лась другая дверь...  Ах!
что это было! Я был сразу ослеплен. Я  не  могу  ничего  вспомнить,  кроме
какого-то сверкания золота, света, хрусталя, цветов, а среди  всего  этого
блеска - девушка  необыкновенной  красоты!  О!  красоты  идеальной,  но  с
волосами совсем рыжими... то есть скорее  блестящими,  как  золото...  Это
было. Я в жизни таких волос не видал! При этом черные глаза, пунцовые губы
и ослепительная белизна, вот все,  что  я  могу  припомнить,  потому  что,
повторяю вам, я был так удивлен,  так  поражен,  что  видел  точно  сквозь
дымку. "Госпожа, - сказала провожавшая меня девушка, которую я уж никак бы
не принял за горничную, так изящно она была одета, -  вот  Резвушка,  этот
господин ее нашел и принес!" - "Ах, господин,  как  я  вам  благодарна!  -
сказала мне нежным, серебристым голосом девушка с золотыми волосами.  -  Я
до безумия привязана к Резвушке! - Затем, решив, вероятно, по моей одежде,
что она может и даже должна меня  поблагодарить  не  только  словами,  она
взяла лежащий возле нее шелковый кошелек и, я  должен  сознаться,  не  без
колебания прибавила: - Вероятно, сударь,  возвращение  Резвушки  доставило
вам беспокойство; быть  может,  вы  потеряли  дорогое  время...  позвольте
мне..." И с этими словами она протянула мне кошелек.
   - Ах, Агриколь! - грустно промолвила Горбунья:  -  как  она  могла  так
ошибиться!
   - Выслушай  до  конца...  и  ты  ее  простишь,  эту  барышню.  Заметив,
вероятно, сразу по моему лицу, как меня задело ее предложение,  она  взяла
из великолепной фарфоровой вазы, стоявшей возле нее, этот роскошный цветок
и с выражением, полным любезности и доброты, обратилась ко мне и  сказала,
желая показать, как ей досадно, что она меня оскорбила: "По  крайней  мере
не откажитесь принять от меня этот цветок!".
   - Ты прав, Агриколь, - грустно улыбаясь, промолвила Горбунья. -  Нельзя
лучше поправить невольную ошибку.
   - Благородная девушка! -  сказала,  вытирая  глаза,  Франсуаза,  -  как
хорошо она поняла моего Агриколя!
   - Не правда ли, матушка? В ту минуту  когда  я  брал  цветок,  не  смея
поднять глаз, - потому что, хотя я не из робкого десятка, но эта  барышня,
несмотря на свою доброту, внушала мне какое-то особенное почтение, - дверь
отворилась, и  другая,  красивая  молодая  девушка,  высокая  брюнетка,  в
странной, но очень красивой одежде, доложила рыжей барышне:  "Госпожа,  он
здесь"... Та тотчас же поднялась и обратилась ко мне:  "Тысячу  извинений,
господин... Я  никогда  не  забуду  сколь  я  обязана  вам  за  испытанное
удовольствие... Будьте любезны и на всякий  случай  потрудитесь  запомнить
мой адрес и  мое  имя:  Адриенна  де  Кардовилль".  С  этими  словами  она
скрылась. Я не нашелся, что и ответить; молодая девушка проводила меня  до
калитки, сделала восхитительный реверанс,  и  я  очутился  на  Вавилонской
улице, повторяю вам, в таком изумлении и ослеплении, как  будто  вышел  из
заколдованного замка.
   - А и правда, сынок, совсем как в сказке, не правда ли, милая Горбунья?
   - Да, госпожа  Франсуаза,  -  ответила  молодая  девушка  рассеянным  и
задумчивым тоном, которого, однако, Агриколь не заметил.
   - Меня особенно тронуло, - продолжал он, - что как  ни  рада  была  эта
барышня увидать свою маленькую собачку, она не только не забыла  обо  мне,
как сделали бы многие на ее месте, но даже не занялась с ней, пока  я  был
там. Это доказывает ее сердечность и деликатность, не правда ли, Горбунья?
Словом, думаю, что барышня так добра и великодушна, что  я  ни  минуту  не
задумался бы обратиться к ней в каких-нибудь сложных обстоятельствах...
   - Да... ты прав, - отвечала Горбунья все более и более рассеянно.
   Бедная девушка сильно страдала... Она  не  испытывала  ни  зависти,  ни
ненависти к этой  молодой  незнакомке,  принадлежавшей,  казалось,  по  ее
красоте, богатству, изящности поступков к такой блестящей и высокой сфере,
куда не мог достичь даже взор  нашей  Горбуньи...  Но  невольно,  с  болью
оглянувшись на себя, несчастная девушка никогда, быть может, так сильно не
чувствовала бремени своей нищеты и уродства...
