авится!  -  сказал  Нини  Мельница  с   невозмутимой
серьезностью. - Но вернемся к нашему разговору. Будьте тем, чем вы  всегда
были: доброй и обязательной особой; посодействуйте вдвойне  доброму  делу.
Во-первых, вырвите девушку из когтей  Сатаны,  дав  ей  возможность  вести
честную жизнь... Затем помогите вернуть к жизни несчастную, обезумевшую от
горя мать... И много ли для этого надо сделать?.. Чуточку похлопотать, вот
и все!
   - Но отчего именно ее, а не другую,  мой  биби?  Или  потому,  что  она
редкость в своем роде?
   - Да ведь иначе бедная помешанная  мать  не  будет  поражена  до  такой
степени, как нужно!
   - Да, это верно!
   - Ну постарайтесь же, мой дорогой, достойный друг!
   - Плут! Приходится всегда делать  все,  что  он  хочет!  -  жеманничала
госпожа де ла Сент-Коломб.
   - Итак... вы обещаете?
   - Обещаю! И даже сейчас отправляюсь, а сегодня вечером дам ответ.
   С этими словами толстая дама с  усилием  поднялась  с  места,  положила
кошелек на диван, оттолкнула ногой собаку и резко позвонила.
   - Вы очаровательны! - с достоинством произнес Нини Мельница. - Я  этого
никогда в жизни не забуду.
   -  Не  воображайте  себе...  толстячок!  -  прервала  госпожа   де   ла
Сент-Коломб духовного писателя. - Я не из-за вас на это решаюсь...
   - А из-за кого же? Из-за чего? - допрашивал Нини Мельница.
   - Это моя тайна! - оказала госпожа де ла  Сент-Коломб  и,  обращаясь  к
вошедшей горничной, прибавила: - Курочка, вели мне привести  фиакр  и  дай
пунцовую шляпу с перьями!
   Пока служанка исполняла поручения  хозяйки,  Нини  Мельница  подошел  к
госпоже де ла Сент-Коломб и скромным, чувствительным тоном произнес:
   - Но вы заметили, моя красавица, что я сегодня ни слова не сказал вам о
своей любви?.. Вы оценили мою сдержанность?
   В эту минуту госпожа де ла Сент-Коломб снимала  с  головы  тюрбан.  При
словах Нини Мельницы она со смехом обернулась и, заливаясь грубым хохотом,
одним  движением  натянула  на  лысую  голову  обожателя  это   украшение.
Казалось,  столь  милая,  интимная  шутка  восхитила  духовного  писателя,
который осыпал страстными поцелуями тюрбан, искоса поглядывая  на  толстую
даму своего сердца.


   На  следующий  день  после  этой  сцены  Роден  с  торжествующим  видом
собственноручно отправлял по почте письмо.
   На конверте было написано:

   "Господину Агриколю Бодуэну.
   Улица Бриз-Миш, N 2.
   Париж.
   Весьма срочно".



        "59. СТРАСТЬ ФЕРИНДЖИ"

   Быть может, читатель помнит, что Джальма, подозревая  измену  Феринджи,
оказал ему в опьянении счастья, когда убедился в любви Адриенны:
   - Ты заключил союз с моими врагами, а я тебе не сделал никакого  зла...
Ты  зол  потому,  что,  вероятно,  несчастлив...  я  хочу   тебя   сделать
счастливым, чтобы ты был добр. Хочешь золота? Бери  его...  Желаешь  иметь
друга? Ты раб, а я царский сын, но я предлагаю тебе дружбу...
   Феринджи от золота отказался,  а  дружбу  сына  Хаджи-Синга,  казалось,
принял.
   Одаренный замечательным  умом,  умея  превосходно  притворяться,  метис
ложным раскаянием, наигранной благодарностью и преданностью легко  обманул
такого благородного, доверчивого человека, каким  был  Джальма.  А  почему
принц не стал доверять своему рабу, ставшему другом? Джальма  был  защищен
глубокой, полной доверия любовью к мадемуазель де Кардовилль от  пагубного
влияния коварных советов ученика Родена, да и тот сам был  слишком  хитер,
чтобы  позволить  себе  что-нибудь  сказать  против  Адриенны;  он  только
принимал к сведению все,  что  срывалось  с  уст  доверчивого  влюбленного
индуса в те минуты, когда он не мог сдержать восторга и радости.
