но целуя  молодую
девушку, щеки которой загорелись огнем от братских поцелуев.
   - Господи! - с тревогой  воскликнула  молодая  работница,  взглянув  на
Агриколя. - Что значит эта черная повязка на лбу?.. Ты ранен?
   - Пустяки... - отвечал кузнец, - совершенные  пустяки...  не  думай  об
этом... Я сейчас расскажу тебе, как это случилось... но  сперва  мне  надо
тебе передать кое-что более важное...
   - Тогда пойдем ко мне. Мы будем совершенно одни!  -  сказала  Горбунья,
указывая дорогу.
   Несмотря на  довольно  серьезное  беспокойство,  выражавшееся  на  лице
Агриколя, он не мог  удержаться  от  довольной  улыбки,  войдя  в  комнату
Горбуньи и оглядевшись кругом.
   - Ну, в добрый час, бедняжка Горбунья!.. Вот так желал бы я,  чтобы  ты
жила всегда. Я узнаю в этом мадемуазель  де  Кардовилль!..  Какое  сердце,
какая душа! Ты еще не знаешь... третьего дня я получил от нее письмо,  где
она благодарила меня за  все,  что  я  для  нее  сделал...  При  этом  она
приложила золотую  булавку...  очень  простенькую,  которую  я  смело  мог
принять, писала она, потому что ее  единственная  ценность  заключается  в
том, что ее носила покойная мать мадемуазель Адриенны... Ты не можешь себе
представить, как меня тронула деликатность этого подарка!
   - Ничто не может удивить того, кто знает это дивное сердце, -  отвечала
Горбунья. - Но твоя рана?.. Твоя рана?
   - Сейчас, дорогая Горбунья, мне так много надо сообщить тебе!..  Начнем
с самого спешного, так как мне нужен твой совет в очень важном деле...  Ты
знаешь, как я доверяю твоему превосходному  сердцу  и  здравому  уму...  а
затем я попрошу тебя об одной очень  важной  услуге...  да,  очень,  очень
важной, - прибавил кузнец  серьезным,  прочувствованным  тоном,  настолько
торжественным, что Горбунья даже  удивилась.  -  Но  начнем  с  того,  что
касается меня лично.
   - Говори же скорее.
   - С тех пор как матушка уехала  с  Габриелем  в  маленький  деревенский
приход, который ему дали, а  отец  поселился  с  маршалом  Симоном  и  его
дочерьми, я, как ты знаешь,  живу  в  _общежитии_,  устроенном  господином
Гарди для рабочих. Ну вот, сегодня утром... Впрочем,  надо  тебе  сказать,
что наш хозяин не успел вернуться  из  продолжительного  путешествия,  как
снова уехал на несколько дней по делам. Ну, так  вот,  сегодня  утром,  во
время завтрака, я задержался в мастерской после последнего удара колокола,
чтобы еще немного поработать; собираясь покинуть помещение фабрики,  чтобы
направиться в столовую, я увидел, как во двор входила женщина, только  что
приехавшая в фиакре. Вдруг я вижу, что она быстро направилась  ко  мне.  Я
мог заметить из-под полуопущенной  вуали,  что  она  блондинка,  столь  же
симпатичная, как и хорошенькая.  Туалет  светской  дамы.  Ее  бледность  и
испуганный, тревожный взгляд меня поразили. Я подошел и  спросил,  что  ей
угодно. "Месье, - сказала она мне с  усилием  и  дрожащим  голосом,  -  вы
работаете на этой фабрике?" - Да. - "Скажите,  господин  Гарди  в  большой
опасности?" - Господин Гарди? Но он  даже  еще  не  вернулся!  -  "Как,  -
продолжала она, - разве он не приехал вчера  и  не  был  опасно  ранен  на
станке, который осматривал?" При этих словах губы бедняжки сильно дрожали,
а на глаза навернулись крупные слезы. - Слава Богу, мадам, - отвечал я ей,
- это ложный слух. Господин Гарди не возвращался, и  его  не  ждут  раньше
завтрашнего дня, а то и позднее. - "О, вы говорите  мне  правду?  Господин
Гарди не возвращался и не ранен?" - спросила красивая дама, вытирая глаза.
- Я говорю правду, мадам; несомненно, я не был бы  так  спокоен,  если  бы
господин Гарди был в опасности. - "Слава Богу! Слава Богу!" -  воскликнула
она и начала меня благодарить с таким счастливым  и  взволнованным  видом,
что я невольно был тронут. Но  вдруг,  как  бы  смутившись  и  устыдившись
сделанного шага, она поспешно опустила вуаль и, быстро пройдя через  двор,
села в фиакр и уехала. Я подумал, что  эта  дама,  вероятно,  интересуется
нашим хозяином и ее напугал какой-нибудь ложный слух.
