Симона были приведены вами же, но я думаю, что  связи  герцога  де
Линьи помогли бы в хлопотах о дочерях.  Вы  даже  отдали  старому  солдату
императорский  крест,  бывший  для  него  святыней;  конечно,  это   очень
трогательно... Вы, наконец, сорвали маски с аббата д'Эгриньи и с господина
Балейнье, но я готова была сама это сделать. Впрочем, все это  доказывает,
что вы обладаете замечательным умом.
   - Ах, мадемуазель! - смиренно возразил Роден.
   - Находчивым и изворотливым...
   - Ах, мадемуазель!
   - И не моя же вина в том, что вы его выказали в нашей долгой  беседе  в
больнице. Я была им тогда поражена... признаюсь, поражена до глубины души,
а теперь похоже, вы озадачены... Но что же делать,  месье;  трудно  скрыть
такой ум, как ваш! Однако, так как  может  случиться,  что  мы  совершенно
разными путями, - о! совершенно разными! - прибавила лукаво девушка, -  но
стремимся к одной цели... (судя по нашей беседе у господина Балейнье),  то
я хочу, в интересах нашей _будущей общности_, как вы выразились, дать  вам
совет и поговорить с вами вполне откровенно.
   Роден слушал мадемуазель де Кардовилль, казалось,  вполне  бесстрастно.
Он держал шляпу под мышкой и, скрестив на  жилете  руки,  вертел  большими
пальцами.  Единственным  признаком  внутреннего  беспокойства,   в   какое
приводили   его   спокойные   речи   Адриенны,   было   только   то,   что
синевато-бледные   веки   иезуита,   лицемерно   опущенные,    мало-помалу
приобретали багровый оттенок благодаря сильному приливу  крови  к  голове.
Однако он уверенным  голосом  отвечал  мадемуазель  де  Кардовилль,  низко
поклонившись:
   - Хороший совет и искреннее слово всегда превосходны...
   - Видите ли, - начала Адриенна  с  легким  возбуждением.  -  Счастливая
любовь придает человеку такую проницательность... такую  энергию...  такое
мужество, что он бравирует опасностью...  открывает  засады...  смеется  в
лицо  ненависти.  Поверьте,  божественное  пламя,  которым  горят  любящие
сердца, достаточно сильно, чтобы осветить любой  мрак...  указать  на  все
западни... Знаете... в Индии... извините мою маленькую слабость:  я  очень
люблю говорить об Индии... - прибавила девушка с тонкой и лукавой грацией,
- итак, в Индии путешественники, чтобы обезопасить покой на ночь, разводят
большой огонь вокруг ажупы (извините за туземное выражение), и,  насколько
хватает  лучезарного  ореола,  он  отгоняет  своим  ярким  пламенем   всех
нечистых, ядовитых пресмыкающихся,  которые  боятся  света  и  могут  жить
только во мраке.
   - До сих пор я не  уловил  смысла  этого  сравнения,  -  сказал  Роден,
продолжая вертеть пальцами и слегка приподнимая наливавшиеся кровью веки.
   - Я выражусь яснее, - сказала, улыбаясь, Адриенна. - Представьте  себе,
что последняя услуга,  которую  вам  угодно  было  оказать  мне  и  принцу
Джальме... ведь все ваши поступки объясняются желанием  оказать  услугу...
Это весьма ново и неплохо придумано... нельзя в этом не сознаться...
   - Браво, милое дитя, - сказал граф с радостью. - Казнь будет полной.
   - Ага!.. так это казнь? - сказал Роден по-прежнему бесстрастно.
   - О, нет! - возразила Адриенна с улыбкой. - Это простой разговор  между
бедной молодой девушкой и старым философом, другом добра! Представим себе,
что частые... _услуги_, которые вы оказываете мне и моим друзьям, внезапно
открыли мне глаза. Или, лучше сказать, - серьезно  заговорила  девушка,  -
представьте себе, что Господь, одаряющий  мать  способностью  инстинктивно
защищать свое дитя, одарил меня вместе со счастьем  способностью  охранять
его...  каким-то  особенным  предчувствием,  которое,  осветив  для   меня
некоторые факты, до сих пор темные, указало мне на то, что вы не только не
друг мне, но самый опасный враг - и мне и моей семье...
   - Итак, от казни  мы  переходим  к  предположениям,  -  заметил  Роден,
по-прежнему невозмутимый.