   Вскоре после того как целомудрие Адриенны  одержало  верх  над  порывом
страсти, охватившим влюбленных, на следующий день после  того  как  Роден,
уверенный в успехе своей миссии  к  госпоже  де  ла  Сент-Коломб,  опустил
письмо на имя Агриколя, метис надел на себя маску столь  мрачного  горя  и
отчаяния, что Джальма не мог этого не заметить  и,  желая  его  успокоить,
начал его допрашивать о  причине  такой  подавленности  и  печали;  однако
Феринджи, с горячей благодарностью отнесясь к заботам  принца,  не  открыл
ему ничего.
   Теперь, когда мы упомянули об этом, нижеследующая сцена станет  понятна
читателю. Она происходила днем, в маленьком домике на улице Клиши, занятом
индусом.
   Против своего обыкновения Джальма целый день не  был  у  Адриенны.  Еще
накануне девушка предупредила его, что  просит  пожертвовать  целым  днем,
чтобы дать ей возможность заняться  приготовлением  к  их  браку,  который
должен соответствовать светским законам, оставаясь в то  же  время  таким,
каким понимали его принц и Адриенна. Объяснить  Джальме,  кто  та  святая,
чистая личность, которая освятит этот союз, Адриенна еще не могла, так как
покуда это была не ее тайна.
   День  показался  Джальме  бесконечным.  Присутствие  при  их  свиданиях
Горбуньи, о чем просила опасавшаяся  за  свое  мужество  Адриенна,  довело
всепожирающую страсть Джальмы до крайних пределов;  он  мучился  страстным
нетерпением и переходил  от  состояния  пылкого  возбуждения  к  какому-то
отупению, которое он старался  делать  длительным  во  избежание  сладких,
мучительных страданий.
   И теперь молодой принц лежал на диване,  закрыв  лицо  руками,  как  бы
желая отогнать от себя какое-то пленительное видение.
   В эту минуту в комнату, как обычно постучавшись, вошел Феринджи.
   При шуме отворившейся двери Джальма  вздрогнул,  бросил  взгляд  вокруг
себя, но при виде бледного, искаженного  лица  слуги  вскочил  с  места  и
поспешно спросил:
   - Что с тобой, Феринджи?
   После  минутного  молчания  метис,  как  бы  уступая  порыву  отчаяния,
бросился на колени перед принцем и прошептал слабым, умоляющим голосом:
   - Я очень несчастлив... пожалейте меня, господин.
   Голос  и  лицо  метиса  выражали  глубокое  горе,  он   казался   таким
взволнованным по сравнению с обычной бесстрастной  бронзовой  маской,  что
Джальма невольно был тронут и, наклоняясь, чтобы поднять  метиса,  ласково
ему сказал:
   - Говори... говори... Откровенность  облегчает  сердечные  страдания...
доверься мне, друг, и положись на меня... Мой ангел  недавно  еще  сказал:
"Счастливая любовь не терпит слез возле себя!"
   - Но несчастная, презренная любовь,  любовь,  которую  предали...  сама
проливает кровавые слезы... - с унынием оказал Феринджи.
   - О какой любви говоришь ты? - спросил пораженный Джальма.
   - Я говорю о своей любви! - мрачно ответил метис.
   - О твоей? - переспросил удивленный принц.
   Метис был еще молод и обладал красивой, хотя и мрачной наружностью;  но
Джальма никогда не  предполагал,  что  этот  человек  способен  внушать  и
испытывать любовь, так же как не считал  его  способным  испытывать  такое
глубокое горе.
   - Господин! - продолжал метис. - Вы сказали  мне:  "Несчастье  озлобило
тебя... будь счастлив, и  ты  будешь  добр"...  Я  увидал  в  этих  словах
предзнаменование. Можно подумать, что благородное  чувство  любви  ожидало
лишь,  когда  мое  сердце  освободится  от   злых   чувств   ненависти   и
предательства, чтобы занять их место...  И  вот  я,  полудикарь,  встретил
прелестную молодую женщину, ответившую на мое чувство... По крайней мере я
так думал... Но я изменил вам, мой господин,  а  для  изменников,  даже  и
раскаявшихся, видно, счастья нет... Теперь изменили и мне... и как коварно
изменили!
   И, видя изумление  Джальмы,  метис  продолжал,  как  бы  изнемогая  под
тяжестью позора:
   - О, пощадите! не смейтесь надо мною, господин... Самые жестокие  пытки
не вырвали бы у меня этого признания... Но вы,  сын  раджи,  оказали  мне,
рабу: "Будь моим другом!"
   - И этот друг... благодарит тебя за доверие,  -  поспешно  перебил  его
Джальма. - Не насмехаться над тобой он будет, а утешать... Успокойся! Могу
ли я смеяться над тобой!..
