а стыд и горькие насмешки, которые она рассчитывала встретить
в добровольно покинутом ею доме, она возвращалась туда же. Теперь речь шла
уже не о ней,  а  о  ее  сестре  Сефизе,  Королеве  Вакханок,  вернувшейся
накануне в Париж и которую Горбунья хотела с помощью  Адриенны  спасти  от
ужасной участи...


   Два часа спустя громадная  толпа  стекалась  в  театр  Порт-Сен-Мартен,
чтобы поглядеть на битву Морока со знаменитой черной яванской пантерой  по
имени _Смерть_.
   Вскоре Адриенна с маркизой и маркизом де Моренваль вышла из  коляски  у
входа в театр; к ним должен был  затем  присоединиться  граф  де  Монброн,
которого они завезли в клуб.



        "7. ПО ТУ СТОРОНУ ЗАНАВЕСА"

   Громадный  зал  театра  Порт-Сен-Мартен  был  переполнен  нетерпеливыми
зрителями. Как граф де Монброн и говорил Адриенне, _весь Париж_ с живым  и
пылким любопытством рвался на представления Морока. Излишне говорить,  что
укротитель давно  бросил  торговлю  религиозными  картинами  и  образками,
приносившими ему барыши в трактире "Белый сокол" близ Лейпцига. Точно  так
же  были  заброшены  и  картины  на  вывеске   со   странными   рисунками,
прославлявшие обращение Морока в христианство. Такие устарелые штуки  были
бы неуместны в Париже.
   Морок кончал  одеваться  в  отведенной  ему  актерской  уборной.  Сверх
кольчуги  с  нарукавниками  и  наколенниками  он  надел  широкие   красные
шаровары, прикрепленные внизу к позолоченным браслетам на лодыжке. Длинный
камзол, черный с красным, расшитый  золотистыми  нитями,  был  схвачен  на
талии и на запястьях также широкими металлическими золочеными  браслетами.
Этот костюм придавал ему еще более  мрачное  выражение.  Густая  рыжеватая
борода волнами падала на грудь Морока. Он торжественно  обматывал  длинный
кусок белого муслина вокруг красной шапочки. Набожный пророк  в  Германии,
комедиант в Париже, Морок умел, по примеру своих  покровителей,  прекрасно
приспосабливаться, к обстоятельствам.
   В углу уборной сидел, глядя на него с тупым изумлением,  Жак  Реннепон,
по прозванию Голыш. Со дня  пожара  на  фабрике  господина  Гарди  Жак  не
покидал Морока, проводя ночи в безумных  оргиях,  противостоять  гибельным
последствиям которых мог только железный организм укротителя.  Жак  сильно
изменился. Впалые щеки, покрывшиеся пятнами, бледное  лицо,  отупелый  или
горевший мрачным огнем взгляд - все говорило, что его  здоровье  подорвано
пьянками. На сухих воспаленных губах  Жака  змеилась  постоянная  горькая,
сардоническая улыбка. Его живой, веселый ум все еще боролся с отупением от
вечного пьянства. Отвыкнув от работы и уже не будучи в состоянии  обойтись
без грубых удовольствий, стараясь утопить в вине остатки былой  честности,
Жак без стыда принимал подачки от Морока, который доставлял ему в  избытке
грубые наслаждения, уплачивая издержки за оргии,  но  не  давая  ни  гроша
деньгами, чтобы держать его постоянно в полной зависимости от себя.  После
нескольких минут изумленного созерцания Жак наконец сказал Мороку:
   - А неплохое все-таки у тебя ремесло;  ты  можешь  похвалиться,  что  в
данное время тебе во всем свете нет равного... это лестно!.. Жаль, что  ты
не ограничиваешься этим!
   - О чем ты толкуешь?
   - Да все об этом заговоре, за счет которого мы день и ночь гуляем.
   - Дело зреет, но минута еще не настала, - вот отчего мне  нужно,  чтобы
ты был рядом вплоть до великого события! Ты разве на это жалуешься?
   - Нет, черт возьми! - сказал Жак. - Что бы я теперь стал делать?  Я  бы
теперь не смог работать, если бы и захотел... водка меня сожгла... силы не
стало... у меня ведь не каменная голова и не железное тело, как у  тебя...
Но опьянеть от пороха, я еще на это гожусь... да, только на такую работу я
и способен... Оно и лучше. Это мешает мне думать.
   - О чем же ты не хочешь думать?
   - Ты знаешь... что, когда я могу думать... я думаю только об  одном!  -
мрачно проговорил Жак.
   - Все еще о Королеве Вакханок? - с презрением спросил Морок.