   И все-таки эта благородная девушка из-за обычной  для  нее  скромной  и
кроткой покорности судьбе, только за одно слегка рассердилась на  Адриенну
де Кардовилль: за то, что она предложила Агриколю  деньги;  но  изысканный
поступок, каким была исправлена эта ошибка, глубоко тронул Горбунью...
   А все-таки  она  чувствовала,  что  сердце  ее  разрывается  на  части;
все-таки она не могла удержаться от слез, любуясь на дивный цветок,  столь
великолепный и ароматный, который, должно быть, так дорог Агриколю, потому
что подарила его прелестная рука.
   - А теперь, матушка, - продолжал со смехом молодой кузнец,  не  замечая
грустного волнения Горбуньи, - вы изволили скушать раньше  супа  пирожное,
что касается рассказов, я вам сообщил одну из причин моего замедления... а
вот и другая... Сейчас, войдя в дом, я  внизу  на  лестнице  встретился  с
красильщиком; рука у него была окрашена в превосходный  зеленый  цвет;  он
меня остановил и объявил с испуганным видом, что заметил бродившего  около
нашего  дома  какого-то  довольно  хорошо  одетого   господина,   который,
казалось, за кем-то подсматривал... "Ну,  так  что  же  нам-то  до  этого,
папаша Лорио? - сказал я ему. - Уж не боитесь ли вы,  что  у  нас  украдут
секрет прекрасной зеленой краски, в которой у вас рука по локоть  точно  в
перчатку затянута?"
   - А что это в самом деле за человек, Агриколь? - сказала Франсуаза.
   - Да, право, матушка, не знаю, да и не хочу знать: я посоветовал папаше
Лорио, который болтлив, как сойка, вернуться к своему чану, потому что ему
так же безразлично, как и мне, шпионит кто за нами или нет...
   Говоря это, Агриколь положил маленький кожаный  кошелек  с  деньгами  в
средний ящик шкафа.
   В то время пока Франсуаза ставила на угол  стола  котелок  с  кушаньем,
Горбунья, выйдя из задумчивости, налила воды в таз и, подав  его  молодому
кузнецу, сказала нежным и робким голосом:
   - Это для рук, Агриколь!
   - Спасибо, крошка... Ну, и милая же ты девушка!.. - И затем  совершенно
просто и непринужденно Агриколь прибавил: - На тебе за труды этот красивый
цветок...
   - Ты отдаешь его мне! - воскликнула изменившимся голосом девушка, между
тем как яркая краска залила  ее  бледное  и  привлекательное  лицо.  -  Ты
отдаешь его мне... этот  прелестный  цветок...  цветок,  подаренный  такой
красивой, богатой, доброй  и  ласковой  барышней?!  -  и  бедная  Горбунья
повторяла все с увеличивающимся изумлением: - И ты мне его отдаешь!
   - А на кой черт он мне? На сердце, что ли, положить?  Или  заказать  из
него булавку?.. - сказал со смехом Агриколь. - Я  был  очень  тронут,  это
правда, тем, как любезно отблагодарила меня эта барышня. Я в восторге, что
нашел ее собачку, и очень счастлив, что могу подарить  тебе  этот  цветок,
если он тебе нравится... Видишь, какой сегодня удачный день!
   И пока Горбунья, трепеща от счастья, волнения  и  удивления,  принимала
цветок, молодой кузнец, продолжая разговор, мыл руки, причем они оказались
такими черными от железных опилок и угольной копоти, что  прозрачная  вода
превратилась в черную жидкость. Агриколь, указав Горбунье взглядом на  это
превращение, шепнул ей, улыбаясь:
   - Вот и дешевые чернила для  нашего  брата  бумагомарателя...  Вчера  я
окончил одно стихотворение, которое показалось мне не совсем уж плохим;  я
тебе его прочту.
   Говоря это, Агриколь простодушно вытер руки о свою блузу, пока Горбунья
ставила таз на комод, благоговейно укладывая на один  из  его  краев  свой
цветок.
   - Разве ты не можешь попросить полотенце? -  заметила  Франсуаза  сыну,
пожимая плечами. - Вытирать руки блузой, можно ли так!
   - Она целый день печется у пламени горна... значит, ей вовсе не  вредно
освежиться вечерком!.. А! Экий я у тебя неслух,  мама!..  побрани-ка  меня
хорошенько... если хватит храбрости!.. Ну-ка!
