оварищ имел неосторожность принять мое  предложение,  он  бы  проявил  не
отвагу, а безумие... К счастью, он благоразумно отказался от этой  опасной
шутки, и я...
   - Гарсон! - крикнул Голыш, в гневном нетерпении прерывая Морока. -  Две
бутылки водки и два стакана...
   - Что ты хочешь делать? - притворился испуганным  укротитель.  -  Зачем
это две бутылки водки?
   - Для дуэли... - отвечал холодным и решительным тоном Жак.
   - Дуэль! - воскликнули многие с изумлением.
   - Да... дуэль... на водке, - продолжал Жак. - Ты говоришь,  что  теперь
столь же опасно выпить бутылку водки, как встать под  дуло  пистолета;  ну
вот, возьмем каждый по полной бутылке и увидим, кто первый отступит!
   Необыкновенное предложение Голыша было одними  принято  с  восхищением,
другие же, казалось, смотрели на него с подлинным испугом.
   - Браво, рыцари бутылки! - кричали одни.
   - Нет, господа, нет, это слишком опасно! - говорили другие.
   - В нынешнее время подобная дуэль... не менее серьезна,  чем  дуэль  на
смерть... - прибавляли некоторые.
   - Слышишь? - с дьявольской улыбкой  сказал  Морок.  -  Слышишь,  Жак?..
Отступишь теперь, небось, перед такой опасностью?
   При этих словах, напомнивших  ему  о  том,  чему  он  подвергался,  Жак
невольно вздрогнул. Казалось, ему внезапно в голову пришла новая мысль. Он
гордо поднял голову, его щеки слегка вспыхнули, во взоре блеснуло какое-то
мрачное удовлетворение, и он твердым голосом крикнул слуге:
   - Да ты оглох, что ли? черт возьми! Тебе что сказано?  Давай  сюда  две
бутылки водки!
   - Сейчас, месье!  -  сказал  слуга  и  вышел,  испуганный  предстоящими
событиями этой вакхической борьбы.
   Большинство тем не менее аплодировало безумной и опасной затее Голыша.
   Нини-Мельница неистовствовал, топая, ногами и крича во все горло:
   - Бахус и моя жажда! мой стакан и мой полуштоф! глотки открыты!.. Водку
из горлышка!.. Шире! Шире, господа! Не касаясь губами!
   И он поцеловал мадемуазель Модесту, как настоящий  рыцарь  на  турнире,
прибавив, чтобы извинить свою вольность:
   - Любовь, вы будете королевой красоты! Я хочу  попытать  счастья  стать
победителем!
   - Водку из горлышка! - кричали все хором.  -  Шире,  шире!  Не  касаясь
губами!
   - Господа! - с восторгом  продолжал  Нини-Мельница.  -  Неужели  мы  не
последуем благородному примеру милейшей Холеры (он  показал  при  этом  на
Жака)? Он гордо провозгласил: _водку_... а мы ему гордо ответим: _пунш_!
   - Да, да, жженку!
   - И пунш лить прямо в горло!
   - Гарсон! - громовым голосом кричал духовный писатель.  -  Есть  у  вас
лохань, котел, чан, словом, нечто громадное, чтобы  можно  было  соорудить
грандиозную жженку?
   - Вавилонскую жженку!
   - Пунш - озеро!
   - Пунш - океан!
   За  предложением  Нини-Мельницы  последовали  другие   с   честолюбивым
crescendo.
   - Есть, месье! - победоносно отвечал слуга. - У нас как нарочно недавно
вылудили медную кастрюлю,  в  которую  войдет  по  меньшей  мере  тридцать
бутылок! Она еще не была в употреблении!
   - Давай сюда, кастрюлю! - величественно приказал Нини.
   - Да здравствует кастрюля! - провозгласили все хором.
   - Вылить туда двадцать бутылок вишневки, давайте шесть головок  сахара,
двенадцать лимонов, фунт корицы и огня... огня... всюду огня! -  продолжал
командовать Нини-Мельница, испуская нечеловеческие вопли.
   - Да, да, огня... всюду огня! - подхватывал хор.
   Предложение Нини-Мельницы  дало  новый  толчок  общему  веселью.  Самые
безумные шутки  и  остроты  скрещивались,  смешиваясь  с  шумом  поцелуев,
которые срывали и щедро возвращали под предлогом того, что, быть может, не
дождаться и завтрашнего дня... что остается  покориться  и  т.д.,  и  т.д.
Вдруг среди воцарившейся тишины, в минуту безмолвия, часто  наступающую  в
самых шумных собраниях, послышались какие-то мерные глухие удары над залой
пиршества. Все замолчали и начали прислушиваться.



