спросила изменившимся голосом:
   - Друг мой, каким образом вы здесь? Что с вами?. Зачем это оружие?
   Джальма не отвечал.
   Сначала он принял Адриенну за видение, что  он  приписал  начинающемуся
действию яда. Но когда его слуха  коснулись  звуки  ее  нежного  голоса...
когда сердце  привычно  вздрогнуло,  словно  от  электрического  тока  под
взглядом любимой женщины... когда он  увидал  чарующую  свежесть  дорогого
встревоженного лица...  -  Джальма  понял,  что  он  не  является  жертвой
галлюцинации и что действительно перед ним живая  Адриенна...  Чем  больше
проникался он мыслью, что Адриенна не умерла, - хотя и не был в  состоянии
объяснить  себе  чудесного  воскресения,  -  тем   более   молодой   индус
преображался. Его бледные черты приобрели прежний смуглый  оттенок,  глаза
загорелись,  а  на  лице  появилось   выражение   безумной,   восторженной
радости... Подползая на коленях к  Адриенне,  протягивая  к  ней  дрожащие
руки, он не мог произнести ни слова от волнения, а только смотрел на нее с
таким обожанием, любовью и благодарностью... да, с благодарностью  за  то,
что она жила... что девушка, очарованная его взглядом, смутно догадываясь,
что тут кроется какая-то ужасная тайна, тоже молчала с бьющимся сердцем  и
волнующейся  грудью.  Наконец  Джальма,  сложив  руки,  с   непередаваемым
выражением воскликнул:
   - Ты не умерла!!
   - Не умерла? - с изумлением спросила девушка.
   - Значит, я не тебя... не тебя убил? О! Как добр и справедлив Бог!
   И, говоря это, несчастный в  пылу  безумной  радости  забыл  о  жертве,
убитой им в порыве заблуждения.
   Все более и более  пугаясь  и  видя,  что  кинжал,  лежащий  на  ковре,
окровавлен, - ужасное  обстоятельство,  подтверждавшее  слова  Джальмы,  -
мадемуазель Кардовилль воскликнула:
   - Вы убили?.. Вы?.. Джальма... Боже! Что  он  говорит?..  можно  с  ума
сойти!
   - Ты жива... я вижу тебя... ты  здесь...  -  говорил  дрожащим  голосом
Джальма. - Ты все такая же прекрасная... чистая... ведь то была  не  ты...
О! Нет... это не могла быть ты... потому что я говорю... сталь  обратилась
бы против меня, если бы это была ты...
   - Вы убили? - с ужасом повторяла молодая девушка. -  За  что?  Кого  вы
убили?
   - Откуда мне знать?.. Женщину... похожую на тебя, и человека,  которого
я принял за твоего любовника... Это была ошибка... сон...  ужасный  сон...
Ты жива... ты здесь...
   Индус рыдал от радости.
   - Сон!.. Но это не сон... на кинжале кровь! - жестом испуга  показывала
на оружие Адриенна. - Я вам говорю: тут кровь...
   - Ну да... я сейчас его бросил... чтобы принять яд... потому что считал
тебя мертвой...
   - Яд? - воскликнула Адриенна, стиснув судорожно зубы, - какой... яд?..
   - Я думал, что убил тебя... и хотел умереть здесь!..
   - Умереть?.. Как умереть? Боже!  Зачем  умереть?..  Кому  умереть?..  -
говорила обезумевшая девушка.
   - Да мне... повторяю же... - кротко и нежно ответил Джальма, - я думал,
что убил тебя, и принял яд...
   - Ты! - закричала смертельно побледневшая Адриенна. - Ты!
   - Да...
   - Это неправда! - с жестом гордого отрицания сказала девушка.
   - Взгляни! - сказал индус и машинально посмотрел на флакон,  сверкавший
на столе. Порывистым, быстрым,  как  мысль,  движением  Адриенна  схватила
флакон и поднесла его к жадным устам. Джальма,  стоявший  до  сих  пор  на
коленях, с криком ужаса бросился к ней и вырвал флакон из ее рук.