   В ответ на это Франсуаза, обхватив руками голову своего  сына,  славную
голову, прекрасную, честную, столь решительную и умную, посмотрела на него
с материнской гордостью и несколько раз крепко поцеловала в лоб.
   - Ну садись же! Ты целый день на ногах в  кузнице,  а  теперь  уже  так
поздно.
   - Опять твое кресло... ежевечерне пререкание начинается вновь!..  Убери
его, пожалуйста, мне и на стуле удобно.
   - Ну, уж нет, по крайней мере дома-то ты  должен  хорошенько  отдохнуть
после тяжелой работы.
   -  Ну,  не  тиранство  ли  это,  Горбунья?  -  весело  шутил  Агриколь,
усаживаясь в кресло. - Впрочем, я ведь притворяюсь:  мне,  конечно,  очень
удобно сидеть в кресле и я очень рад его занять. С тех пор как  я  отдыхал
на троне в Тюильри, мне нигде не было так удобно!
   С одной стороны стола Франсуаза резала для сына хлеб, с другой Горбунья
наливала ему вина в серебряный бокал. В  этой  нежной  предупредительности
двух прекрасных женщин к их любимцу было нечто трогательное.
   - А ты разве со мной не поужинаешь? - спросил Горбунью Агриколь.
   - Спасибо, Агриколь, - отвечала швея, потупив глаза,  -  я  только  что
пообедала.
   - Ну, да ведь я тебя только так, из вежливости и приглашал;  точно  мне
неизвестны твои маленькие странности, что ты, например, ни за что на свете
не станешь у нас есть... Это вроде матушки: она, видите  ли,  предпочитает
есть одна... чтоб я не видел, как она на себе экономит...
   - Да нет же, Боже мой! Мне просто полезнее обедать пораньше... Ну,  как
тебе нравится это блюдо?
   - Просто превосходно! Как оно может не понравиться!.. ведь это треска с
репой... А я обожаю треску;  мне  явно  нужно  было  родиться  рыбаком  на
Ньюфаундленде!
   Доброму малому, напротив, казалось не очень  сытным  после  целого  дня
тяжелой работы это безвкусное  и  к  тому  же  подгоревшее  во  время  его
рассказа кушанье, но он знал, какое  удовольствие  доставляет  матери  его
постничание по определенным дням,  и  поэтому  ел  рыбу  с  видом  полного
наслаждения,  так  что  славная  женщина  была  совершенно  обманута  и  с
довольным видом заявила:
   - О да! Я вижу, с каким удовольствием ты ешь, милый мальчик: подожди, я
тебя этим угощу на следующей неделе в пятницу и в субботу.
   - Спасибо, мама, только уж не два дня подряд, а  то  меня  избалуешь...
Ну-с, а теперь давайте придумывать, как мы проведем это воскресенье.  Надо
хорошенько повеселиться, а то ты, мама, что-то последние дни печальная,  а
я этого не выношу... Когда ты  грустна,  мне  все  кажется,  что  ты  мной
недовольна.
   - Недовольна таким сыном? тобой? самым примерным...
   - Хорошо,  хорошо!  Так  докажи  мне,  что  ты  абсолютно  счастлива  и
повеселись завтра немножко. Быть может, сударыня, и вы удостоите нас своей
компании, как в  прошлый  раз?  -  сказал  Агриколь,  расшаркиваясь  перед
Горбуньей.
   Девушка покраснела, опустила глаза и не отвечала ни слова; на  лице  ее
выразилось глубокое огорчение.
   - Ведь ты знаешь, сын мой, что по праздникам я всегда хожу в церковь, -
отвечала Франсуаза.
   - Ну, хорошо, но ведь по вечерам службы нет?.. Я ведь тебя  не  зову  в
театр, мы пойдем  только  посмотреть  нового  фокусника:  очень,  говорят,
хорошо и занятно.
   - Это все-таки своего рода зрелище... Нет, спасибо.
   - Матушка, право, вы уж преувеличиваете!
   - Но, дитя мое, я, кажется, никому не мешаю делать, кто что хочет.
   - Это правда... прости меня,  матушка...  Ну  что  же,  пойдемте  тогда
просто прогуляться по бульварам,  коли  погода  будет  хорошая:  ты,  я  и
бедняжка Горбунья; она около трех месяцев не выходила с нами,  а  без  нас
она тоже не выходит...
   - Нет уж, сынок, иди гулять один; ты заслужил, кажется, право  погулять
в воскресенье!
   - Ну, Горбунья, голубушка, помоги мне уговорить маму.
   - Ты знаешь ведь, Агриколь, - сказала девушка, краснея  и  не  поднимая
глаз, что я не могу больше выходить ни с тобой... ни с твоей матушкой...
