всего происходившего, не  пришло
на мысль, как странно было слышать здесь бой часов.
   - Полдень! - воскликнул Роден и невольно обхватил руками шкатулку,  как
бы торопясь овладеть ею.
   - Наконец-то!!! - воскликнул отец д'Эгриньи с непередаваемым выражением
радости, торжества и опьянения счастьем.
   Затем, бросившись обнимать Габриеля, он с восторгом прибавил:
   - Ах, сын мой! сколько благословений падет на вашу голову!.. Вы  просто
святой Венсан де Поль... вас причислят к лику святых... клянусь в этом!
   - Возблагодарим сначала  провидение!  -  торжественным  и  растроганным
тоном заметил Роден, падая на колени. - Возблагодарим  провидение  за  то,
что оно дозволило такому богатству послужить для вящего прославления имени
Божия!!!
   Отец д'Эгриньи, поцеловав Габриеля, взял его за руку и промолвил:
   - Роден прав... На колени, сын мой, и возблагодарим провидение!
   Говоря это, отец д'Эгриньи увлек за собою Габриеля, который все еще  не
мог прийти в себя и повиновался совершенно машинально.
   Последний удар пробил. Все встали.
   Тогда   нотариус,   голос   которого   слегка   дрожал   под   влиянием
торжественности минуты, проговорил:
   - Ввиду того, что никого из потомков г-на Мариуса де  Реннепона  больше
не явилось, я, выражая волю завещателя, объявляю во  имя  закона  и  права
Франсуа-Мари-Габриеля  де  Реннепона,  здесь  находящегося,   единственным
наследником и владельцем всего движимого и  недвижимого  имущества,  равно
как  и  всех  ценностей,  составляющих  наследство  завещателя;  названные
имущества сьер Габриель де Реннепон,  священник,  свободно  и  добровольно
передал нотариальным актом сьеру Фредерику-Эммануилу де Бордвилль, маркизу
д'Эгриньи, который на  основании  того  же  акта  принял  их  и  является,
следовательно, законным  владельцем,  вместо  вышеназванного  Габриеля  де
Реннепона, в силу дарственной последнего, составленной мною сегодня  утром
и подписанной священником Габриелем де Реннепоном и Фредериком д'Эгриньи.
   В эту минуту в саду послышался шум голосов, и в комнату поспешно  вошла
Вифзафея, восклицая взволнованно:
   - Самюэль... там солдат... он требует...
   Дальше она продолжать не смогла.
   В дверях красной гостиной появился  Дагобер.  Он  был  страшно  бледен,
казался выбившимся из сил, левая рука его была на перевязи,  а  правой  он
опирался на плечо Агриколя. При виде Дагобера вялые и бледные веки  Родена
покраснели, как будто вся кровь  бросилась  ему  в  голову.  Затем  социус
бросился к шкатулке с такой  зверской  алчностью,  что,  казалось,  он  не
уступит ее даже ценой собственной жизни.



        "9. ДАРСТВЕННАЯ"

   Отец д'Эгриньи не узнал Дагобера и никогда не видел  Агриколя;  поэтому
сразу он не мог понять  причину  яростного  страха.  Но  преподобный  отец
тотчас же понял, в  чем  дело,  когда  увидел,  что  Габриель  с  радостью
бросился на шею Агриколя, воскликнув:
   - Ты... брат мой!.. и вы... батюшка! Вас посылает сам Бог!
   Пожав  руку  Габриелю,  Дагобер  быстрыми,  хотя  и  неверными   шагами
приблизился к отцу д'Эгриньи.
   Заметив   угрожающий   вид   солдата,   преподобный    отец,    сильный
приобретенными правами и чувствуя, что с полудня он в этом  дому  у  себя,
отступил на шаг и повелительно спросил:
   - Кто вы такой? Что вам нужно?
   Вместо ответа старый солдат сделал  еще  шаг  вперед  и,  остановившись
перед отцом д'Эгриньи, устремил на него взор, где таким угрожающим образом
смешивалось любопытство, презрение, отвращение и смелость,  что  отставной
гусарский полковник невольно смутился и опустил глаза перед бледным  лицом
и сверкающим взором ветерана.
   Нотариус и Самюэль в немом изумлении смотрели  на  них,  а  Габриель  и
Агриколь с напряженным вниманием следили за каждым движением Дагобера. Что
касается Родена, то, не желая выпустить из своих рук шкатулку,  он  сделал
вид, что облокачивается на нее.
   Справившись,  наконец,  со  смущением,  овладевшим  им   под   влиянием
неумолимого взгляда солдата, отец д'Эгриньи поднял голову и повторил:
   - Я вас спрашиваю, кто вы и что вам надо?
   - Так вы меня не узнаете? - спросил Дагобер, еле сдерживаясь.