   - Преданная любовь... всегда  заслуживает  презрения  и  оскорбительных
насмешек, - с горечью сказал Феринджи. - Даже презренные трусы приобретают
тогда право указывать на тебя пальцами с насмешкой... Ведь  когда  в  этой
стране человек обманут в том, что для него есть душа его души,  кровь  его
крови,  жизнь  его  жизни...  вокруг  него  только  пожимают   плечами   и
оскорбительно смеются!
   - Но уверен ли ты в этой измене? - мягко проговорил Джальма.
   Затем он прибавил с колебанием, говорившим о его сердечной доброте:
   - Послушай... и прости, что я касаюсь прошлого...  Впрочем,  это  может
служить  доказательством,  что  я  не  сохранил   в   своей   душе   злого
воспоминания... и верю твоему раскаянию и привязанности... Вспомни... Ведь
я тоже думал, что ангел, что жизнь моя, что Адриенна меня  не  любит...  а
между тем это была неправда... Не обманываешься ли и ты, как обманулся  я,
одними ложными признаками?
   - Увы! Я рад бы этому верить...  но  не  смею  надеяться...  Я  потерял
голову среди всех своих сомнений, неспособен ничего  решить  и  пришел  за
помощью к вам...
   - Что же возбудило твои подозрения?
   - Ее холодность, которая следует  за  порывами  показной  нежности.  Ее
сопротивление... во имя долга... и затем... - метис не продолжал,  уступая
сдержанности, но спустя несколько секунд прибавил: - Господин, она слишком
много рассуждает о любви... раздумывает... Это доказывает, что она меня не
любит или разлюбила...
   - Напротив, она тебя слишком любит, если заботится о достоинстве вашего
чувства.
   - Ах! Это они все говорят! - воскликнул метис  с  злобной  иронией,  не
сводя глаз с Джальмы. - То есть те, кто  мало  любят...  Искренне  любящая
женщина не выказывает столь оскорбительного  недоверия...  Для  нее  слово
любимого человека - приказание. Она не  торгуется...  не  доводит  страсть
мужчины до безумия, чтобы удобнее господствовать над ним... Нет, нет, если
бы она должна была пожертвовать жизнью, честью ради желания милого, она не
остановилась бы перед этим...  Для  нее  воля  возлюбленного  выше  всяких
законов, божеских и человеческих... А такие женщины, как та, из-за которой
я страдаю...  хитрые  создания,  злобно  гордящиеся  тем,  что  они  могут
поработить мужчину, завладеть им, чем более он независим  и  свободолюбив,
раздражающие  его  страсть  маленькими  уступками...  это  не  женщины,  а
дьяволы!  Они  радуются  слезам  измученного  ими  человека.  Они  коварно
вычисляют, насколько им можно отказать в ласках изнемогающему  от  страсти
любовнику, чтобы не довести его до отчаяния... О, как низки и холодны  они
сравнительно с женщиной, которая,  обезумев  от  любви,  говорит  любимому
человеку: "Бери меня, я твоя... твоя...  пусть  завтра  меня  ждет  позор,
смерть, пусть ты покинешь меня... Ничего!.. Зато сегодня ты счастлив...  а
моя жизнь не стоит и одной твоей слезы!.."
   Чело Джальмы постепенно омрачалось.  В  словах  Феринджи  ему  слышался
намек на поведение и слова Адриенны. Но  так  как  он  никогда  ничего  не
говорил метису, то, конечно, это совпадение являлось игрою случая. Хотя  в
голове Джальмы и мелькнула горькая мысль о том, что и любимая  им  женщина
ставит долг выше любви, но влияние  молодой  девушки  оказалось  настолько
сильно и благотворно, что он отогнал эту  мысль  и,  успокоившись,  сказал
Феринджи, искоса за ним наблюдавшему:
   -  Горе  затемняет  твой  разум...  Если  у  тебя  нет  другого  повода
подозревать любимую женщину... то успокойся: ты любим...  и  больше,  быть
может, чем думаешь!
   - Увы! Если бы вы говорили правду, господин, - грустно произнес  метис;
затем, как бы растроганный словами принца, он продолжал:
   - А между тем, я говорю себе: значит, для этой женщины есть нечто  выше
ее любви ко мне? Стыдливость, достоинство, честь...  Положим,  это  так...
это благородные чувства... Но она ими не пожертвует ради моей любви... они
сильнее ее... значит... когда-нибудь... она пожертвует и моей любовью...