        "7. ИЗ ГОРЛЫШКА"

   Спустя  несколько  минут  странный  стук,  обративший  на  себя   общее
внимание, повторился снова, с большей силой и продолжительностью.
   - Гарсон! - спросил один из пирующих. - Что там за чертовский грохот?
   Слуга, обменявшись с  товарищами  испуганным  и  растерянным  взглядом,
пробормотал в ответ:
   - Месье, это... это...
   - Да  просто  какой-нибудь  угрюмый  и  недоброжелательный  квартирант,
скотина, ненавидящая веселье, стучит нам палкой, чтобы мы потише пели... -
сказал Нини-Мельница.
   - Тогда по общему  правилу,  -  поучительно  произнес  ученик  великого
художника,  -  если  домохозяин  или  жилец  домогается  тишины,  традиция
требует, чтобы ему немедленно отвечали  кошачьим  концертом,  да  с  таким
адским шумом, чтобы он сразу оглох. Такие правила, - скромно  заявил  юный
живописец, - приняты в международной политике, насколько я имел случай это
наблюдать, между _штукатурно-потолочными_ державами.
   Этот рискованный неологизм был встречен смехом и аплодисментами.
   В  это  время  Морок,  разговаривавший  в  стороне  с  одним  из  слуг,
пронзительным голосом покрыл шумные речи:
   - Требую слова!
   - Разрешаем! - отвечали веселые голоса.
   При молчании, последовавшем за возгласом Морока, стук наверху  сделался
еще сильнее и стал учащеннее.
   - Жилец не виноват, - с мрачной улыбкой начал Морок. - Он  не  способен
помешать общему веселью.
   - Так зачем же  он  стучит,  точно  глухой?  -  спросил  Нини-Мельница,
опустошая свой стакан:
   - Да еще глухой, потерявший палку! - прибавил юный живописец.
   - Это не он стучит,  -  отрывисто  и  резко  проговорил  Морок.  -  Это
заколачивают его гроб...
   За этими словами наступило внезапное тяжелое молчание.
   - Его гроб... нет, я ошибся, - продолжал Морок. - _Их гроб_, надо  было
сказать: по нынешним временам и мать  и  ребенок  должны  довольствоваться
одним помещением...
   - Мать!.. - воскликнула девушка, изображавшая Сумасбродство. -  Значит,
умерла женщина? - сказала она, обращаясь к официанту.
   - Да, мадемуазель, бедная двадцатилетняя  женщина,  -  грустно  отвечал
слуга. - Ее дочка, которую она кормила грудью, умерла вслед за нею, и  все
это меньше чем за два часа...  Хозяину  очень  неприятно,  что  это  может
помешать вашему празднику... Но никак нельзя было  это  предвидеть...  Еще
вчера бедняжка распевала на весь дом... никого не было веселее ее!
   Казалось, что после этих слов картину шумного  веселья  разом  затянуло
траурным  креповым  покрывалом.   Все   эти   цветущие,   радостные   лица
затуманились печалью; ничей язык не повернулся  подшутить  над  матерью  и
ребенком, которых заколачивали  в  один  гроб.  Наступила  такая  глубокая
тишина, что стало слышно тяжелое дыхание испуганных людей; последние удары
молотка болезненно отдавались в  сердцах;  казалось,  вся  эта  веселость,
более притворная, чем искренняя, заменилась тяжелыми и скорбными  мыслями,
до сих пор тщательно отгоняемыми... Настала решительная минута. Необходимо
было каким-нибудь сильным средством возбудить  упавший  дух  собеседников,
потому что много хорошеньких  лиц  мертвенно  побледнело,  много  ушей  из
красных сделались белыми. В числе последних были и уши Нини-Мельницы.
   Только один Голыш, казалось, стал вдвое веселее и отважнее; он выпрямил
свою сгорбленную от истощения спину, лицо  его  слегка  покраснело,  и  он
воскликнул:
   - Ну, что же ты, братец? где же водка? Где  пунш?  черт  возьми!  Разве
мертвые могут заставлять дрожать живых?
   - Он прав! - воскликнуло несколько голосов, желая  подбодрить  себя.  -
Прочь печали! да, да, пунш скорее!
   - Пунш... вперед!
   - К черту горе!
   - Да здравствует радость!
   - Вот и пунш, господа, - провозгласил слуга, отворяя двери.
   При виде пылающего  напитка,  который  должен  был  оживить  ослабевшее
мужество, раздались бешеные аплодисменты.