   - И от  предположений  к  уверенности,  надо  в  этом  сознаться,  -  с
достоинством и спокойной решительностью сказала Адриенна. - Да,  теперь  я
знаю, что была одурачена вами, - и скажу вам без гнева,  без  злобы,  а  с
сожалением, что грустно видеть, как человек вашего ума, вашего  интеллекта
унижается до таких интриг и, пуская  в  ход  всякие  дьявольские  пружины,
достигает только того, что делается смешным. Ибо что  может  быть  смешнее
человека, похожего на вас, побеждаемого девушкой, у которой и  оружием,  и
защитой, и знанием является только одна любовь! Словом, с сегодняшнего дня
я смотрю на вас, как на непримиримого, опасного  врага.  Я  догадываюсь  о
цели, к какой вы стремитесь, хотя и  не  угадываю,  какими  средствами  вы
думаете ее достичь. Вероятно, такими же, как и раньше... Но,  несмотря  на
все это, я вас не боюсь. Завтра же вся наша семья будет знать об  этом,  и
надеюсь, что ее разумный, деятельный и решительный  союз  сумеет  защитить
наши права. Потому что, несомненно, речь  идет  все  о  том  же  громадном
наследстве, которое чуть  было  у  нас  уже  не  похитили  однажды.  Какие
отношения существуют между фактами, в которых я вас обвиняю,  и  корыстной
целью, имеющейся в виду, я не знаю... Но вы сами сказали,  что  мои  враги
так опасны и хитры, что их происки так неуловимы, что надо ждать  всего...
предвидеть все: я не забуду ваших уроков... Я обещала быть  откровенной...
надеюсь, я сдержала обещание?
   - Предполагая, что я ваш враг, эта  откровенность  по  меньшей  мере...
неосторожна, - заметил бесстрастно Роден. - Но вы  обещали  мне  еще  дать
совет, дорогая мадемуазель...
   - Совет будет короткий. Не пытайтесь  бороться  со  мной,  потому  что,
видите ли, есть нечто сильнее и  вас  и  ваших  сообщников:  это  женщина,
защищающая свое счастье.
   Адриенна произнесла последние слова с такой  царственной  уверенностью,
ее глаза блестели таким откровенным счастьем, что Роден, несмотря на  свою
невозмутимую наглость, на мгновение  встревожился.  Но,  казалось,  он  не
растерялся и после недолгого  молчания  произнес  с  видом  презрительного
сожаления:
   - Дорогая мадемуазель, вероятно, мы никогда больше  не  увидимся...  Не
забудьте  только  одну  вещь,  которую  я  вам  повторяю:  я  никогда   не
оправдываюсь. Это дело будущего. А пока все-таки остаюсь вашим покорнейшим
слугой, - и он поклонился. - Ваше сиятельство, мое глубочайшее почтение.
   И, поклонившись графу еще смиреннее, он вышел из комнаты.
   Только что Роден успел выйти, Адриенна подбежала к  письменному  столу,
написала наскоро несколько слов, запечатала записку и сказала господину де
Монброну:
   - До завтра я не увижу принца... из чувства суеверия, а  также  потому,
что для моих планов необходимо обставить эту встречу  торжественнее...  Вы
все узнаете, но я ему написала, потому что с таким  врагом,  как  господин
Роден, надо все предвидеть...
   - Вы правы, милое дитя, давайте письмо.
   Адриенна протянула записку.
   - Я высказала ему достаточно, чтобы успокоить горе, но  не  так  много,
чтобы мне удалось поразить  его  неожиданностью,  которую  я  с  восторгом
готовлю.
   - Чувствуется ваш ум и сердце... Спешу к принцу, чтобы передать письмо.
Я его не увижу, потому что не смогу за  себя  отвечать.  А  что  же,  наша
прогулка и посещение театра не отложены?
   - Нет, нет, конечно. Мне более чем когда-либо хочется забыться. Потом я
чувствую, что воздух мне принесет пользу...  я  немножко  разгорячилась  в
беседе с господином Роденом!
   - Старый негодяй!.. Но мы еще о нем поговорим... Я спешу  к  принцу,  а
затем заеду за вами с госпожой  де  Моренваль,  чтобы  ехать  кататься  на
Елисейские Поля.
   И граф де Монброн стремительно вышел, столь  же  радостный  и  сияющий,
насколько он был грустен и печален при своем появлении.



        "6. ЕЛИСЕЙСКИЕ ПОЛЯ"

   Прошло около двух часов после разговора между Роденом и мадемуазель  де
Кардовилль.  Многочисленные  гуляющие,  привлеченные  на  Елисейские  Поля
ясностью прекрасного весеннего дня  (был  конец  марта),  останавливались,
чтобы полюбоваться красивым выездом.