   - Все еще... только уж  мало...  Когда  я  перестану  о  ней  думать...
значит, я буду мертв... или вовсе оскотинюсь... знай это, дьявол!
   - Полно, ты никогда не был  здоровее...  и  умнее,  болван!  -  отвечал
Морок, укрепляя чалму.
   Разговор был  прерван  появлением  Голиафа,  стремительно  вошедшего  в
уборную. Казалось, этот геркулес  еще  больше  вырос.  Он  был  в  костюме
Алкида.  Его  огромные  члены,  изборожденные  толстыми  венами  в   палец
толщиной, вздувались под трико телесного цвета,  ярко  оттенявшим  красные
штаны.
   - Что ты ворвался, как буря? - спросил Морок.
   - Это в зале буря: им надоело ждать, и они вопят, как бешеные. Да  если
бы еще только это!..
   - А что там еще?
   - Смерть не может сегодня выступать.
   Морок быстро, с тревогой повернулся.
   - Это почему? - воскликнул он.
   - Я сейчас ее видел... она забилась в угол клетки и  так  прижала  уши,
точно их у нее отрезали... Вы знаете, что это значит!
   - И это все? - сказал Морок, оборачиваясь к  зеркалу,  чтобы  закончить
свой головной убор.
   - Кажется, довольно и этого... раз она сегодня в припадке  ярости...  С
той ночи, когда она там, в Германии, распотрошила белую клячу,  я  никогда
не видал ее более разъяренной: глаза горят точно свечки.
   - Тогда на нее надо надеть ошейник.
   - Ее ошейник?
   - Ну да, с пружиной.
   - И я должен служить  вам  горничной?  -  сказал  великан.  -  Приятное
занятие!
   - Молчать!
   - Это еще не все... - со смущением прибавил Голиаф.
   - Еще что?
   - Да уж лучше вам сказать... теперь...
   - Будешь ты говорить?
   - Ну... он... здесь.
   - Кто, скотина?
   - Англичанин!
   Морок задрожал; у него опустились руки.
   Жака поразила бледность и растерянный вид укротителя.
   - Англичанин!.. ты его видел? - воскликнул Морок. - Ты убежден, что это
он?
   - Более чем... я смотрел через дырочку в занавесе. Он сидит в маленькой
ложе у самой сцены... видимо, хочет смотреть на вас поближе... Узнать  его
не трудно по остроконечному лицу, длинному носу и круглым глазам!
   Морок  снова  вздрогнул.  Этот  человек,  всегда  мрачно  бесстрастный,
казался теперь таким смущенным и перепуганным, что Жак спросил:
   - Что это за англичанин?
   - Он следует за мной от Страсбурга, где мы с ним встретились, - отвечал
Морок, не в силах скрыть подавленность. -  Он  ехал  потихоньку  на  своих
лошадях, следом за  мной,  останавливаясь  там  же,  где  и  я,  чтобы  не
пропустить ни одного моего представления. Но за два дня до приезда в Париж
он от меня отстал... и я уже думал, что  избавился  от  него!  -  прибавил
Морок со вздохом.
   - Избавился?.. как ты странно говоришь, - с  удивлением  начал  Жак.  -
Такой выгодный зритель... такой поклонник!
   - Да! - возразил Морок, становясь все более угрюмым  и  подавленным.  -
Этот мерзавец заключил громадное пари, что я буду в один  прекрасный  день
растерзан в его присутствии моими  зверями...  Он  надеется  выиграть  это
пари... вот почему и следует за мною!
   Голыш нашел идею англичанина столь необычной и забавной, что разразился
неудержимым смехом, так он давно не хохотал.
   Морок, побледнев от гнева, бросился на него с таким грозным видом,  что
Голиаф поспешил его удержать.
   - Ну, полно... полно! - сказал Жак. - Не сердись... я не буду смеяться,
если это серьезно.
   Морок успокоился и спросил Голыша глухим голосом:
   - Считаешь ли ты меня трусом?
   - Вот еще выдумал!
   - Ну, а этот англичанин с его шутовской рожей для меня страшнее и тигра
и пантеры!
   - Я верю тебе... раз ты это  говоришь...  но  не  могу  понять,  почему
присутствие этого человека наводит на тебя страх.
   - Пойми же, дурак, - воскликнул Морок, - что когда я должен следить  за
малейшим движением зверя, не выпуская его из-под контроля моего взгляда  и
жеста, мне  страшно  подумать,  что  меня  сзади  стерегут  два  глаза,  с
нетерпением ожидающие того мгновения оплошности, когда я  стану,  наконец,
добычей этих самых зверей.