   - Ты ошибаешься, - мягко возразил  Джальма,  хотя  слова  метиса  снова
больно задели его. - Чем выше любовь женщины, тем чище и  целомудреннее...
Любовь порождает именно эти чувства... Она ими управляет... а не они ею.
   - Справедливо, господин, - с горькой иронией  продолжал  метис.  -  Она
хочет по-своему доказать мне свою любовь... Хорошо... мне остается  только
покориться...
   И, (внезапно остановившись, метис закрыл лицо руками и громко застонал.
Выражение его лица было так ужасно и мучительно, что  Джальма  с  тревогой
схватил его за руку и взволнованно сказал:
   - Успокойся... не волнуйся  так...  послушай  увещевания  друга...  они
отгонят дурные мысли... Говори, что с тобой?
   - Нет, нет, это слишком страшно!
   - Говори, прошу тебя...
   - Оставьте несчастного с его неизлечимым горем...
   - Неужели ты считаешь меня  на  это  способным?  -  спросил  Джальма  с
кротостью и достоинством, которые, казалось, произвели сильное впечатление
на метиса.
   - Увы! Господин... - продолжал он, все еще колеблясь. - Вы требуете?
   - Да, требую... Говори...
   -  Ну,  так  я  вам  не  все  сказал...  меня  удержал  стыд...  боязнь
насмешки...  Вы  спрашивали,  почему  я  думал,  что  мне  изменили?..   Я
говорил... о подозрениях... о холодности... этого  мало!  Сегодня  вечером
эта женщина...
   - Говори...
   -  Эта  женщина  назначила   свидание...   человеку...   которого   она
предпочитает...
   - Кто тебе это сказал?
   - Некто, пожалевший о моем ослеплении.
   - А если он тебя обманул или сам обманывается?
   - Он обещал мне дать доказательства!
   - Какие же доказательства?
   - Он предложил мне присутствовать при их  свидании.  "Быть  может,  это
свидание невинно, несмотря на все признаки. Судите сами,  и,  если  у  вас
хватит на это мужества, вашей мучительной нерешительности наступит конец",
- сказал мне этот человек.
   - Что же ты ему ответил?
   - Ничего... Я потерял голову и пошел просить вашего совета... -  Затем,
с жестом  отчаяния,  метис  прибавил,  дико  расхохотавшись:  -  Совета...
совета... я должен был его просить у лезвия моего кинжала... Оно  ответило
бы мне: "Крови!.. Крови!"
   И метис судорожно схватился за рукоятку кинжала, который был заткнут  у
него за поясом.
   Есть какая-то роковая, пагубная заразительность  в  подобных  вспышках.
При виде гневного, перекошенного яростью и ревностью лица Феринджи Джальма
вздрогнул. Ему вспомнился безумный гнев, овладевший им, когда  княгиня  де
Сен-Дизье говорила Адриенне, что та не посмеет отрицать: Агриколь  Бодуэн,
ее мнимый любовник, был найден у нее в спальне.
   В ту  минуту,  благодаря  гордому,  полному  достоинства  виду  молодой
девушки, Джальма почувствовал  презрение  к  низкой  клевете,  на  которую
Адриенна не хотела даже отвечать. Но несмотря на это, два или три раза эта
мысль болезненно мелькала в голове Джальмы точно огненная полоса, хотя она
и исчезла затем бесследно среди его ясного счастья и бесконечного  доверия
к сердцу Адриенны.
   Все  эти  воспоминания,  а  также  страстное   сопротивление   Адриенны
пробудили в душе принца глубокое сочувствие к Феринджи, причем он невольно
видел страннее сходство в положении метиса со своим собственным. Зная,  до
чего может довести гневное ослепление, принц ласково заметил:
   - Я обещал тебе свою дружбу... и хочу ее доказать.
   Метис, охваченный  немой  яростью,  казалось,  не  слыхал  слов  своего
господина.
   Последний положил руку ему на плечо и сказал:
   - Феринджи... выслушай меня...
   -  Простите  меня...  -  воскликнул  метис,  как  бы   пробуждаясь.   -
Простите... господин мой!
   - В ужасных сомнениях, в жестоком подозрении, овладевшем тобой... не  у
кинжала надо спрашивать совета, а у друга... и я дам  тебе  этот  совет...
потому что я друг твой.
   - Господин!
   - На это свидание, которое докажет тебе измену  или  невиновность  той,
которую ты любишь... ты должен пойти...
   - О да! - с мрачной улыбкой ответил метис, - да... я пойду!