   Прелестная голубая с белым карета была  заложена  четверкой  породистых
коней золотисто-гнедой масти, с черными гривами. Сбруя блестела  серебром,
а два маленьких ездовых (так как лошади  запряжены  были  a  la  d'Aumont)
совершенно одинакового роста, в черных бархатных  шапочках  одеты  были  в
куртки из голубого кашемира с белым воротом, в кожаные штаны и в сапогах с
отворотами. На запятках сидели два  высоких  напудренных  лакея,  также  в
голубой ливрее с расшитыми белым воротником и обшлагами.  Невозможно  было
представить себе лучшего  выезда.  Горячие,  породистые,  сильные  лошади,
искусно управляемые ездовыми, шли  ровным  шагом,  грациозно  покачиваясь,
грызя удила, покрытые пеной, и встряхивая время от времени белые с голубым
кокарды, обрамленные развевающимися лентами с пышной розой посередине.
   По другой стороне  аллеи  ехал  верхом  человек,  одетый  с  элегантной
простотой, и не без гордого удовлетворения  любовался  упряжкой,  которая,
так  сказать,  являлась  его  созданием.  Этот  человек  был  господин  де
Бонневиль, или, по выражению графа де Монброна, шталмейстер Адриенны,  так
как эта коляска принадлежала ей.
   В _программе_ волшебного дня произошло маленькое изменение. Господин де
Монброн не смог вручить принцу письма Адриенны, так как  Феринджи  сообщил
ему, что Джальма с утра уехал в  деревню  с  маршалом  Симоном.  Но  принц
должен был вернуться к вечеру, и письмо тогда должны были ему передать.
   Адриенна успокоилась относительно Джальмы и, зная, что дома  он  найдет
ее письмо, в котором хотя и  не  говорилось  прямо  о  счастье,  ожидавшем
индуса, но дан был все-таки легкий намек на него, Адриенна, повторяем  мы,
по совету графа поехала кататься в  собственном  экипаже,  чтобы  показать
свету,  что,  несмотря  на  коварные  слухи,  распускаемые   княгиней   де
Сен-Дизье, она решила не изменять ничего в своих планах  жить  отдельно  и
иметь свой дом. На Адриенне была надета маленькая белая шляпка с вуалеткой
из белых мягких кружев, обрамлявшая  розовое  лицо  и  золотистые  волосы.
Бархатное  платье  гранатового  цвета  целиком  скрывалось   под   зеленой
кашемировой шалью. Молодая маркиза де Моренваль, тоже очень хорошенькая  и
элегантная, сидела справа, а граф де  Монброн  занимал  переднюю  скамейку
коляски.
   Те,  кто  знает  Парижское  _общество_  или,  лучше  сказать,  ту   его
незначительную часть, которая всякий солнечный день появляется часа на два
на Елисейских Полях, чтобы увидеть других и себя показать, хорошо  поймут,
какой громадный эффект должно было  произвести  появление  мадемуазель  де
Кардовилль на этой блестящей прогулке. Это было  неожиданное,  невероятное
событие.  Свет,  как  говорится,  не  верил  своим   глазам,   видя,   что
восемнадцатилетняя девушка  с  миллионным  состоянием,  принадлежавшая  по
рождению к знати, явилась в собственном экипаже  доказать  всем,  что  она
живет свободно и самостоятельно, наперекор правилам и приличиям. Подобного
рода эмансипация казалась чем-то чудовищным,  и  все  были  удивлены,  что
скромная и полная достоинства манера  мадемуазель  де  Кардовилль  держать
себя опровергала клевету княгини де Сен-Дизье  и  ее  друзей  относительно
помешательства молодой девушки.
   Несколько _щеголей_, катавшихся верхом, пользуясь своим  знакомством  с
маркизой де Моренваль или господином де Монброном, подъезжали  к  экипажу,
раскланивались и сопровождали его  в  течение  нескольких  минут  с  целью
посмотреть, полюбоваться,  а  может,  и  послушать  мадемуазель  Адриенну,
которая вполне удовлетворила их желания и разговаривала с обычными для нее
обаянием и умом. Воодушевление и удивление достигли  после  этого  крайних
пределов. То, что раньше называли чудачеством,  теперь  получило  название
прелестной оригинальности, и только от мадемуазель де Кардовилль  зависело
отныне, захочет ли она, чтобы ее провозгласили королевой изящества и моды.