   - Теперь понимаю! - сказал Жак, вздрогнув в свою очередь. - Страшно!
   - Да... потому что, хотя я и стараюсь на него  не  смотреть,  на  этого
проклятого англичанина, мне все время мерещатся  его  круглые,  выпученные
глаза... Один раз Каин чуть не отгрыз мне руку благодаря  этому  человеку,
чтобы ад его поглотил!.. Гром и молния! - воскликнул Морок. - Я  чувствую,
что это роковой для меня человек!
   И Морок в волнении заходил по уборной.
   - Не считая того, что Смерть  прижала  сегодня  уши!  -  грубо  заметил
Голиаф. - Если вы заупрямитесь... то предсказываю  вам...  что  англичанин
выиграет пари сегодня...
   - Пошел  вон,  скотина!  Не  дури  мне  голову  предсказаниями  беды!..
Пошел... приготовь ошейник для Смерти...
   - У всякого свой вкус...  Если,  уж  вам  так  хочется,  чтобы  пантера
попробовала, вкусны ли вы... - и Голиаф грузно ушел после этой  невиданной
шутки.
   - Но если ты опасаешься, - сказал Голыш, - почему  тогда  не  объявить,
что пантера больна?
   Морок пожал плечами и отвечал с мрачным воодушевлением:
   - Слыхал ли ты о жгучем наслаждении игрока, ставящего на карту честь  и
жизнь? Ну, вот и я... на этих представлениях, где ставкой моя  жизнь...  я
нахожу такое же жгучее наслаждение, рискуя жизнью  на  виду  у  трепещущей
толпы, приведенной в ужас моей смелостью... Да, даже в том  страхе,  какой
внушает  мне  англичанин,  есть  некое  ужасное  возбуждение,  которому  я
невольно подчиняюсь.
   Вошедший в уборную администратор спросил:
   - Можно дать три удара, господин Морок? Увертюра  продлится  не  дольше
десяти минут.
   - Давайте! - сказал Морок.
   -  Полицейский  комиссар  удостоверился  в  крепости  цепи  и   кольца,
ввернутого в пол пещеры на переднем плане. Все совершенно  крепко,  можете
быть спокойны.
   - Да... все спокойны... кроме меня... - прошептал укротитель.
   - Так можно начинать?
   - Можно.
   Администратор вышел.



        "8. ЗАНАВЕС ПОДНЯТ"

   Три  обычных  удара  торжественно  раздались  за  занавесом.   Увертюра
началась, но, надо признаться, ее почти не слушали.
   Зал был весьма оживлен. Кроме двух лож справа и слева от авансцены, все
места были заняты. В ложах сидело множество нарядных женщин, привлеченных,
как всегда, необычностью дикого зрелища. Кресла были заняты той  же  самой
молодежью, которая днем каталась на Елисейских  Полях.  Об  их  разговорах
можно было судить по нескольким словам, которыми обменивались между  собой
соседи по ложам.
   - А знаете, на "Гофолию" публики в зале бы столько не собралось, да еще
такой избранной.
   - Конечно! Разве можно сравнить жидкие завывания трагика с ревом льва?
   - Я не понимаю, как это позволяют Мороку привязывать  пантеру  на  цепь
прямо на сцене. А вдруг цепь лопнет?
   - Кстати, о порванных цепях... Вон маленькая госпожа де Бленвиль,  хотя
не тигрица... вон она во втором ярусе, видите?
   - А ей пошло  впрок,  что  она  порвала  супружеские  узы,  и...  очень
похорошела.
   - А  вот  и  прекрасная  герцогиня  де  Сен-При...  Да,  здесь  сегодня
собралось лучшее общество... О себе я, конечно, умалчиваю.
   - Точно в Итальянской опере... Какой веселый и праздничный вид!
   -  Что  же...  надо  повеселиться  напоследок...  может  быть,  недолго
веселиться придется!
   - Это почему?
   - А если в Париж придет холера?
   - Как? Что?
   - Разве вы верите в холеру?
   - Черт возьми! говорят, она с тросточкой пробирается к нам с севера.
   - Пусть сатана перехватит ее по дороге, чтоб нам не видать  ее  зеленой
рожи!
   - Говорят, что она уже в Лондоне.
   - Счастливого пути!
   - Я не люблю о ней говорить... Быть может, это слабость... но,  знаете,
невеселый предмет.
   - Я думаю!
   - Господа... я не ошибся... нет... это она!
   - Кто она?
   - Мадемуазель де  Кардовилль!  она  вошла  сейчас  в  литерную  ложу  с
Моренвалями. Полное возрождение! Днем Елисейские Поля, вечером здесь!