   - Это почему, госпожа? Позвольте вас спросить, если это  не  нескромно,
что за причина подобного отказа? - засмеялся Агриколь.
   Девушка грустно улыбнулась и отвечала:
   - Потому что я вовсе не желаю быть причиной ссоры.
   -  Ах,  извини,  милая,  извини!..  -  воскликнул  кузнец  с  искренним
огорчением и с досадой ударил себя по лбу.
   Вот на что намекала Горбунья.
   Иногда, очень нечасто, - бедная девушка боялась стеснить их, - Горбунья
ходила гулять с кузнецом и его матерью. Для швеи эти прогулки являлись  ни
с чем несравнимыми праздниками. Много  ночей  приходилось  ей  недосыпать,
много дней сидеть впроголодь, чтобы завести приличный чепчик  и  маленькую
шаль: она не хотела конфузить своим нарядом Агриколя и его мать.  Для  нее
те пять или шесть прогулок под  руку  с  человеком,  которому  она  втайне
поклонялась, были единственными в жизни  счастливыми  днями.  В  последнюю
прогулку какой-то неотесанный грубиян так сильно ее толкнул,  что  молодая
девушка не могла удержаться и  слегка  вскрикнула.  "Тем  хуже  для  тебя,
противная Горбунья!" - отвечал он на ее возглас. Агриколь, как и его отец,
был наделен кротким и терпеливым характером, часто встречающимся  у  людей
сильных, храбрых, с великодушным сердцем. Но если ему случалось иметь дело
с наглым оскорблением, он приходил в страшную ярость. Взбешенный злостью и
грубостью этого человека, Агриколь оставил  мать  и  Горбунью,  подошел  к
грубияну, казавшемуся ему вполне ровней как по годам, так  и  по  росту  и
силе, и закатил ему две самые звонкие оплеухи,  какие  только  может  дать
большая и могучая рука кузнеца. Наглец хотел ответить тем же, но Агриколь,
не давая ему опомниться, ударил его еще раз, чем вызвал  полное  одобрение
толпы, среди которой грубиян поспешил скрыться, сопровождаемый свистками и
насмешками. Об этом-то происшествии и напомнила Горбунья, говоря,  что  не
желает доставлять Агриколю неприятности.
   Огорчение кузнеца, невольно напомнившего об этом грустном происшествии,
совершенно понятно. Воспоминание  о  нем  было  для  молодой  девушки  еще
тяжелее, чем  Агриколь  мог  предположить:  она  его  страстно  любила,  а
причиной ссоры было как раз ее жалкое и смешное  уродство.  Агриколь,  при
всей своей силе и мужестве, обладал нежным сердцем  ребенка;  поэтому  при
мысли  о  том,  как  грустно  девушке  вспоминать  эту  историю,  у   него
навернулись на глаза крупные слезы, и, раскрыв  ей  братские  объятия,  он
вымолвил:
   - Прости меня за глупость... Иди сюда, поцелуй  меня...  -  и  с  этими
словами он крепко поцеловал Горбунью в ее похудевшие, бледные щеки.
   При этом дружеском объятии сердце  девушки  болезненно  забилось,  губы
побелели, и она ухватилась за стол, чтобы не упасть.
   - Ну, что? Ты меня ведь простила? Да? - спросил Агриколь.
   - Да, да, - говорила она, стараясь победить свое  волнение,  -  в  свою
очередь, прости меня за мою слабость... Но мне так больно при воспоминании
об этой ссоре... я так за тебя испугалась... Что, если бы все люди приняли
сторону того человека?..
   - Ах, Господи! - воскликнула  Франсуаза,  выручая  Горбунью  совершенно
бессознательно. - Я в жизни никогда не была так напугана!
   - Ну, что касается тебя, мама, - прервал ее Агриколь, желая  переменить
неприятный для него и швеи разговор, -  то  для  жены  солдата...  конного
гренадера императорской армии... ты уж слишком труслива! Ах, молодчина мой
отец!  Нет...  знаешь...  я  просто  не  могу  и   представить,   что   он
возвращается... Это меня... у меня голова идет кругом!
   - Возвращается... - сказала Франсуаза, вздыхая. - Дай-то Бог, чтобы это
было так!
   - Как, матушка, дай Бог? Необходимо, чтобы он дал... сколько ты за  это
обеден отслужила!
   - Агриколь... дитя мое! - прервала его мать, грустно покачивая головой,
- не говори так... и потом речь идет о твоем отце.
