.
   - Сын  мой!  -  сказал  д'Эгриньи,  стараясь  под  видом  оскорбленного
достоинства скрыть ужас, овладевавший им все сильнее  и  сильнее.  -  Ваши
слова... обращенные ко мне... по меньшей мере весьма странны...
   В  это  время  Роден  отошел  от  камина,  на  который  он  все   время
облокачивался, и начал с задумчивым видом ходить взад и вперед по комнате,
продолжая грызть ногти.
   - Мне очень больно, - прибавил аббат, - напоминать  вам,  дорогой  сын,
что вы обязаны нам тем воспитанием, которое получили.
   - И вот каковы его плоды, отец мой! - продолжал Габриель. - До той поры
я шпионил за товарищами вполне  бескорыстно...  Но  приказания  начальника
заставили  меня  сделать  новый  шаг  по  позорному  пути...  Я   сделался
доносчиком, чтобы  избежать  заслуженного  наказания.  Но  моя  вера,  мое
смирение и доверчивость были  так  велики,  что  я  исполнял  эту  вдвойне
омерзительную роль в полной  душевной  невинности.  Правда,  однажды  мной
овладело смутное сомнение, может ли та религиозная и милосердная цель,  на
которую мне указывали, служить оправданием шпионству и  доносам?  Это  был
последний взрыв великодушных стремлений, которые во мне старались убить. Я
поделился опасениями с начальником, и он мне  ответил,  что  я  не  должен
рассуждать, а должен только повиноваться, и  что  ответственность  за  мои
поступки всецело лежит на нем.
   - Продолжайте, сын мой, - сказал  отец  д'Эгриньи,  невольно  впадая  в
глубокую подавленность. - Увы! я был прав, когда противился вашему отъезду
в Америку!
   - Да, провидению было угодно, чтобы мои глаза открылись именно  в  этой
новой, благодатной и свободной стране, благодаря  необыкновенному  случаю,
осветившему настоящим светом все мое прошлое  и  настоящее!  -  воскликнул
Габриель. - Да, в Америке, вырвавшись в первый раз из мрачного  дома,  где
прошла моя юность, очутившись  в  необъятных  пустынях,  лицом  к  лицу  с
величием Создателя, пораженный этим величием и силой, я... дал клятву... -
при этом Габриель прервал себя и прибавил: - об этой клятве я  еще  скажу,
отец мой, но поверьте, что  день,  когда  я  прозрел,  -  при  этом  голос
миссионера выражал глубокую, болезненную грусть, - когда я начал  обвинять
и опасаться всего, что до тех пор так долго благословлял и уважал...  этот
день был роковым, ужасным днем. О, отец мой! - прибавил он со  слезами  на
глазах, - уверяю вас, что тогда я плакал не об одном себе!..
   - Я знаю доброту вашего сердца, сын мой, - сказал д'Эгриньи, в  котором
при виде волнения Габриеля пробудилась искра надежды. - Я  боюсь,  что  вы
впали в заблуждение, но доверьтесь снова вашим духовным отцам, и я уверен,
что мы по-прежнему утвердим вас  в  поколебленной  вере  и  рассеем  мрак,
ослепивший ваше зрение... Увы, сын мой! Поверьте, что в своем  заблуждении
вы  приняли  за  истинный   свет   какое-нибудь   обманчивое   мерцание...
Продолжайте...
   Пока отец д'Эгриньи говорил это, Роден остановился,  вынул  из  кармана
записную книжку и что-то в ней пометил.