   - Она, должно быть, любит его, - сказала Горбунья с чувством, - и очень
может быть, что именно тревога заставила ее  сделать  неосторожный  шаг  -
явиться узнать все самой!
   - К несчастью, ты совершенно права. Так как эта дама возбудила  во  мне
участие, я смотрел, как она села в экипаж и двинулась в путь. Но не  успел
фиакр отъехать, как вдруг из-за угла показался кабриолет, которого молодая
дама не могла заметить, и сидящий  в  нем  человек,  указав  извозчику  на
фиакр, велел ехать вслед за ним.
   - За бедняжкой следили! - с беспокойством заметила Горбунья.
   -  Конечно.  Не  долго  думая,  я  побежал  к  фиакру,  догнал  его  и,
поравнявшись, крикнул через окно: "Мадам, за вами следят из кабриолета".
   - Отлично, Агриколь... Что же она ответила?
   - Я услыхал только раздирающий душу вопль: "Великий  Боже!",  и  карета
поехала дальше. Вскоре мимо меня промелькнул и кабриолет.  Сидящий  в  нем
толстый  и   красный   господин,   вероятно,   что-то   заподозривший,   с
беспокойством меня оглядел.
   - А когда должен приехать господин Гарди?
   - Завтра или послезавтра... Теперь, милая Горбунья, посоветуй мне,  что
делать... Эта дама, несомненно, любит  господина  Гарди...  очевидно,  она
замужем, поэтому и перепугалась, когда узнала, что за ней следят... Что же
мне теперь делать?.. Я  хотел  спросить  дядюшку  Симона...  но  он  таких
строгих нравов на этот счет... да и в его годы... интересоваться  любовной
историей!.. А ты, Горбунья, ты, такая чуткая и  добрая...  ты  это  можешь
понять.
   Молодая девушка вздрогнула и горько улыбнулась.  Агриколь,  не  замечая
этого, продолжал:
   - Я и подумал, что никто кроме Горбуньи мне  не  даст  лучшего  совета.
Когда господин Гарди приедет завтра, должен ли я ему  все  это  рассказать
или...
   - Подожди! - прервала его Горбунья: она что-то припоминала. -  Когда  я
ходила за работой к настоятельнице монастыря св.Марии, она предложила  мне
поступить поденщицей в один дом, где  я  должна  была  наблюдать...  проще
говоря... шпионить...
   - Негодяйка!
   - И знаешь за кем? Не помню наверно фамилии... Бремон или  Фремон...  В
этой семье у очень набожной матери есть  замужняя  дочь,  которую  слишком
часто посещает один фабрикант...
   - Что ты говоришь? Так неужели этот фабрикант и есть...
   - Именно господин Гарди!.. Я не могла не обратить внимания на это  имя,
когда настоятельница его произнесла! Но с  тех  пор  произошло  так  много
событий, что я совершенно об этом забыла. Очень может  быть,  что  это  та
самая дама, за которой я должна была шпионить!
   - А зачем это понадобилось настоятельнице? - спросил кузнец.
   - Не знаю... но для чего-то да нужно... если за  этой  дамой  следят...
Быть может, теперь бедняжку уже предали... опозорили... Это ужасно!
   Заметив, что Агриколь вздрогнул, Горбунья прибавила:
   - Что с тобой?
   - А почему бы и нет? - ответил кузнец на свою мысль. - А если  все  это
дело одних и тех же  рук?..  Настоятельница  может  легко  столковаться  с
аббатом! Но опять-таки... Какая может быть тут цель?
   - Говори яснее, Агриколь, - заметила Горбунья. - А главное - почему  ты
ранен? скажи... успокой меня.
   - Вот об этом-то я и хочу с тобой поговорить... Чем больше  я  думаю...
тем больше мне начинает казаться, что  история  этой  молодой  дамы  имеет
связь с другими фактами...
   - Что ты хочешь сказать?
   - Представь себе, уже несколько дней вокруг  нашей  фабрики  происходят
какие-то странные вещи: во-первых, по случаю поста один аббат  из  Парижа,
очень красивый, видный мужчина, явился проповедовать в деревушке Вилье,  в
четверти лье от наших мастерских... Этот аббат, говорят, в своей проповеди
позволил себе напасть на господина Гарди и оклеветать его.
   - Как так?