   - Все равно... я выпила  не  меньше,  чем  ты!  -  отвечала  с  мрачной
радостью Адриенна.
   Наступило страшное молчание...
   Адриенна и Джальма, немые и  недвижимые,  с  ужасом  смотрели  друг  на
друга.
   Девушка прервала мрачное молчание и  голосом,  которому  она  старалась
придать твердость, воскликнула:
   - Ну что же тут необыкновенного?  Ты  убил...  и  хотел  искупить  свое
преступление смертью... это справедливо...  Я  не  хочу  тебя  пережить...
Зачем ты так на меня смотришь?.. Какой  жгучий  вкус  у  этого  яда...  Он
быстро действует? Скажи, Джальма?
   Принц не отвечал, он взглянул на свои руки.  Феринджи  говорил  правду:
легкая синева покрыла блестящие  ногти  индуса...  Смерть  приближалась...
медленная... тихая... нечувствительная... но верная смерть...
   Джальма в отчаянии от мысли, что и Адриенна должна умереть, чувствовал,
как мужество покидает его. Он застонал, закрыл лицо руками и опустился  на
кровать, возле которой стоял...
   - Уже! -  с  ужасом  воскликнула  девушка,  бросаясь  на  колени  перед
Джальмой. - Ты умираешь... зачем ты закрываешь лицо?
   И она с силой отдернула руки принца... Его лицо было залито слезами.
   - Нет... это еще не смерть... - проговорил он сквозь  рыдания.  -  Этот
яд... действует медленно...
   - Правда? - с живейшей радостью воскликнула  Адриенна  и,  нежно  целуя
руки Джальмы, прибавила: - Если этот яд действует медленно... отчего же ты
плачешь?
   - Но ты... ты! - с отчаянием повторял Джальма.
   - Не обо мне речь! - решительно возразила Адриенна. - Ты убил...  и  мы
искупим это преступление... Я не знаю, что произошло... но, клянусь  нашей
любовью, ты не совершил зла ради зла... Тут какая-то ужасная тайна!
   - Под очень благовидным предлогом... - прерывающимся голосом  заговорил
Джальма, - Феринджи заманил меня в какой-то дом. Он сказал мне там, что ты
меня обманываешь... Я ему не поверил... но потом  мной  овладело  какое-то
головокружение; в полусвете я, казалось, увидел тебя...
   - Меня?
   - Нет... не тебя... но женщину, одетую, как ты... Она так была на  тебя
похожа, что я поверил... Затем пришел мужчина... ты бросилась к нему... И,
обезумев от гнева... я ударил женщину...  потом  мужчину...  Они  упали...
Опомнившись, я прибежал сюда и... нашел тебя здесь... для того,  чтобы  ты
себя убила! О горе! Горе!.. Ты должна была умереть из-за меня!!!
   И Джальма, этот герой, зарыдал, как малый ребенок.
   При виде этого страстного отчаяния Адриенна с дивным мужеством  любящей
женщины думала уже только о  том,  как  бы  утешить  Джальму...  Поняв  из
признания принца, что  здесь  кроется  какая-то  адская  интрига,  молодая
девушка, охваченная страстью, вдруг просияла таким счастьем и любовью, что
индус, не сводя с нее глаз, испугался, не потеряла ли она рассудок.
   - Не надо слез, любимый! - воскликнула она. -  Не  надо  слез...  нужна
улыбка счастья и любви... нет... не бойся... наши враги не восторжествуют!
   - Что ты говоришь?
   - Они хотели нашего несчастья... пожалеем их... Наше счастье  заставило
бы весь мир позавидовать нам.
   - Адриенна, опомнись...