   Габриель становился все бледнее и взволнованнее. Ему надо  было  немало
мужества, чтобы так говорить. Со времени путешествия  в  Америку  он  имел
возможность   удостовериться   в   необычайном   могуществе   ордена.   Но
прояснившийся взгляд Габриеля на прошлое являлся извинением  или,  скорее,
причиной принятого им решения, которое он сообщил  своему  начальнику;  он
намеревался честно высказать свои мысли, несмотря  на  опасность,  которой
сознательно себя подвергал. Итак, взволнованным голосом он продолжал:
   - Вы знаете, следовательно,  отец  мой,  что  последние  годы  детства,
счастливое время откровенности и невинной, ласковой радости, проходили для
меня в атмосфере страха, насилия, подозрительности и шпионства. Разве  мог
я позволить себе выказать малейшее доверие  кому-либо,  когда  мне  строго
внушали, что я должен избегать взоров своего собеседника, чтобы он не  мог
в моих глазах прочесть, какое впечатление производят на  меня  его  слова,
что я должен скрывать свои чувства, за всем наблюдать, стараться слышать и
видеть все происходящее вокруг. Так я дожил до пятнадцати лет.  Постепенно
редкие визиты к приемной матери и брату, которые я делал  в  сопровождении
кого-либо из наставников, были вовсе прекращены, дабы окончательно закрыть
доступ в  мое  сердце  нежным  и  кротким  чувствам.  Угрюмый,  боязливый,
запрятанный в этот грустный, тихий и ледяной дом, я чувствовал,  что  меня
удаляют все больше и больше от мира с его свободой и привязанностями.  Мое
время проходило в изучении незначительных и бессистемных  обрывков  разных
наук  и  исполнении  бесчисленных  мелких  религиозных   обязанностей.   Я
спрашиваю вас, отец  мой:  согревались  ли  когда-нибудь  наши  юные  души
словами  евангельской  любви  и  милосердия?  Увы,  нет!..  Дивные   слова
Спасителя: "Любите друг друга", казалось, подменялись словами: "Берегитесь
друг друга"... Нам не говорили ни о родине, ни о свободе, - о,  нет!  Нет,
этих слов не упоминали, потому что сердца  бьется  при  этих  словах...  а
сердце биться не должно...  За  часами  ученья  и  молитв  следовали,  как
единственное развлечение, прогулки по трое... никак не иначе... (*12)  так
как это облегчает возможность доноса, поскольку  двоим  легче  сблизиться,
между  ними  может  возникнуть  самоотверженная,  святая  дружба,  которая
заставляет сердце биться, а биться  оно  не  должно...  Наконец,  наступил
день, когда я совсем перестал что-либо чувствовать... Полгода я не виделся
с приемной матерью и братом... Они пришли ко мне в коллеж...  С  каким  бы
взрывом радости и слез я принял их прежде!.. Но тут мое сердце  оставалось
холодно, глаза сухи... Они ушли в слезах... Меня, тем не  менее,  поразила
их горесть... Я с ужасом осознал ледяную бесчувственность, овладевшую мной
с тех пор, как я поселился в этой могиле... Я хотел убежать  оттуда,  пока
был еще  в  силах...  Тогда  я  заговорил  с  вами,  отец  мой,  о  выборе
профессии... В минуту пробуждения мне казалось, что до меня доносится  шум
плодотворной, деятельной жизни, жизни, где труд, свобода, ласка и семейные
привязанности...  Я  почувствовал  страстную  жажду   движения,   свободы,
благородных, жарких волнений! Я чувствовал, что там  мне  удастся  обрести
снова ту живую душу, которая покинула меня... Я сказал вам это, отец  мой!
Я целовал ваши колени, обливая их  слезами...  Мне  было  все  равно,  кем
сделаться: рабочим ли, солдатом... И тогда... вы мне  сказали...  что  моя
приемная мать, которая спасла меня, умирающего с голода, отрывая  мне  при
всей своей бедности кусок от куска родного сына - самая великая жертва для
матери, - вы мне сказали, что она...  -  продолжал  Габриель,  смущаясь  и
опуская глаза, так как он принадлежал к тем благородным  натурам,  которые
стыдятся низостей, жертвой которых они являются, - что она...  она...  моя
приемная мать стремилась лишь к одной цели... желала лишь одного...  чтобы
я...
   - Чтобы вы поступили  в  наш  орден,  сын  мой,  -  прервал  его  аббат
д'Эгриньи, - потому что эта набожная, прекрасная женщина  надеялась,  что,
спасая свою душу, вы спасете и ее... Но она не смела вам сознаться в  этом
желании: она боялась, что вы заподозрите ее в корысти...
   - Довольно, отец мой, - прервал Габриель  отца  д'Эгриньи  с  невольным
чувством  негодования.  -  Мне  тяжело,  что  вы   настаиваете   на   этом
заблуждении: Франсуаза Бодуэн никогда об этом и не думала...