   - Ты знаешь, что господин Гарди  напечатал  нечто  вроде  положения  об
условиях труда и правах на прибыль, которые он нам предоставляет. В  конце
этого положения он поместил несколько  афоризмов,  полных  благородства  и
простоты,  и  несколько  отрывков  из  различных  философских   теорий   и
религиозных  учений;  в  этих  отрывках  речь  идет   о   великом   законе
общечеловеческого братства. Именно из-за того, что господин  Гарди  выбрал
все  самое  чистое  из  всех  существующих  религий,  этот  аббат   сделал
заключение, что он не признает  никакой  религии.  С  этого  он  и  начал,
нападая не только на господина Гарди с кафедры в церкви,  но  и  изображая
нашу фабрику  каким-то  проклятым  очагом  разврата,  признавая  нас  всех
достойными проклятия за то, что, вместо того чтобы в  воскресенье  слушать
его проповеди или шляться по  кабакам,  наши  товарищи,  их  жены  и  дети
проводят день вместе, занимаясь работами в саду, чтением, хоровым пением и
семейными танцами в нашем общежитии. Аббат дошел даже до  того,  что  стал
утверждать, будто бы соседство кучи таких атеистов, как он  нас  называет,
может навлечь гнев Божий на всю округу... что, мол, говорят о  приближении
холеры и что, быть может, именно благодаря  нашему  нечестивому  соседству
все окрестности станут жертвой этого мстительного бича.
   - Но проповедовать среди невежественной массы такие вещи -  это  значит
подстрекать ее к самым отчаянным поступкам! - воскликнула Горбунья.
   - Этого-то аббат и добивается.
   - Да что ты говоришь!
   -  Соседние  жители,  вероятно  подстрекаемые  еще  кем-нибудь,  начали
относиться очень враждебно к фабричным: в них возбудили если не ненависть,
то по крайней мере, зависть... Видя, что мы живем все  вместе,  в  хорошем
доме, сытые, одетые, энергичные, веселые и трудолюбивые,  они  всегда  нам
завидовали, а теперь помимо аббата их подстрекают  еще  тайные  агенты  из
числа самых скверных работников с фабрики Трипо,  нашего  конкурента.  Все
эти козни уже принесли плоды: между нашими фабричными и соседними жителями
были уже две или три стычки... В одной из этих свалок и меня ранили камнем
в голову...
   - А ты правду говоришь, что рана несерьезная? - с тревогой переспросила
Горбунья.
   -   Говорят   тебе,   пустяки!..   Но   враги   господина   Гарди    не
удовольствовались проповедями: они  пустили  в  ход  нечто  гораздо  более
опасное.
   - То есть?
   - Я и мои товарищи немало поработали оружием в Июльские дни. Теперь  мы
считаем, и не зря, - что сейчас не время за него браться.  Другие  смотрят
на дело иначе, - мы их  не  осуждаем,  но  остаемся  при  своих  взглядах.
Дядюшка Симон, не менее храбрый, чем его сын, и добрый  патриот,  одобряет
нас и руководит нами. Но вот уже несколько дней вокруг фабрики, в саду, на
дворе стали попадаться прокламации,  в  которых  говорится:  "Вы  трусы  и
эгоисты!  Если  случай  вам  послал  хорошего  хозяина,  вы  сразу   стали
равнодушны  к  страданиям  ваших  братьев  и   безразличны   к   средствам
освобождения! Материальное благосостояние развратило вас".
   - Боже мой! Агриколь, как они упорны в своей злобе!
   - Да... и, к несчастью, все это начинает действовать на  наших  молодых
товарищей; так  как  затрагивают  их  лучшие  чувства,  они  не  могут  не
отозваться на прокламации. В наших  мастерских,  где  до  сих  пор  царило
братское согласие, появились ростки розни...  чувствуется  начало  глухого
брожения... холодное недоверие заменяет у  некоторых  привычную  дружескую
откровенность... Но если я тебе скажу, что эти воззвания, - в чем я  почти
наверняка убедился, - распространяются  эмиссарами  аббата-проповедника...
да если сопоставить это с сегодняшним  появлением  молодой  дамы,  то,  не
правда ли, это доказывает,  что  господин  Гарди  окружен  многочисленными
врагами?
   - Я согласна с тобой, Агриколь. Это ужасно, - сказала  Горбунья.  -  И,
по-моему, дело настолько серьезно, что необходимо, дабы господин Гарди сам
решил, как тут поступить... Что же касается молодой  дамы,  то,  по-моему,
лишь только господин Гарди приедет, ты должен увидеться с ним,  и  как  ни
деликатна ситуация, ты обязан рассказать ему все, что произошло.