   - Правда, это она!
   - Боже! Как хороша!
   - Позвольте мне ваш лорнет.
   - А? Какова?
   - Очаровательна... ослепительна!
   - И при такой красоте дьявольски умна, восемнадцать лет,  триста  тысяч
дохода, знатное происхождение... и полная свобода!
   - И подумать только, что стоило бы ей  захотеть  -  и  я  завтра,  даже
сегодня, был бы счастливейшим человеком в мире!
   - Можно сойти с ума или взбеситься!
   - Говорят, что ее дворец на улице д'Анжу нечто волшебное.  Рассказывают
о спальне и о ванной, достойных "Тысячи и одной ночи".
   - И свободна, как воздух... я все к этому возвращаюсь!
   - Ах, если бы я был на ее месте! Я был бы чудовищно легкомысленным!
   - Счастлив будет тот смертный, кого она полюбит первого!
   - А вы думаете, их будет несколько?
   - Если она свободна, как воздух...
   - Вот и все ложи заняты, кроме той, литерной, напротив ложи мадемуазель
де Кардовилль. Счастливы те, кто будут там сидеть!
   - Видели ли вы супругу английского посла в ложе первого яруса?
   - А, княгиню д'Альвамир... Каков у нее букет!
   - Черт возьми!
   - Желал бы я знать фамилию... этого букета.
   - Черт возьми! Это Жерминьи.
   - Как, наверно, польщены львы и  тигры,  что  собрали  такую  избранную
публику!
   - Взгляните, как все смотрят на мадемуазель де Кардовилль!
   - Она становится событием!
   -  Как  хорошо  она  сделала,  что  показалась.  Ведь  ее  выдавали  за
помешанную.
   - Ах, господа! Вот рожа-то!
   - Где? Где?
   - Под ложей мадемуазель де Кардовилль.
   - Это щелкунчик из Нюренберга!
   - Деревянная кукла!
   - Какие круглые, выпуклые глаза!
   - А нос!
   - А лоб!
   - Да это шут какой-то!
   - Тише, господа! Занавес поднимается.
   Действительно, занавес поднялся.
   Необходимо дать несколько пояснений, чтобы было понятно следующее.
   На авансцене бенуара находились две литерные ложи. Одну из них занимали
некоторые из тех лиц, о которых только что шла  речь,  а  в  другой  сидел
англичанин, тот самый эксцентрик, ужасное пари которого наводило  жуть  на
Морока.  Действительно,  только  обладая  редким   фантастическим   гением
Гофмана, можно было бы верно описать комичное и в  то  же  время  страшное
лицо этого человека, выделявшееся на темном фоне ложи. Англичанин выглядел
лет на пятьдесят, у него был  лысый  лоб  странной  конусообразной  формы,
брови,  расположенные  в  виде  двух  ломаных   линий,   выпуклые   глаза,
поставленные очень близко  друг  к  другу,  совсем  круглые  и  как  будто
остановившиеся, блестевшие зеленым огнем; длинный горбатый и  острый  нос,
массивный, как у щелкунчика, подбородок, наполовину  исчезавший  в  пышном
галстуке  из  белого  батиста,  столь  же  сильно  накрахмаленном,  как  и
воротничок рубашки с закругленными краями,  почти  достигавший-мочки  уха.
Это на редкость худое и костлявое лицо  обладало  все  же  ярким  и  почти
пурпуровым оттенком, подчеркивавшим зеленый блеск глаз  и  белизну  белка.
Громадный  рот  то  неслышно  насвистывал  мотив  шотландской  джиги,   то
искривлялся  в  насмешливую  улыбку.  Туалет  англичанина  был   утонченно
изыскан: под голубым фраком с металлическими пуговицами виднелся жилет  из
белого пике, столь же безупречной  белизны,  как  и  пышный  галстук;  два
прекрасных рубина  украшали  запонки.  Он  опирался  о  край  ложи  руками
настоящего патриция, обтянутыми  лайковыми  перчатками.  Зная  страшную  и
жестокую цель его  посещений,  нельзя  было  смеяться  над  его  шутовской
внешностью: она возбуждала  какой-то  ужас.  Можно  легко  понять  чувство
кошмара, испытываемого Мороком под влиянием пристального  взгляда  больших
круглых глаз, терпеливо и с непоколебимой уверенностью выжидавших  момента
смерти - ужасной смерти укротителя зверей.
   Над темной ложей англичанина, представляя приятный контраст, помещались
в ложе бельэтажа мадемуазель де Кардовилль и маркиза  Моренваль  с  мужем.