Девушка очень хорошо понимала произведенное ею впечатление. Она была  этим
и счастлива  и  горда,  думая  о  Джальме.  Когда  она  сравнивала  своего
возлюбленного с модными кавалерами, ее счастье возрастало. Все эти молодые
люди, большинство из которых не  покидали  Парижа,  разве  что  в  крайнем
случае отваживались съездить в  Неаполь  или  Бадей,  казались  ей  такими
серенькими рядом с Джальмой, участником  многих  кровавых  войн,  молва  о
мужестве  и  геройском  великодушии  которого,  служа  предметом  восторга
путешественников, донеслась из глубокой Индии до Парижа. Все  эти  изящные
франты в их шляпах, коротеньких сюртучках и больших галстуках не  могли  и
сравниться с индийским принцем, мужественная и тонкая красота которого еще
больше подчеркивалась блеском богатого и живописного костюма!
   В этот счастливый день все для Адриенны  было  переполнено  радостью  и
любовью. Заходящее солнце заливало золотом  своих  лучей  место  прогулки.
Воздух был теплый, экипажи перекрещивались со всех сторон, быстро мелькали
горячие кони всадников, легкий ветерок колыхал шарфы  женщин  и  перья  их
шляп; всюду, наконец, были шум, движение и  свет.  Адриенне  было  забавно
наблюдать из коляски за пестрым  калейдоскопом  парижской  роскоши.  Среди
блестящего хаоса она мысленно видела нежное, меланхолическое лицо Джальмы.
Вдруг на ее колени что-то упало... Она  вздрогнула.  Это  был  полуувядший
букет фиалок. В ту же минуту рядом с коляской послышался детский голос:
   - Добрая госпожа... Ради Бога... одно су!..
   Адриенна повернулась и увидела маленькую девочку, бледную и истощенную,
с грустным и кротким личиком, в лохмотьях, протягивавшую руку с мольбой во
взоре. Хотя этот разительный  контраст  между  крайней  нуждой  и  крайней
роскошью был так  обычен,  что  не  удивил  никого,  Адриенна  вдвойне  им
огорчилась. Ей пришла на ум  Горбунья,  находящаяся,  быть  может,  в  эту
минуту в когтях страшной нищеты.
   - Пусть по крайней мере, - подумала молодая девушка, - этот день  будет
не для меня одной днем лучезарного счастья!
   Наклонившись немного, она спросила малютку:
   - Есть у тебя мать, дитя мое?
   - Нет, мадемуазель, у меня нет ни отца, ни матеря.
   - Кто же о тебе заботится?
   - Никто,  мадемуазель;  мне  дают  букеты  на  продажу...  и  я  должна
приносить деньги... иначе меня бьют.
   - Бедняжка!
   - Одно су... добрая госпожа... Ради  Бога,  су!  -  продолжала  просить
девочка, следуя за коляской, которая ехала теперь шагом.
   - Милый граф, - сказала улыбаясь Адриенна. - К счастью, вам не в первый
раз похищать. Наклонитесь, протяните руки этому ребенку и  живо  поднимите
ее в коляску. Мы ее спрячем между мной и маркизой и уедем  отсюда  раньше,
чем кто-либо заметит это дерзкое похищение.
   - Как? - с удивлением спросил граф. - Вы хотите?
   - Да... пожалуйста!
   - Какое безумие!
   -  Пожалуй,  вчера  вы  могли  бы  назвать  этот  каприз  безумием,  но
_сегодня_, - и  Адриенна  подчеркнула  последнее  слово,  многозначительно
взглянув на господина де Монброна, - _сегодня_... вы  должны  понять,  что
это почти долг!
   - Понимаю, о доброе и благородное сердце! - отвечал растроганный  граф,
между тем как госпожа де Моренваль, ничего не знавшая о любви  Адриенны  к
Джальме, смотрела на обоих с удивлением и любопытством.
   Господин де Монброн высунулся из дверец  коляски  и,  протянув  девочке
руки, сказал:
   - Давай сюда руки, малютка.
   Удивленная девочка машинально повиновалась. Граф ловко подхватил ее  за
руки и быстро поднял в  коляску,  что  не  представляло,  впрочем,  особой
трудности, так как экипаж был очень низок, а лошади  шли  шагом.  Девочка,
больше озадаченная, чем испуганная, молчала. Ее усадили между  маркизой  и
Адриенной и прикрыли складками шалей молодых дам. Все описанное  произошло
так быстро, что только  несколько  человек,  проезжавших  по  перекрестным
аллеям, заметили это похищение.
   - Теперь, граф, - радостно воскликнула Адриенна, - побыстрее скроемся с
нашей добычей!