   - Но ты пойдешь не один!
   - Что вы хотите этим сказать? Кто же пойдет со мной?
   - Я...
   - Вы, господин?
   - Да... чтобы избавить тебя от совершения преступления... Я  знаю,  как
слеп и несправедлив часто бывает первый порыв гнева...
   - Да... но зато он за нас мстит! - с жестокой улыбкой возразил метис.
   - Феринджи... сегодня я свободен... я тебя не оставлю...  -  решительно
сказал принц. - Или ты не пойдешь на это свидание, или пойдешь со мной...
   Метис, как бы побежденный великодушной настойчивостью Джальмы,  упал  к
его ногам, взял его руку и, приложив ее сперва ко лбу, а  потом  к  губам,
ответил:
   - Господин... надо быть великодушным до конца и простить меня...
   - Простить? За что?
   - Прежде чем прийти к вам... я имел дерзкое  намерение  просить  вас  о
том... что вы мне сейчас предложили... Да... боясь,  что  мой  гнев  может
завести меня слишком далеко... я думал просить вас о милости, в которой вы
отказали бы, быть может, равному вам...  Но  затем...  я  не  посмел...  я
боялся сознаться,  что  боюсь  измены...  и  пришел  только  сказать,  что
несчастлив... Ведь вам одному я мог... доверить это.
   Невозможно передать, с какой трогательной простотой и  наивностью  были
сказаны эти слова. За дикой вспышкой последовали слезы и тихая грусть.
   Джальма, искренне тронутый, протянул метису руку, поднял его и сказал:
   - Ты был вправе требовать у меня доказательства дружбы... и я рад,  что
предупредил твою просьбу. Полно! Мужество и надежда... Я пойду с тобой  на
это свидание, и если можно верить, что наши желания должны  исполниться...
то твои опасения окажутся ложными.


   Когда настала ночь, метис и Джальма, закутанные в плащи, сели в карету,
которая повезла их к дому госпожи де ла Сент-Коломб.



        "60. ВЕЧЕР У ГОСПОЖИ ДЕ ЛА СЕНТ-КОЛОМБ"

   Прежде чем продолжить наш рассказ, необходимо  вернуться  к  предыдущим
событиям.
   Нини Мельница, не подозревая истинной цели Родена, откупил на  день  по
его поручению у госпожи де ла Сент-Коломб, алчной и скупой по  натуре,  за
очень крупную  сумму  право  пользоваться  ее  квартирой.  Госпожа  де  ла
Сент-Коломб, конечно, согласилась на выгодное предложение и уехала с  утра
вместе со своей прислугой, которой она  предложила  в  награду  за  верную
службу отправиться на весь день за город.
   Оставшись хозяином квартиры, Роден тщательно переоделся, чтобы  его  не
узнали; он надел черный парик, синие очки, плащ  и  спрятал  подбородок  в
высоком шерстяном галстуке, утром он зашел с Феринджи, чтобы  ознакомиться
с расположением квартиры и дать тому необходимые указания. Оставшись после
Родена в квартире, метис со свойственной ему ловкостью в продолжение  двух
часов устроил там  все  соответственно  указаниям  иезуита  и  вернулся  к
Джальме, где с отвратительным лицемерием  разыграл  описанную  выше  сцену
отчаяния.
   Во время переезда с улицы Клиши  до  дома  госпожи  де  ла  Сент-Коломб
Феринджи продолжал разыгрывать роль  безутешного  страдальца  и,  наконец,
глухим, отрывистым голосом заявил:
   - Господин... если мне изменили... я должен отметить.
   - Самая лучшая месть - презрение! - отвечал Джальма.
   - Нет, нет, - с гневом  возражал  метис,  -  этого  мало...  Чем  ближе
подходит время, тем больше я убеждаюсь, что я жажду крови...
   - Выслушай меня...
   - Пожалейте меня, господин... я был низок, я боялся... я отступал перед
мщением... Теперь я готов мукой за муку отплатить  за  измену...  оставьте
меня... позвольте мне одному идти на свидание...
   И, говоря это, Феринджи сделал движение, как будто собирался  выскочить
из кареты.
   Джальма удержал его за руку и сказал:
   - Оставайся... я тебя не покину... ты не прольешь крови, хотя бы тебе и
изменили. Твое презрение отметит за тебя... а дружба тебя утешит.
   - Нет, нет, господин... я решился... я убью... а затем покончу с собою.
Для предателей - кинжал... а для меня -  яд,  который  заключается  в  его
рукоятке...
   - Феринджи...