   - Меня это очень смущает!.. Не подумает ли он, что я хочу проникнуть  в
его тайны?
   - Если бы за этой дамой не следили, то я, пожалуй,  разделила  бы  твои
опасения... Но за ней шпионят, она в опасности... и, по-моему,  ты  должен
предупредить господина Гарди... Представь себе... ведь очень  может  быть,
что эта дама замужем...  Не  лучше  ли  господину  Гарди  знать  обо  всем
заранее?
   - Верно, милая Горбунья,  я  последую  твоему  совету:  господин  Гарди
узнает все... Но теперь, когда мы переговорили о  чужих  делах,  поговорим
обо мне... да, обо мне... Речь идет,  быть  может,  о  счастье  всей  моей
жизни!  -  прибавил  кузнец  таким  торжественным  тоном,   что   Горбунья
поразилась. - Ты знаешь... - продолжал Агриколь после минутного  молчания,
- что с детских лет я никогда ничего от тебя не скрывал... что  я  поверял
тебе все... абсолютно все?
   - Знаю, Агриколь! - сказала Горбунья, протягивая кузнецу свою  бледную,
хрупкую руку.
   Дружески пожав ее, он продолжал:
   - Когда я говорю, что ничего не  скрывал...  это  не  совсем  точно:  я
всегда скрывал от тебя свои любовные приключения...  но  это  потому,  что
хотя сестре говорить можно все... но есть вещи, о  которых  не  говорят  с
такими честными и чистыми девушками, как ты...
   - Благодарю тебя, Агриколь... Я замечала, как ты тактичен... - ответила
Горбунья, героически подавляя горькое чувство. - И я  тебе  за  это  очень
благодарна!
   - Но, дав себе слово никогда не говорить с тобой о легких интрижках,  я
всегда думал так: если случится что-нибудь  серьезное...  если  я  встречу
кого-нибудь, на ком я вздумаю жениться... тогда,  конечно,  я  посоветуюсь
сперва с сестрой, а потом уже буду говорить с  родителями,  и  моя  добрая
Горбунья первая обо всем узнает.
   - Ты очень добр, Агриколь!
   - Так вот... я и должен  тебе  сказать,  что  это  время  настало...  я
влюблен до безумия и думаю жениться.
   При  этих  словах  Горбунья  почувствовала  себя   на   секунду   точно
парализованной. Ей казалось, что кровь остановилась и стынет в жилах,  что
сердце перестало биться... и не то чтобы разбилось, а как будто растаяло и
исчезло... ей казалось, что она  умирает...  Но  после  первого  страшного
потрясения она нашла силы в той самой ужасной боли, которую испытывала, и,
подобно мученицам, находившим в себе  силу  улыбаться  во  время  страшных
пыток, несчастная,  боясь,  чтобы  роковая  любовь,  такая  смешная  в  ее
положении, не была угадана, нашла в себе почти невероятную  силу  спокойно
спросить кузнеца, смотря ему прямо в глаза с душевной ясностью:
   - А... ты полюбил... серьезно?
   - Видишь ли, милая Горбунья... Я эти четыре дня просто  не  живу...  то
есть живу одной этой любовью!
   - Всего четыре дня, как ты влюблен?
   - Не больше!.. но время здесь ничего не значит!
   - И она очень хороша?
   - Брюнетка... талия нимфы... бела, как лилия...  голубые  глаза...  вот
такие громадные... и такие же добрые... такие же кроткие, как твои!
   - Ты мне льстишь, Агриколь!
   - Нет, нет, напротив, я льщу Анжели... [от фр. "ange" - ангел]  ее  так
зовут... Не правда ли, прелестное имя, милая Горбунья?
   - Да... прелестное... - отвечала бедняжка,  с  горестью  сравнивая  это
изящное имя с насмешливой кличкой _Горбунья_, как называл ее Агриколь,  не
задумываясь над этим. Она продолжала с каким-то  ужасным  спокойствием:  -
Анжель... да, прелестное имя!
   - Представь же себе, что это имя  является  подлинным  отображением  не
только лица, но и ее сердца! Одним  словом,  у  нее  ангельское  сердце...
пожалуй, достойное сравнения с твоим...
   - У нее мои глаза... мое сердце... удивительное  сходство  со  мной!  -
сказала Горбунья, улыбаясь.
   Агриколь не заметил иронии, отчаяния, скрывавшейся в словах Горбуньи, и
с искренней нежностью продолжал:
   - Неужели ты думаешь, что я мог бы серьезно полюбить девушку, если бы в
ее сердце, характере и уме не было сходства с твоими?