Адриенна сидела ближе к сцене. Голубое китайского крепа платье с брошью из
дивного восточного жемчуга, висевшего в  виде  подвесок,  составляло  весь
наряд девушки, которая казалась в нем  очаровательной.  В  руках  Адриенна
держала громадный букет из редких индийских цветов. Гардении и  стефанотис
сочетали матовую белизну  с  пурпуром  ибискуса  и  яванских  амариллисов.
Госпожа де Моренваль, сидевшая по другую сторону ложи, была одета просто и
со вкусом. Ее муж, стройный и красивый блондин, помещался сзади дам. Графа
де Монброна ждали с минуты на минуту.
   Напомним читателю, что  ложа  бельэтажа,  расположенная  напротив  ложи
мадемуазель де Кардовилль, была еще пуста.
   Сцена представляла собою  громадный  индийский  лес.  На  заднем  плане
большие тропические деревья, зонтичные и стрелообразные, вырисовывались на
фоне скал и обрывов и только кое-где позволяли  видеть  красноватое  небо.
Боковые кулисы изображали то же, а налево  от  зрителя,  почти  под  ложей
Адриенны, находилась глубокая, темная  пещера,  образовавшаяся  как  будто
вследствие вулканического  выброса,  так  как  над  ней  грудами  высились
обломки гранита. Этот суровый и величественно дикий пейзаж был выполнен  с
большим искусством; иллюзия была почти полной.  Нижняя  рампа,  снабженная
багровым отражателем, бросала на зловещий пейзаж затененные горячие  тона,
еще больше подчеркивавшие захватывающую и мрачную картину.
   Адриенна, слегка наклонившись  из  ложи,  с  блестящим  взором,  слегка
разрумянившимися щеками и трепетно  бьющимся  сердцем  изучала  декорации,
представлявшие пустынный лес, стараясь воспроизвести перед своими  глазами
ту сцену, красноречиво описанную путешественником, где Джальма бросился  с
великодушной отвагой на разъяренную  тигрицу,  чтобы  спасти  жизнь  раба,
прятавшегося в пещере. Случаю было угодно, чтобы  декорации  необыкновенно
напоминали описание. Поэтому она не сводила глаз со сцены и не обращала ни
малейшего внимания на то,  что  делалось  в  зале.  А  между  тем  в  ложе
напротив, которая оставалась до сих пор пустой, происходило  нечто  весьма
любопытное.
   Дверь в ложу открылась. Смуглый человек лет сорока вошел в нее. Он  был
одет в индусское длинное платье оранжевого цвета, стянутое в талии зеленым
поясом; на голове сидел небольшой белый тюрбан. Поставив впереди два стула
и окинув взглядом зрительный зал, он вздрогнул; глаза его засверкали, и он
быстро вышел.
   Этот человек был Феринджи.
   Его  появление  вызвало  в  зале  любопытство:  большинство  удивленных
зрителей не было столь заинтересовано, как Адриенна, изучением  живописных
декораций. Но интерес публики  возрос,  когда  в  ложе  показался  молодой
человек редкой красоты, также в  индийской  одежде:  в  белом  кашемировом
платье с широкими откидными рукавами, в пунцовом с  золотом  тюрбане  и  с
таким же поясом, за который был  заткнут  кинжал  с  рукояткой,  усыпанной
драгоценными камнями. Это был Джальма. С минуту он постоял в глубине ложи,
почти равнодушно оглядывая зал, переполненный людьми... Затем с изящным  и
спокойным величием он  прошел  вперед  и  занял  один  из  стульев.  Через
несколько секунд он оглянулся назад, как бы удивляясь, что не появляется в
ложе то лицо, которое он ждет.
   Ожидаемая особа, наконец, появилась, после того как билетерша  взяла  у
нее шубу. Это была прелестная молоденькая блондинка, одетая скорее богато,
чем со вкусом, в белое с пунцовыми полосами  шелковое  платье  и  с  двумя
бантами вишневого цвета на голове. Лиф  был  слишком  глубоко  вырезан,  а
рукава слишком коротки, но трудно было себе представить более плутовскую и
хорошенькую рожицу, чем та, которая выглядывала из-под пепельных кудрей.
   Читатель,  вероятно,  догадался,  что  это  была  наша   Пышная   Роза,
облаченная в длинные белые перчатки, до смешного увешанные браслетами,  но
еще не совсем скрывавшие ее красивые руки, в которых она держала громадный
букет  роз.  Она  не  подражала  тихим  и  спокойным  манерам  Джальмы,  а
вприпрыжку влетела в ложу, шумно расталкивая стулья,  и  долго  ерзала  н