   - О! Я в полном рассудке... Слушай меня... мой ангел...  Теперь  я  все
поняла. Ты убил, попав в ужасную ловушку... В нашей стране...  убийство  -
это позор... эшафот... Тебя сегодня же заключили бы в тюрьму.  Враги  наши
сказали себе: "Такой человек, как принц Джальма, не перенесет  позора.  Он
покончит  с  собой...  Такая  женщина,  как  Адриенна  де  Кардовилль,  не
переживет позора или смерти возлюбленного: она  покончит  с  собой...  или
умрет с отчаяния... Итак, ужасная смерть для него, ужасная смерть для нее,
а нам... - сказали эти черные люди, - наследство, которого мы так жаждем!"
   - Но смерть для тебя... такой юной, чистой и прекрасной... ужасна!  Эти
злодеи торжествуют! - воскликнул Джальма. - Их расчеты оправдались!
   - Нет, не  оправдались!  -  отвечала  Адриенна.  -  Наша  смерть  будет
небесным  блаженством...  Ведь  яд  действует   медленно...   а   я   тебя
боготворю... мой Джальма! - И, произнося эти слова задыхающимся от страсти
голосом, молодая девушка настолько приблизила свое лицо к лицу индуса, что
его обожгло горячее дыхание...
   При  этом  опьяняющем  ощущении,  при  виде  блеска  полных  неги  глаз
Адриенны, при виде пылающих полуоткрытых уст его охватило  пламя  страсти.
Бурная, юная, девственная кровь, зажженная жгучей страстью, закипела в его
жилах... Он все забыл - и свое  горе,  и  близкую  смерть:  он  чувствовал
только пыл страсти. Красота Джальмы и  красота  Адриенны  сияли  идеальным
совершенством.
   - О мой возлюбленный!.. О обожаемый супруг!.. Как ты хорош! -  говорила
с обожанием девушка. - О! Как я люблю... твои глаза...  твой  лоб...  твою
шею... твои губы!.. Сколько раз при  воспоминании  о  твоей  красоте...  о
твоей пылкой любви... туманился мой разум!.. Сколько раз  мужество  готово
было изменить мне... в ожидании дивной  минуты...  когда  я  буду  твоя...
совсем твоя...  Ты  видишь...  небо  хочет,  чтобы  мы  принадлежали  друг
другу... и ничто не  помешает  нашему  наслаждению...  потому  что...  тот
истинный христианин, который должен был освятить наш союз, уже получил  от
меня королевский дар, который навсегда поселит  радость  в  сердце  многих
обездоленных!.. О чем же нам жалеть,  мой  ангел?  Наши  бессмертные  души
отлетят  в  поцелуе,  упоенные  любовью,  чтобы  вознестись  к  обожаемому
Творцу... который весь любовь...
   - Адриенна!..
   - Джальма!..


   И легкие занавеси, как прозрачное облако, окутали это брачное и  вместе
с тем смертное ложе.
   Да, смертное: через два часа, среди сладострастной агонии,  Адриенна  и
Джальма испустили последний вздох.



        "62. ВСТРЕЧА"

   Адриенна и Джальма умерли 30 мая. Следующая сцена происходила  31  мая,
накануне дня, назначенного для последнего вызова  наследников  Мариуса  де
Реннепона. Может быть, читатель не забыл мрачной комнаты, которую господин
Гарди занимал в доме иезуитов, на улице Вожирар. Прежде чем войти  в  нее,
надо было  пройти  две  большие  комнаты,  затворенные  двери  которых  не
позволяли проникнуть туда ни одному звуку извне.
   Вот уже три или четыре дня, как это помещение занимал  отец  д'Эгриньи.
Он выбрал его не сам; по  внушению  Родена,  оно  было  навязано  ему  под
благовидным предлогом отцом-экономом.
   Было около полудня.