   - Эх... право, я сегодня удивительно ловок! Тебя теперь задел... Просто
точно взбесился или одурел... Прости меня, матушка. Я сегодня  весь  вечер
должен только извиняться... прости меня... Ты ведь знаешь, когда у меня  с
языка срывается нечто подобное, то это происходит невольно... Я  чувствую,
как тебе бывает больно.
   - Ты оскорбляешь... не меня, дитя мое!
   - Это все равно. Для меня  ничего  не  может  быть  хуже,  чем  обидеть
тебя... мою мать! Но что касается скорого возвращения батюшки, то в этом я
совершенно не сомневаюсь...
   - Однако мы не получали писем более четырех месяцев.
   -  Вспомни,  матушка:  в  том  письме,  которое  он  кому-то  диктовал,
сознаваясь  с  прямотой  истинного  военного,  что,  выучившись  порядочно
читать, он писать все-таки не умеет... так именно в этом письме он просил,
чтобы о нем не беспокоились, что в конце января он будет в Париже и за три
или четыре  дня  до  приезда  уведомит,  у  какой  заставы  я  должен  его
встретить.
   - Так-то так... но ведь уж февраль, а его все нет...
   - Тем скорее мы его дождемся... Скажу больше... мне почему-то  кажется,
что наш Габриель вернется к этому же времени... Его  последнее  письмо  из
Америки позволяет надеяться... Какое счастье, матушка...  если  вся  семья
будет в сборе!
   - Да услышит тебя Бог, сынок! Славный это будет для меня день!
   - И он скоро настанет, поверь. Что касается батюшки, раз нет  новостей,
значит, все нормально...
   - Ты хорошо помнишь отца, Агриколь? - спросила Горбунья.
   - По правде сказать, я лучше всего помню его большую  меховую  шапку  и
усы, которых я до смерти боялся. Меня могли с ним примирить только красная
ленточка креста на белых отворотах мундира и блестящая рукоятка сабли!  Не
правда ли, матушка?.. Да что это? Никак ты плачешь?
   - Бедняга Бодуэн!.. Как он страдал, я думаю, от столь долгой разлуки! В
его-то  годы,  в  шестьдесят  лет!..  Ах,  сынок...  мое   сердце   готово
разорваться, когда подумаю, что он и здесь найдет ту же нужду и горе.
   - Да что ты говоришь?
   - Сама я больше ничего не могу заработать...
   - А я-то на что? Разве здесь не имеется комнаты и стола для него и  для
тебя? Только, мама,  раз  дело  зашло  о  хозяйстве,  -  прибавил  кузнец,
стараясь придать самое нежное выражение своему  голосу,  чтобы  не  задеть
мать, - позволь мне тебе сказать одно словечко:  раз  батюшка  и  Габриель
вернутся, тебе не надо будет ставить столько свечей и  заказывать  обеден,
не так ли?.. Ну, на эти деньги отец и сможет иметь каждый  день  бутылочку
вина и табака на трубку... Затем по  воскресеньям  мы  его  будем  угощать
обедом в трактире.
   Речь Агриколя была прервана стуком в дверь.
   - Войдите! - крикнул он.
   Но, вместо того чтобы войти, посетитель только приотворил  дверь,  и  в
комнату  просунулась  рука,  окрашенная  в  блестящую  зеленую  краску,  и
принялась делать знаки кузнецу.
   - Да ведь это папаша Лорио!.. образец красильщиков, - сказал  Агриколь.
- Входите же без церемоний.
   - Не могу, брат... я весь в краске с  ног  до  головы...  Я  выкрашу  в
зеленый цвет весь пол у госпожи Франсуазы.
   - Тем лучше... он будет похож на луг, а я обожаю деревню!
   - Без шуток, Агриколь, мне необходимо с вами поговорить.
   - Не о том ли господине, что за нами шпионит? Успокойтесь, что  нам  до
него за дело?
   - Нет, мне кажется, он ушел... или за густым туманом я  его  больше  не
вижу... Нет, не за тем я... Выйдите-ка поскорее... дело  очень  важное,  -
прибавил красильщик с таинственным видом, - дело касается вас одного.
   - Меня? - спросил с удивлением Агриколь, вставая с  места.  -  Что  это
может быть такое?
   - Да иди же узнай, - сказала Франсуаза.
   - Ладно, матушка; но черт меня побери, если я что-нибудь понимаю.
   И кузнец ушел, оставив мать и Горбунью одних.



        "4. ВОЗВРАЩЕНИЕ"

   Агриколь  возвратился  минут  через  пять;  лицо   его   было   бледно,
взволнованно, глаза полны слез, руки дрожали; но выглядел он счастливым  и
необыкновенно растроганным. Он с  минуту  оставался  у  двери,  как  будто
волнение мешало ему подойти к матери.