   - Вы слишком скоры в ваших заключениях, сын мой, - кротко остановил его
аббат. - Я вам говорю,  я,  что  таково  было  постоянное  и  единственное
желание вашей приемной матери...
   - Вчера, отец мой, она открыла  мне  все:  и  она  и  я,  мы  оба  были
обмануты.
   - Итак, сын мой, - строго сказал д'Эгриньи, - вы  верите  словам  вашей
приемной матери больше, чем моим?
   - Избавьте меня от ответа... он слишком тяжел для нас обоих!  -  сказал
Габриель, опуская глаза.
   - Так теперь скажите  мне,  наконец,  -  с  беспокойством  спросил  его
д'Эгриньи, - что вы намерены...
   Преподобный отец не успел кончить. В комнату вошел Самюэль и сказал:
   - Какой-то пожилой господин спрашивает месье Родена.
   - Роден - это я... благодарю вас, - с удивлением отвечал социус.
   Но прежде чем последовать за  Самюэлем,  он  передал  аббату  д'Эгриньи
несколько слов, написанных им карандашом на  листке  из  записной  книжки.
Роден вышел из комнаты, сильно встревоженный тем, что кто-то явился за ним
на улицу св.Франциска.
   Отец д'Эгриньи и Габриель остались одни.



        "4. РАЗРЫВ"

   Аббат  д'Эгриньи,  охваченный  смертельной  тревогой,  машинально  взял
записку Родена и держал ее в руках, забыв развернуть. Преподобный  отец  с
ужасом спрашивал себя, к какому заключению придет, наконец, Габриель после
упреков за прошлое. Он не стал с  ним  спорить,  боясь  озлобить  молодого
священника, на котором сосредоточивались необъятные интересы.
   По  правилам  иезуитского  статута,  Габриель  не  мог  иметь   никакой
собственности; кроме того, преподобный отец позаботился заполучить от него
бумагу, где Габриель отрекался в пользу ордена от всякого имущества, какое
могло ему когда-либо достаться. Но начало  беседы,  казалось,  предвещало,
что взгляды Габриеля на орден резко изменились, и он мог пожелать прервать
с ним всякую связь. В  подобном  случае  _по  закону_  он  не  был  обязан
подчиняться прежним обязательствам (*13).  Дарственная  уничтожалась  сама
собой. И в эту минуту, когда все богатство Реннепонов должно было  перейти
в  руки  ордена,  после  всех  забот  и  треволнений,   аббату   д'Эгриньи
приходилось  окончательно  отказываться   от   своих   надежд!   Из   всех
препятствий, какие преподобному отцу приходилось  преодолевать,  последнее
оказалось самым неожиданным, самым ужасным.  Он  с  немым  страхом  ожидал
окончания разговора, начало которого явилось настолько угрожающим;  он  не
решался даже прервать или спросить о чем-нибудь Габриеля.
   Миссионер продолжил:
   - Я должен вспомнить свою прошлую жизнь до момента отъезда в Америку. В
дальнейшем вы поймете, почему это необходимо.
   Отец д'Эгриньи молча кивнул головой.
   - Узнав о мнимом желании приемной матери, я решил покориться... чего бы
это мне ни стоило... Из мрачного дома, где протекло мое детство и  юность,
я перешел  в  семинарию  ордена.  Решение  это  было  вызвано  не  упорным
призванием  к  религии,  а  только  желанием   уплатить   священный   долг
благодарности моей дорогой приемной матери. Но истинный  дух  христианской
религии  так  животворен,  что  я  воспрянул  духом  и  загорелся   мыслью
претворить в дело великое учение  Спасителя.  Я  надеялся,  что  семинария
ничем не походит на наш коллеж с его строгими ограничениями. Мне казалось,
что это благословенное место, где все,  что  ни  есть  самого  горячего  и
чистого в евангельском учении о братстве, применяется в совместной  жизни;
что  там  постоянными  примерами  учат  пылкой   любви   к   человечеству,
неописуемой сладости христианского сострадания и терпения;  что  там-то  в
самой широкой степени применяются бессмертные слова Христа и что, наконец,
там готовятся к великому апостольскому делу,  постоянно  развивая  в  себе