   - Нет, месье.
   - Действительно, - продолжал с глубоким  презрением  солдат,  -  вы  от
стыда опустили глаза, когда в битве под  Лейпцигом  сражались  на  стороне
русских против французов и когда генерал Симон, покрытый  ранами,  ответил
вам, отказываясь отдать свою шпагу предателю: "Я изменнику своей шпаги  не
отдам", и, дотащившись до русского солдата, отдал ему свое оружие... Рядом
с генералом Симоном лежал раненый солдат... это был я!
   - Но что же вам здесь нужно, наконец? - воскликнул отец д'Эгриньи,  еле
сдерживаясь.
   - Я пришел сорвать с вас личину, подлый и отвратительный священник!  Вы
настолько же гнусны, насколько Габриель благороден и всеми благословляем.
   - Милостивый государь!!  -  крикнул  побледневший  от  гнева  и  ярости
д'Эгриньи.
   - Я вам повторяю, что вы подлец, - продолжал, возвысив голос,  Дагобер.
- Чтобы отнять наследство у дочерей  генерала  Симона,  у  мадемуазель  де
Кардовилль и Габриеля, вы решились на самые гнусные средства.
   - Что вы говорите? - воскликнул Габриель. - Дочери генерала Симона...
   -  Они  твои  родственницы,  мой  дорогой,  так  же  как  и   достойная
мадемуазель  де  Кардовилль,  благодетельница  Агриколя...  Да...  И  этот
клерикал, - прибавил солдат, указывая на д'Эгриньи, - запер одну из них  в
доме умалишенных, выдав за сумасшедшую... а сирот запрятал в  монастырь...
Я Думал, что и тебе они помешают  явиться  сюда  сегодня  утром...  Но  ты
здесь, и я не опоздал. Раньше я сюда  попасть  не  мог  из-за  этой  раны:
столько из нее крови вытекло, что все утро у меня были обмороки.
   - В самом деле, вы ранены, - с беспокойством заметил Габриель. - Я и не
заметил, что у вас рука на перевязи... Каким образом вас ранили?
   Дагобер отвечал уклончиво, заметив знаки Агриколя:
   - Это ничего... последствия падения... Но  я  здесь  теперь,  и  немало
подлостей будет открыто...
   Трудно  описать  различные  чувства  действующих  лиц  этой  сцены  при
угрожающих словах Дагобера: тут были и любопытство, и страх, и  удивление,
и беспокойство, но всех более поражен был Габриель. Ангельские  черты  его
лица исказились,  колени  дрожали.  Открытие  Дагобера  поразило  его  как
молнией; узнав, что были еще другие наследники, он сперва не мог вымолвить
ни слова, а потом с отчаянием воскликнул:
   - Боже мой... Боже... и  я...  я  являюсь  виновником  ограбления  этой
семьи!
   - Ты, брат мой? - спросил Агриколь.
   - Но разве тебя они хотели тоже ограбить? - прибавил Дагобер.
   - В завещании было сказано, - с возрастающей тоской продолжал Габриель,
- что наследство принадлежит тем из наследников, кто  будет  здесь  раньше
полудня...
   - Ну так что же? - спросил Дагобер,  встревоженный  волнением  молодого
священника.
   - Двенадцать часов пробило, - продолжал тот. - Из  всех  наследников  я
был здесь один... понимаете?.. срок прошел... и я один являюсь наследником
из всей семьи.
   - Ты? - захлебываясь от радости, сказал  Дагобер.  -  Ты,  мой  славный
мальчик?! Тогда все спасено!
   - Да... но...
   - Конечно, - перебил его солдат, - я  знаю  тебя...  ты  поделишься  со
всеми!
   - Но я все уже отдал... и отдал безвозвратно! - с  отчаянием  выкрикнул
Габриель.
   - Отдал!.. - сказал пораженный Дагобер, -  все  отдал...  Но  кому  же?
Кому?
   - Этому человеку! - сказал Габриель, указывая на д'Эгриньи.
   - Ему!.. Этому подлецу...  заклятому  врагу  всей  семьи!  -  с  ужасом
твердил Дагобер.
   - Но, брат мой, - переспросил Агриколь. -  Ты,  значит,  знал  о  своих
правах на это наследство?
   - Нет, - отвечал подавленный горем молодой священник. - Нет... я  узнал
это лишь сегодня утром от отца д'Эгриньи... Он говорит,  что  сам  недавно
получил сведения об этом из моих бумаг, которые матушка  нашла  на  мне  и
отдала своему духовнику.
   Кузнеца разом осенило, и он воскликнул:
   - Теперь я понимаю все!.. Из этих  бумаг  они  узнали,  что  ты  можешь
когда-нибудь сделаться очень богат...  Поэтому  тобой  заинтересовались...