   Отец д'Эгриньи читал утреннюю газету, где в отделе  парижских  новостей
он наткнулся на следующее сообщение:

   "Одиннадцать часов вечера. Ужасное, трагическое  происшествие  потрясло
только что обитателей квартала Ришелье: совершено двойное убийство.  Убита
девушка и молодой ремесленник.  Девушка  заколота  ударом  кинжала.  Жизнь
ремесленника надеются спасти. Приписывают это злодеяние ревности.  Ведется
следствие. Подробности завтра".

   Прочитав эти строки, отец д'Эгриньи бросил газету на стол и задумался.
   - Просто невероятно! - с горькой завистью сказал он, думая о Родене.  -
Вот он и достиг своей цели... Почти все его  предположения  оправдались...
Вся семья погибла от собственных страстей, злых  или  добрых,  которые  он
сумел возбудить... Он так и сказал!! Да... признаюсь, - прибавил д'Эгриньи
со злобной улыбкой, - отец Роден человек  ловкий...  энергичный,  упорный,
терпеливый, скрытный и редкого ума... Кто бы сказал мне несколько  месяцев
тому назад, что мой смиренный _социус_ одержим таким страшным честолюбием,
что мечтает даже о папском престоле!.. И благодаря тонким расчетам,  целой
системе интриг, посредством подкупа даже членов  священной  коллегии  этот
честолюбивый план мог бы и  удаться,  если  бы  за  тайными  ходами  этого
опасного человека так же тайно и ловко не следили...  как  я  это  недавно
узнал.  Ага!  -  с  иронической,  торжествующей  улыбкой  воскликнул  отец
д'Эгриньи. - Ага! Ты, грязный человечишка, думал разыграть Сикста V?  Мало
этого, ты думал поглотить своим папством наш орден,  как  султан  поглотил
янычар! Мы для тебя только подножка. И ты раздавил и уничтожил меня  своим
надменным презрением! Терпение! Терпение! Близок день возмездия... Здесь я
пока один знаю волю  нашего  генерала...  Отец  Кабочини,  новый  _социус_
Родена, сам этого не подозревает... Судьба отца Родена в моих руках. О! Он
не знает, что ждет его! В деле Реннепонов, где он,  признаюсь,  действовал
замечательно, он думал нас оттеснить и заработать все один. Но завтра...
   Приятные размышления отца д'Эгриньи были внезапно прерваны. Дверь в его
комнату отворилась, и патер невольно вскочил, покраснев от изумления.
   Перед ним стоял маршал Симон.
   А сзади... в тени... д'Эгриньи увидал мертвенное  лицо  Родена.  Послав
ему  дьявольски-торжествующую  улыбку,  иезуит  мгновенно  скрылся;  дверь
затворилась, и отец д'Эгриньи остался наедине с маршалом Симоном.
   Отца Розы и Бланш почти невозможно было узнать. Он совершенно  поседел.
Небритая борода жесткой щетиной покрывала  ввалившиеся,  бледные  щеки.  В
запавших, налитых кровью глазах  было  нечто  мрачное,  безумное.  Он  был
закутан в черный плащ, а галстук был небрежно завязан вокруг шеи.
   Роден, уходя, запер дверь на ключ снаружи.
   Оставшись наедине с иезуитом, маршал порывисто сбросил с себя плащ;  за
шелковым платком, служившим ему поясом, висели две  обнаженные  отточенные
шпаги.
   Отец д'Эгриньи понял все. Он понял, что в то время, как он  думал,  что
Роден в его руках, хитрый иезуит, уведомленный о грозившей ему  опасности,
решил погубить его с помощью маршала. Он знал,  что  призывать  на  помощь
бесполезно. Ни один звук не мог проникнуть из его  комнаты  в  коридор,  а
окно выходило в пустынную часть сада.
   Маршал молча отцепил шпаги, положил их на стол  и,  скрестив  на  груди
руки, медленно приблизился к отцу д'Эгриньи.