   Солнце закатилось. Столовая, рассчитанная на сто мест, глубокая комната
с несколькими узкими окнами, до половины завешанными бумажными занавесами;
хотя время было еще не позднее, в комнате, особенно в отдаленных ее углах,
было уже почти совсем темно. Двое слуг внесли на железной перекладине пунш
в громадной лохани, блестевшей, как  золото,  и  отливавшей  разноцветными
огнями. Огненный напиток был поставлен  среди  стола,  к  великой  радости
пирующих, которые начали уже забывать о страхе.
   - Теперь, - вызывающим тоном обратился Голыш к Мороку,  -  пока  жженка
пылает, приступим к дуэли. Публика будет судьей... - и, показывая  на  две
бутылки, принесенные слугой, он прибавил: - Ну... выбирай оружие!
   - Выбирай ты! - отвечал Морок.
   - Хорошо... получай свою бутылку...  и  стакан...  Нини-Мельница  будет
считать удары...
   - Я не прочь быть секундантом, - отвечал духовный писатель, - но считаю
долгом заметить, мой милый, что вы  затеяли  серьезную  игру...  Право,  в
теперешние времена дуло заряженного  пистолета,  введенное  в  рот,  менее
опасно, чем горлышко бутылки с водкой, и...
   - Командуйте огонь, старина, - прервал его Жак, - или я обойдусь и  без
вас...
   - Если хотите... извольте...
   - Первый, кто откажется, считается побежденным, - сказал Голыш.
   - Ладно! - отвечал Морок.
   - Внимание,  господа...  следите  за  _выстрелами_,  как  можно  теперь
выразиться, - сказал Нини-Мельница. - Только надо поглядеть, одинаковы  ли
бутылки: это главное... оружие должно быть равным...
   Во время  этих  приготовлений  глубокое  молчание  воцарилось  в  зале.
Настроение многих  из  присутствующих,  временно  возбужденное  появлением
пунша, снова подчинилось  грустным  предчувствиям.  Все  смутно  понимали,
какая  опасность  кроется  в  вызове  Морока  Жаку.  Все  это   вместе   с
впечатлением от стука заколачиваемого гроба затуманило более или менее все
лица. Некоторые, конечно, храбрились, но их веселость была насильственной.
Иногда, при определенных условиях, самая пустая мелочь производит глубокое
впечатление. Как мы уже говорили, в зале было почти темно,  и  сидевшие  в
глубине комнаты освещались только огнем пунша,  продолжавшим  пылать.  Это
пламя, пламя спирта, придает лицам, как  известно,  мертвенный,  синеватый
оттенок. Было странно, почти страшно видеть,  как  большинство  гостей,  в
зависимости от того, насколько далеко они сидели от  окон,  было  освещено
этим фантастическим светом.
   Художник первый поразился _эффектом_ этого колорита и воскликнул:
   - Взглянем-ка на себя, друзья: глядите, мы -  точно  пир  умирающих  от
холеры! Смотрите, какие мы на этом конце зеленоватые и синеватые!
   Эта шутка, видимо, не особенно понравилась. К счастью,  громовой  голос
Нини-Мельницы, потребовавший внимания, развлек окружающих.
   - Место турнира готово!  -  крикнул  духовный  писатель,  встревоженный
сильнее, чем хотел показать. - Готовы ли вы, храбрые рыцари?
   - Готовы! - отвечали Морок и Жак.
   - Целься... пли! - скомандовал Нини, хлопнув в ладоши.
   Морок и Жак разом осушили по обыкновенному стакану водки.  Морок  и  не
поморщился.  Его  мрачное  лицо  по-прежнему  было  бесстрастно,  и   рука
по-прежнему тверда, когда ставила пустой стакан на стол.  Но  Жак  не  мог
скрыть  при  этом  нервного,  конвульсивного  трепета,   указывавшего   на
внутреннее страдание.
   - Вот  это  ловко!  -  воскликнул  Нини-Мельница.  -  Опорожнить  разом
четверть бутылки водки!.. Храбрые молодцы! нечего сказать... Никто из  нас
на это не способен... и мой совет достойным рыцарям на этом и покончить...
Никто здесь не способен выказать подобную отвагу!
   - Командуй огонь! - смело возразил Голыш.
   Лихорадочной, трепещущей рукой он схватился за бутылку... и  вдруг,  не
берясь за стакан, обратился к Мороку, говоря:
   - Ба! долой  стаканы...  из  горлышка!..  так  смелее...  хочешь?..  не
струсишь?
   Вместо ответа Морок поднес бутылку к губам, пожимая плечами.
   Жак последовал его примеру.
   Сквозь  тонкое  желтоватое  стекло  бутылки  ясно   было   видно,   как
уменьшается количество жидкости.