завлекли тебя в свой коллеж, где нас до тебя не допускали...  затем  путем
бессовестной лжи заставили тебя стать священником и довели до того, что ты
отдал им все!.. Ах, месье, - продолжал Агриколь, обращаясь с  негодованием
к отцу д'Эгриньи, - действительно отец мой прав. Какая подлая интрига!
   Во время  этой  сцены  к  преподобному  отцу  и  социусу,  сперва  было
испуганным и смутившимся, несмотря на свою дерзость, постепенно  вернулось
полное хладнокровие. Роден, все еще не выпускавший шкатулки, шепнул что-то
отцу д'Эгриньи, и последний на прямой и резкий упрек Агриколя  в  подлости
смиренно опустил голову и скромно ответил:
   - Мы должны прощать обиды... это жертва Богу...  доказательство  нашего
смирения!
   Дагобер, подавленный  и  разбитый  случившимся,  боялся,  что  потеряет
рассудок. После  всего  беспокойства,  предыдущих  тревог  и  хлопот  этот
последний удар, самый тяжелый, окончательно лишал его всех сил.
   Верные и  разумные  слова  Агриколя,  при  сравнении  их  с  некоторыми
выдержками из завещания, сразу объяснили Габриелю цели, с какими д'Эгриньи
занялся его воспитанием и завлек его в общество Иисуса.  В  первый  раз  в
жизни Габриель понял, какой сетью интриг он был опутан. Гнев и отчаяние  с
такой силой овладели всем его  существом,  что  вся  его  обычная  робость
исчезла, и с пылающим взором, покраснев от негодования, молодой  миссионер
воскликнул, обращаясь к отцу д'Эгриньи:
   - Так вот что заставило вас заботиться обо мне, отец мой!  Не  участие,
не жалость, а надежда завладеть моим наследством! И вам это еще показалось
мало!..  Ваша  алчность  заставила  меня   сделаться   невольным   орудием
бессовестного грабежа!.. Если бы дело касалось только меня... если  бы  вы
удовольствовались моей частью, я бы не восставал: я -  служитель  религии,
которая прославила и освятила бедность... я  не  протестую  против  своего
дара, насколько он касается моей части... мне ничего  не  надо...  Но  тут
дело идет об имуществе бедных сирот,  которых  мой  приемный  отец  привез
издалека, из страны изгнания... Я не хочу, чтобы вы завладели их частью...
Здесь замешана благодетельница моего приемного брата... Я не  хочу,  чтобы
вы  отняли  ее  часть  наследства...  Тут  речь  идет  о  последней   воле
умирающего,  который  из  любви  к  человечеству  завещал  своим  потомкам
евангельскую миссию, высокую миссию прогресса, любви, союза, свободы...  И
я не хочу, чтобы эта миссия была задушена в самом  зародыше.  Нет,  нет!..
Повторяю вам, что все будет исполнено, хотя  бы  мне  пришлось  уничтожить
сделанную мной дарственную.
   При этих словах отец д'Эгриньи и Роден  переглянулись,  слегка  пожимая
плечами.
   По  знаку  социуса  преподобный  отец  заговорил,  наконец,   с   самым
невозмутимым  спокойствием,  вкрадчивым,  набожным  тоном,   не   поднимая
опущенных глаз:
   - Относительно наследства Мариуса де  Реннепона  здесь  возникли  очень
запутанные,  по-видимому,  обстоятельства,   явилось   множество   грозных
признаков, а между тем дело очень просто и вполне естественно... Начнем по
порядку, оставляя в стороне  обвинения  клеветников:  мы  к  ним  вернемся
после. Господин Габриель  де  Реннепон,  которого  я  смиренно  прошу  мне
возражать, если я отклонюсь от истины, пожелал, в отплату за заботы о  нем
общины, к  которой  я  имею  честь  принадлежать,  передать  мне,  как  ее
представителю, совершенно добровольно и легко все свои права на имущество,
какое бы и когда у него ни появилось: ни я, ни он -  мы  не  знали  тогда,
каких оно будет размеров.
   При этом отец д'Эгриньи вопросительно  взглянул  на  Габриеля,  как  бы
призывая его в свидетели верности своих слов:
   - Это правда... - сказал молодой  священник,  -  я  добровольно  сделал
дар...
   - ...после одного очень  интимного  разговора,  содержание  которого  я
передавать не буду: несомненно, и г-н аббат этого не пожелает...
   - Никому этот разговор, вероятно, не интересен! - великодушно поддержал
его Габриель.
   -  Итак,  после  этого  разговора  господин  аббат   Габриель   пожелал
подтвердить  свой  дар...  не  в  мою  пользу,  потому  что  я  совершенно
равнодушен к земным благам... а в пользу дел милосердия и  помощи  бедным,
чем занимается наша святая община... Я обращаюсь к честности  г-на  аббата
Габриеля и умоляю его объявить, не обязался ли он  отдать  для  этой  цели
свое имущество, причем подтвердил это решение, кроме страшной клятвы,  еще
законным актом,  засвидетельствованным  господином  нотариусом  Дюменилем,
здесь присутствующим?