   - Полно... брат... - сказала Горбунья с улыбкой.
   Да, у несчастной хватило мужества улыбнуться!
   - Полно...  ты  что-то  сегодня  склонен  к  комплиментам!  Где  же  ты
познакомился с этой милой особой?
   - Она просто-напросто сестра одного моего товарища.  Мать  ее  заведует
нашей бельевой. Ей понадобилась помощница... и так как в нашем объединении
при найме отдают предпочтение родственникам его членов, то госпожа  Бертен
- это имя матери моего товарища - и выписала свою дочь из Лилля,  где  она
жила у тетки. Всего пять дней, как она появилась в  бельевой...  В  первый
раз, когда я ее увидал... на вечернем собрании... я просидел с ней и с  ее
матерью и братом целых три часа...  Тут-то  я  и  почувствовал,  что  меня
задело за живое... На другой день... еще больше... и дошло до того, что  я
совсем обезумел и решил жениться... если ты мне посоветуешь... И знаешь...
ты, может быть, удивишься?.. а между тем  все  зависит  от  тебя:  я  буду
просить позволения у отца и матери только после того, как ты выскажешься!
   - Я тебя не понимаю, Агриколь!
   - Ты  знаешь,  какое  безусловное  доверие  я  питаю  к  исключительной
чуткости твоего сердца. Сколько раз ты мне говорила:  "Агриколь,  берегись
такого-то,  люби  этого...  этому  можешь  доверять",  и  ты  никогда   не
ошибалась. Ну, так и теперь - ты  должна  мне  оказать  эту  услугу...  Ты
попросишь мадемуазель де  Кардовилль  отпустить  тебя,  мы  отправимся  на
фабрику... я тебя познакомлю с госпожой Бертен и с ее дочерью; они  знают,
что я на тебя смотрю, как на дорогую сестру... И, судя по тому, понравится
тебе Анжель  или  нет,  я  или  посватаюсь  или  нет...  Может  быть,  это
ребячество, но иначе я не могу.
   - Хорошо... - сказала Горбунья с геройским мужеством, - я увижу  Анжель
и скажу тебе о ней свое мнение... и совершенно искренне... слышишь?
   - Я в этом уверен... когда же это будет?
   - Надо спросить мадемуазель де Кардовилль, когда я не буду ей  нужна...
тогда я тебя уведомлю...
   - Спасибо, голубушка  Горбунья,  -  горячо  сказал  Агриколь.  Затем  с
улыбкой прибавил: - Возьми с собой  все  свое  здравомыслие...  до  лучших
дней!
   - Не  шути,  брат  мой...  -  грустным  и  серьезным  тоном  промолвила
Горбунья. - Все это очень важно... Речь идет о счастье всей жизни...
   В эту минуту в дверь тихонько постучались.
   - Войдите, - сказала Горбунья.
   В комнату вошла Флорина.
   - Мадемуазель просит вас, если  вы  не  замяты,  пожаловать  к  ней,  -
сказала она Горбунье.
   Та встала и спросила Агриколя:
   -  Может  быть,  ты  подождешь  меня...  Я  спрошу  у  мадемуазель   де
Кардовилль, когда мне можно отлучиться, и передам тебе ее ответ.
   Говоря это, молодая девушка вышла, оставив Агриколя с Флориной.
   - Я бы очень желал  поблагодарить  мадемуазель  де  Кардовилль  сегодня
же... но боюсь ее побеспокоить, - сказал Агриколь.
   - Она сегодня не совсем здорова  и  никого  не  принимает,  -  ответила
Флорина. -  Но,  когда  мадемуазель  поправится,  я  уверена,  что  она  с
удовольствием встретится с вами!
   Горбунья вернулась и сказала кузнецу:
   - Приходи, если можешь, завтра в три часа, чтобы у тебя не пропал  весь
день; мы отправимся на фабрику, а вечером ты проводишь меня домой.
   - Отлично... значит, завтра в три часа?
   - Завтра в три часа!


   Вечером того же самого дня, когда в особняке воцарилась полная  тишина,
Горбунья, остававшаяся с мадемуазель де Кардовилль до десяти часов,  вошла
в спальню, заперла дверь и, почувствовав, наконец, что она одна и что  нет
необходимости сдерживаться, упала  на  колени  перед  креслом  и  залилась
слезами... Девушка плакала долго... очень долго. Наконец,  когда  источник
горьких слез, казалось, иссяк, она подошла к письменному столу, вынула  из
тайника тетрадь, которая  накануне  была  просмотрена  Флориной,  и  почти
половину ночи писала в ней.



        "11. ДНЕ