   Лицом к лицу очутились два человека, всю жизнь пылавшие  друг  к  другу
непримиримой ненавистью. Сражаясь  в  двух  враждебных  лагерях,  они  уже
однажды дрались на поединке не на жизнь, а на смерть. И теперь один из них
пришел требовать у другого отчета за смерть своих детей. Черная  ряса  еще
сильнее оттеняла бледность  отца  д'Эгриньи,  сменившую  румянец,  которым
вспыхнуло его лицо в первый момент.
   Оба стояли друг против друга, не обменявшись еще ни одним словом.
   Маршал был ужасен в своем  отцовском  отчаянии.  Его  спокойствие  было
неумолимо, как рок, и гораздо страшнее гневного взрыва.
   - Мои дети умерли, - сказал  он,  наконец,  иезуиту  медленным,  глухим
голосом. - Я должен вас убить...
   -  Прошу  вас  выслушать  меня!  -  воскликнул  отец  д'Эгриньи.  -  Не
думайте...
   - Я должен вас убить... - прервал  иезуита  маршал.  -  Ваша  ненависть
преследовала мою жену даже в изгнании, где ей суждено было погибнуть. Вы и
ваши сообщники послали моих дочерей на верную смерть... Вы вечно были моим
злым демоном... Довольно... я хочу взять вашу жизнь... и возьму ее...
   - Моя жизнь принадлежит Богу, - набожно  возразил  иезуит,  -  а  затем
всякому, кто захочет ее взять.
   - Мы будем драться на смерть в этой самой комнате, - продолжал  маршал.
- И так как я мщу за жену и детей... то я спокоен.
   - Вы забываете, - холодно возразил д'Эгриньи, - что мой  сан  запрещает
мне драться с вами... Раньше я мог принять ваш вызов...  теперь  положение
изменилось.
   - А! - с горькой улыбкой произнес маршал. - Вы  отказываетесь  драться,
потому что вы священник?
   - Да... потому что я священник.
   - Значит, подлец, подобный вам, может спрятать под рясой свою  низость,
злодейство и трусость, потому что он священник?
   - Я не понимаю ни одного слова из ваших обвинений,  -  отвечал  иезуит,
глубоко задетый оскорблением, которое наносил ему маршал, и кусая от гнева
бледные губы. - Если вы имеете причины жаловаться... обращайтесь в  суд...
Пред ним все равны...
   Маршал с мрачным презрением пожал плечами.
   - Ваши преступления не подлежат каре закона... да  если  бы  он  вас  и
наказал, я не хочу, чтобы за меня мстил закон. После всего, что вы у  меня
похитили, меня может  удовлетворить  только  одно  -  ощущение  того,  как
трепещет ваше низкое сердце на острие моей шпаги... Наша  последняя  дуэль
была игрушкой... Вы увидите, чем будет эта...
   И маршал направился к столу, где лежали шпаги.
   Аббату д'Эгриньи надо было много силы воли,  чтобы  сдержать  гнев  при
оскорблениях, какими осыпал его маршал Симон. Однако он  ответил  довольно
спокойно:
   - В последний раз повторяю, что сан мой не позволяет мне драться.
   - Итак... вы отказываетесь? - спросил маршал, приближаясь к нему.
   - Отказываюсь...
   - Решительно?
   - Решительно. Ничто меня к этому не принудит.
   - Ничто?
   - Нет, ничто!
   - Увидим! - сказал маршал.
   И его рука с размаху опустилась на щеку иезуита.
   Иезуит испустил яростный крик. Кровь прилила ему к лицу. В нем закипела
прежняя отвага, потому  что  этому  человеку  отказать  в  храбрости  было
нельзя. Его военная доблесть невольно возмутилась. Глаза заблестели,  зубы
стиснулись, кулаки сжались, и он сделал шаг к маршалу:
   - Оружие... оружие! - прохрипел он.