   Граф привстал и приказал ездовым:
   - Домой!
   И четверка разом помчалась крупной и ровной рысью.
   - Мне кажется, сегодняшний день теперь освящен,  и  моя  роскошь  может
быть _прощена_, - думала  Адриенна.  -  Пока  я  буду  разыскивать  бедную
Горбунью, принявшись с сегодняшнего дня за усердные поиски,  ее  место  не
будет по крайней мере пусто!
   Бывают иногда странные совпадения. В ту минуту, когда Адриенне пришла в
голову добрая мысль о Горбунье, в одной из боковых аллей началось  сильное
движение. В одном месте собралась все более и более увеличивающаяся  толпа
гуляющих.
   - Посмотрите, дядя, какая там толпа,  -  сказала  маркиза.  -  Что  это
такое? Нельзя ли остановиться и послать узнать, что случилось?
   -  Мне  очень  жаль,  дорогая,  но  ваше  любопытство  не  может   быть
удовлетворено,  -  сказал  граф,  вынимая  часы.  -  Скоро  шесть   часов.
Представление с хищными зверями начнется  в  восемь.  Нам  осталось  ровно
столько времени, сколько надо, чтобы вернуться и  пообедать...  Не  правда
ли, мой друг? - сказал он Адриенне.
   - А вы как думаете, Жюли? - спросила та маркизу.
   - Конечно, да, - отвечала молодая женщина.
   - Я вам буду особенно благодарен, если мы не опоздаем, - начал граф,  -
потому что, отвезя вас в театр, я должен буду на полчаса съездить в  клуб.
Там баллотируется сегодня лорд Кемпбел, которого я рекомендую в члены.
   - Так что мы останемся в театре одни с Адриенной?
   - А разве ваш муж не поедет?
   - Верно, дядя, но все-таки не покидайте нас слишком надолго.
   - Никоим образом мне не меньше  вашего  интересно  посмотреть  на  этих
диких зверей и на Морока, их знаменитого и несравненного укротителя.
   Коляска покинула в это время Елисейские  Поля  и  направилась  к  улице
д'Анжу, увозя маленькую девочку.
   В ту минуту, когда блестящий экипаж скрылся из глаз, толпа,  о  которой
мы уже говорили, собравшаяся около одного из  громадных  деревьев,  сильно
увеличилась. Временами слышались жалостливые восклицания. На вопрос одного
из запоздавших прохожих, что там случилось, молодой  человек,  стоявший  в
последних рядах, ответил:
   - Говорят, какая-то нищенка... горбатая девушка упала от истощения.
   - Горбатая? Велика беда!.. Горбатых и без того слишком много! -  грубо,
со скотским смехом бросил любопытный.
   - Горбатая или нет... а если она умирает  с  голоду,  -  еле  сдерживая
негодование, сказал молодой человек, - то это очень  печально  и  смеяться
тут нечему!
   - Умирает с голоду, ба! - продолжал прохожий, пожимая плечами. - Только
ленивые канальи, не желающие работать, околевают с голоду...  и  прекрасно
делают!
   - А я готов, сударь, побиться об заклад, что есть вид смерти,  которого
вам бояться нечего! - воскликнул молодой человек  с  гневом,  возбужденным
грубой наглостью прохожего.
   - Что вы хотите этим сказать? - заносчиво отвечал последний.
   - Я хочу сказать, что сердце у вас не разорвется, милостивый  государь!
- сердито возразил собеседник.
   - Милостивый государь!
   - А что, милостивый государь? - пристально глядя ему в  глаза,  отвечал
молодой человек.
   - Ничего!  -  и,  круто  повернувшись,  грубиян  направился  к  желтому
кабриолету с громадным гербом, украшенным баронской короной.
   У лошади стоял лакей в смешной, зеленой с золотом ливрее и  с  длинными
аксельбантами чуть ли не до самых икр. Он не заметил своего господина.
   - Рот раздерешь, зевая, скотина!  -  сказал  ему  хозяин,  толкнув  его
тростью.
   - Я, господин... - бормотал сконфуженный слуга.
   - Ты... негодяй... никогда  не  научишься,  видно,  говорить:  господин
барон?! - с гневом воскликнул прохожий. - Отворяй же дверцу!
   Это был Трипо, барон-промышленник, финансовый хищник, спекулянт.
   Горбатая женщина была Горбунья, упавшая в обморок от голода, в то время
как она шла к мадемуазель де Кардовилль. Несчастная собралась с  мужеством
и, несмотря н