   И окаменелое лицо Морока и бледная,  худая  физиономия  Жака,  покрытая
крупными каплями холодного пота, были освещены, так же как и  лица  других
гостей, синеватым пламенем пунша. С чувством обычного  при  всех  жестоких
зрелищах варварского любопытства присутствующие невольно не сводили глаз с
Морока и Жака.
   Жак пил, держа бутылку в левой руке; внезапно, под  влиянием  невольной
судороги, он свел и сжал в кулак пальцы правой руки, его волосы прилипли к
оледеневшему лбу, и на лице появилось выражение жгучей боли. Однако он  не
переставал пить, только, не отнимая бутылки  от  губ,  он  ее  на  секунду
опустил, как бы желая  передохнуть.  При  этом  Жак  заметил  насмешку  во
взгляде Морока, продолжавшего невозмутимо пить; Голышу показалось, что его
противник торжествует, и, не желая  подвергаться  такому  оскорблению,  он
высоко поднял руку и попробовал глотать  большими,  жадными  глотками.  Но
силы ему изменили... страшный огонь пожирал его внутренности...  страдание
было невыносимо... он  не  мог  больше  противиться...  Голова  откинулась
назад...   челюсти   судорожно   стиснули   горлышко   бутылки,    которое
раскололось... шея вытянулась... Судороги  свели  все  члены...  он  почти
потерял сознание.
   - Ах, Жак... дружище... это ничего!.. - воскликнул Морок. В его  глазах
искрилась дьявольская радость.
   Поставив бутылку,  укротитель  подошел  к  Нини-Мельнице  и  помог  ему
поддержать Жака, так как у того не хватало на это сил.
   Ничего похожего на симптом холеры в этом припадке, конечно, не было, но
пирующими овладел панический страх; с одной из женщин сделалась  истерика,
другая упала в обморок, пронзительно крича.
   Нини-Мельница оставил Жака на руках Морока и  побежал  к  двери,  чтобы
позвать кого-нибудь на помощь, как вдруг эта дверь открылась,  и  духовный
писатель отступил при виде неожиданной посетительницы,  представшей  перед
его глазами.



        "8. ВОСПОМИНАНИЯ"

   Возбудившая такое изумление Нини-Мельницы посетительница  была  не  кто
иная,  как  Королева  Вакханок.  Истощенная,  бледная,   с   растрепанными
волосами, с ввалившимися  щеками,  со  впалыми  глазами,  одетая  почти  в
лохмотья, веселая и блестящая героиня  стольких  безумных  оргий  казалась
только тенью самой себя. Нищета и горе иссушили ее прелестное лицо.
   Войдя в залу, Сефиза  остановилась.  Беспокойным  мрачным  взором  она,
казалось,  старалась  проникнуть  в  полумрак  залы  и  найти  того,  кого
искала... Вдруг девушка вздрогнула и громко вскрикнула... На другом  конце
стола при синеватом свете пунша она увидала  Жака,  бившегося  в  страшных
конвульсиях на руках  едва  сдерживавшего  его  Морока  и  еще  одного  из
пирующих. При этом  зрелище  Сефиза,  повинуясь  порыву  страха  и  любви,
поступила так, как делала часто в  минуту  радости  и  веселья:  чтобы  не
терять времени на обход всего длинного стола, она ловким прыжком  вскочила
на него, быстро и легко пробежала среди бутылок и тарелок, не задевая  их,
и одним прыжком очутилась возле Голыша.
   - Жак! - воскликнула она, не замечая Морока и бросаясь  на  шею  своего
возлюбленного. - Жак!.. ведь это я... Сефиза...
   Этот дорогой, знакомый голос, этот раздирающий вопль,  казалось,  дошел
до слуха Голыша. Он машинально повернул голову к Королеве Вакханок  и,  не
открывая глаз, глубоко вздохнул. Вскоре  его  сведенные  члены  как  будто
отошли,  легкая  дрожь  сменила   конвульсии;   через   несколько   секунд
отяжелевшие веки поднялись, и он обвел вокруг  себя  блуждающим,  потухшим
взором.
   Немые  от  изумления,  свидетели  этой   сцены   испытывали   тревожное
любопытство.
   Сефиза, стоя на коленях возле своего возлюбленного, покрывала слезами и
поцелуями его руки и, рыдая, повторяла:
   - Жак... это я... Сефиза... я нашла тебя... я не виновата  в  том,  что
тебя покинула... Прости меня!
   -  Несчастная!  -  с  гневом  воскликнул  Морок,  испугавшись,  что  ее
появление может помешать его пагубному  плану.  -  Вы  его,  верно,  убить
хотите!.. в таком состоянии это потрясение будет роковым... Уйдите!