   Но в эту минуту аббат д'Эгриньи вспомнил, что он играет на руку  своему
бывшему  _социусу_,  для  которого  смертельный  исход  дуэли  был  весьма
желателен. Поэтому, справившись с душившим его волнением  и  продолжая  до
конца  играть  роль,  аббат  опустился  на  колени,  преклонил  голову  и,
сокрушенно ударяя себя в грудь, проговорил:
   - Прости меня,  Господи,  что  я  увлекся  гневом,  а  главное,  прости
оскорбляющего меня!
   Несмотря на видимую покорность, голос иезуита дрожал. Ему казалось, что
его щеку жжет раскаленное железо. Никогда не  приходилось  ему  переносить
такого оскорбления ни как солдату,  ни  как  священнику.  Он  бросился  на
Колени из притворной набожности, а также и для того, чтобы не  встретиться
взглядом с маршалом, так как боялся, что  не  сможет  больше  отвечать  за
себя, что необузданная ненависть увлечет его.
   Видя,  что  аббат  опустился  на  колени,  и  услыхав  его   лицемерное
воззвание, маршал, схватившийся было уже за шпагу, задрожал от негодования
и воскликнул:
   - Встать!.. Подлец... низкий мошенник, встать!
   И он пнул иезуита сапогом.
   При новом оскорблении отец д'Эгриньи выпрямился  и  вскочил,  точно  на
пружинах. Ослепленный яростью, он кинулся к столу, где лежало  оружие,  и,
скрежеща зубами, закричал:
   - А!.. Так  вы  хотите  крови...  Извольте...  я  угощу  вас  кровью...
вашей... если смогу...
   И с ловкостью бывалого бойца, пылая гневом, иезуит искусно сделал выпад
смертоносным оружием.
   - Наконец-то! - воскликнул маршал, готовясь парировать удар.
   Но отец д'Эгриньи  вспомнил  снова  о  Родене,  о  торжестве  человека,
которого он ненавидел не меньше, чем маршала, и, снова призвав  на  помощь
все хладнокровие, он опустил шпагу и проговорил:
   - Я служитель Бога и не могу проливать крови. Прости  мне,  Господи,  и
прости моим братьям, возбудившим мой гнев!
   И быстрым движением он переломил шпагу.
   Дуэль была теперь невозможна.
   Отец д'Эгриньи избежал опасности поддаться снова порыву  гнева.  Маршал
Симон онемел от бешенства и изумления, так как он тоже видел, что поединок
теперь невозможен. Но вдруг, подражая иезуиту,  он  также  переломил  свою
шпагу и, подняв острый клинок ее, длиною дюймов в восемнадцать,  сорвал  с
себя  черный  шелковый  галстук,  обвил  им  обломок  в  месте  излома   и
хладнокровно заметил, обращаясь к д'Эгриньи:
   - Отлично... будем драться на кинжалах...
   Испуганный  хладнокровием  и  ожесточением  маршала,   отец   д'Эгриньи
воскликнул:
   - Но это сам Сатана!
   - Нет, это отец, детей которого убили...  -  глухо  проговорил  маршал,
прилаживая оружие в руке, и слеза на минуту  затуманила  его  глаза,  ярко
сверкавшие мрачным огнем.
   Иезуит заметил эту  слезу...  В  этой  смеси  мстительной  ненависти  и
отеческой горести было нечто столь ужасное, священное  и  грозное,  что  в
первый раз в жизни отец д'Эгриньи испытал страх...  низкий,  неблагородный
страх: страх за свою жизнь. Пока  речь  шла  об  обыкновенной  дуэли,  где
ловкость  и  искусство  являются  сильными   помощниками   мужеству,   ему
приходилось сдерживать свой гнев и ярость. Но тут, когда предстояла борьба
лицом к лицу, грудь с грудью, он побледнел, задрожал и воскликнул:
   - Резня ножами!.. Ни за что!
   Тон и лицо иезуита так ясно выдавали его страх, что маршал не мог этого
не заметить, и с тоской, боясь, что ему не удас