   И он грубо схватил Сефизу за руку как раз в ту минуту, когда  Жак,  как
будто очнувшись от тяжелого сна, начинал  сознавать  то,  что  происходило
вокруг него.
   - Вы... так это вы! - с изумлением воскликнула Сефиза, узнав Морока.  -
Вы... разлучивший меня с Жаком!
   Она замолкла, потому что мутный взор  Голыша,  остановившийся  на  ней,
казалось, оживился.
   - Сефиза!.. - прошептал он. - Это ты?
   - Да, я... - отвечала она взволнованным голосом. - Я... я  пришла...  я
расскажу тебе все...
   Бедняжка не могла  продолжать;  она  сжала  руки,  и  по  ее  бледному,
изменившемуся лицу, залитому слезами, видно было, как страшно поразили  ее
смертельно искаженные черты Жака.
   Он  понял  причину  ее  молчания.  Вглядываясь   в   свою   очередь   в
страдальческое, исхудалое лицо Сефизы, он сказал:
   - Бедная девочка... на твою долю  пришлось  верно  тоже  много  горя...
нищета... Я также не узнаю тебя... нет... не узнаю...
   - Да, - отвечала Сефиза, - много горя... нищета и... хуже чем нищета...
- прибавила она, содрогаясь, между тем  как  краска  заливала  ее  бледное
лицо.
   - Хуже чем нищета? - проговорил Жак с удивлением.
   - Но ты-то... ты...  тоже  страдал?  -  торопливо  заговорила  девушка,
избегая отвечать на вопрос своего возлюбленного.
   - Я... сейчас,  я  думал,  что  совсем  покончил  с  собой...  Ты  меня
позвала... и я ненадолго вернулся... да... ненадолго... Я знаю, вот  то...
что я чувствую здесь, - Жак схватился за грудь, - от этого  пощады  нет...
Но все равно... теперь... я тебя видел... я могу умереть спокойно...
   - Ты не умрешь, Жак... я теперь с тобою!
   - Слушай, девочка... если бы у меня... там в желудке...  был  костер...
из горящих углей, я не мог бы... страдать сильнее... Уж больше месяца... я
горю... медленным огнем... Вот этот господин... - и головой он  кивнул  на
Морока, - этот милый друг...  очень  старался  раздувать  это  пламя...  А
впрочем... мне не жаль жизни... Я потерял привычку  к  труду,  а  приобрел
привычку к пьянству... В конце концов... я сделался бы негодяем... Так  уж
лучше доставить удовольствие моему другу, который разжигает огонь  в  моей
груди... После того, что я выпил... я  уверен,  что  во  мне  все  пылает,
как... вот этот пунш...
   - Ты сумасшедший и неблагодарный, - сказал Морок, пожимая плечами. - Ты
протягивал стакан, а я наливал!.. Да полно... не раз еще вместе чокнемся и
выпьем!..
   Сефиза уже несколько минут не сводила глаз с Морока.
   - Я повторяю, что ты давно раздуваешь огонь, на  котором  я  сжег  свою
шкуру, - слабым голосом возразил Жак. - Не надо  думать,  что  я  умер  от
холеры... еще скажут, что я испугался своей роли. Я ведь тебя не  упрекаю,
мой нежный друг, - с усмешкой прибавил он. - Ты весело копал мне могилу...
Правда...  бывали  минуты...  когда,  видя  перед  собою   пропасть...   я
отступал... но ты, мой верный друг, ты толкал меня по наклонной  плоскости
и говорил: "Да иди же... шутник ты этакий... иди!", и я  шел...  и  вот  к
чему пришел наконец...
   При этих словах Голыш  рассмеялся  таким  смехом,  что  его  слушатели,
взволнованные этой сценой, оцепенели от ужаса.
   - Вот что, братец, - холодно заметил  Морок.  -  Я  тебе  советовал  бы
послушаться меня и...
   - Спасибо... я знаю, каковы твои советы... и вместо  того,  чтобы  тебя
слушать...  я  лучше  поговорю  с  моей  бедной  Сефизой...   Прежде   чем
отправиться к червям, я лучше... скажу ей, что у меня на сердце...
   - Жак!.. молчи... ты не знаешь, какое страдание  доставляешь  мне...  -
говорила Сефиза. - Уверяю тебя, что ты не умрешь...
   - Ну, тогда, храбрая Сефиза... спасеньем я буду обязан только тебе... -
серьезным и прочувственным голосом, удивившим всех окружающих, сказал Жак.
- Да... когда я пришел в себя и увидал тебя в такой нищенской одежде,  мне
стало вдруг так отрадно на