   - Это правда, - подтвердил Габриель.
   - Акт был составлен мною, - прибавил нотариус.
   - Но Габриель отдавал вам только то, что принадлежало ему, - воскликнул
Дагобер. - Не мог же этот славный мальчик знать, что вы пользуетесь им для
того, чтобы ограбить других!
   - Прошу вас оказать мне милость  и  позволить  объясниться,  -  любезно
возразил отец д'Эгриньи. - Ваша очередь наступит после.
   Дагобер с трудом сдерживал свое горестное нетерпение.
   Преподобный отец продолжал:
   - Итак, господин аббат Габриель дважды, и клятвенно и  законным  актом,
подтвердил свой дар. Кроме того, - продолжал отец д'Эгриньи,  -  когда,  к
нашему общему изумлению,  цифра  этого  дара  оказалась  столь  неожиданно
велика, господин аббат, верный своему великодушному сердцу, не  только  не
выразил сожаления, но,  так  сказать,  подтвердил  его  еще  раз,  набожно
преклонив колени и возблагодарив провидение, внушившее  ему  мысль  отдать
это неизмеримое богатство на содействие вящему прославлению имени Господа.
Свидетелем этого был и господин нотариус, который, вероятно, помнит,  что,
с чувством поцеловав аббата Габриеля, я  назвал  его  вторым  Венсаном  де
Поль.
   - Все это правда, - честно отвечал Габриель. -  Как  ни  поразила  меня
цифра состояния, но  я  ни  минуты  не  думал  об  отказе  выполнить  свое
обещание: я ведь не знал, что в этом замешаны интересы других людей.
   - При этом, - продолжал отец д'Эгриньи, - пробил час  срока  выполнения
завещания. Господин аббат Габриель был здесь  единственным  присутствующим
наследником... Поэтому он... само собой  разумеется...  стал  единственным
наследником всего этого громадного богатства... Я с  радостью  повторяю...
громадного богатства... так  как,  благодаря  его  размерам,  много  будет
отерто слез, много помощи получат бедняки... Как вдруг  этот  господин,  -
д'Эгриньи указал при этом на Дагобера, - которому я  от  души  прощаю  его
заблуждение, будучи уверен, что он в нем потом раскается, - этот господин,
говорю я, прибегает сюда, осыпает меня угрозами и оскорблениями и обвиняет
меня в насильственном задержании каких-то родственников, чтобы помешать им
явиться сюда вовремя!..
   - Да, я обвиняю вас в этой подлости! - закричал солдат,  выведенный  из
себя дерзким спокойствием преподобного отца. - Да, обвиняю и...
   - Еще раз прошу вас, позвольте мне закончить: вы выскажетесь  потом,  -
смиренно, самым кротким и медовым тоном сказал отец д'Эгриньи.
   - Да, заговорю и поражу вас! - гремел Дагобер.
   - Оставь, батюшка... перестань...  -  сказал  Агриколь.  -  Ты  скажешь
после...
   Солдат замолчал.
   Отец д'Эгриньи продолжал с еще большей уверенностью:
   -  Несомненно,  что  если,  кроме  аббата  Габриеля,  есть   и   другие
наследники, то весьма жаль, что они не явились  сюда  вовремя.  Боже  мой!
Если бы дело шло не об интересах нищих  и  страдающих,  а  о  моих  личных
выгодах, то, конечно, я не воспользовался бы своим правом, которым  обязан
только случаю. Но теперь в качестве представителя великой семьи бедняков я
обязан поддерживать и защищать свои  права,  и  я  убежден,  что  господин
нотариус вполне признает их законность и  введет  меня  во  владение  моим
неоспоримым имуществом.
   -  Моя  обязанность,  -  взволнованным  голосом  произнес  нотариус,  -
заключается только в точном исполнении последней воли завещателя. Господин
аббат  Габриель  де  Реннепон  был  здесь  один  в   момент   окончательно
назначенного срока. Дарственная совершена вполне законным образом, и я  не
могу отказать в передаче имущества.
   При этих словах Самюэль со стоном закрыл лицо  руками.  Он  не  мог  не
признать всей правоты строгих слов нотариуса.
   - Но, милостивый государь! - воскликнул Дагобер, обращаясь к нотариусу.
- Этого же быть не может! Вы не можете позволить, чтобы бедные сироты были
так ограблены... Я говорю с вами от имени их отца... их матери...  Клянусь
вам  честью,  честью  солдата,  что,  воспользовавшись   доверчивостью   и
слабостью моей жены, их запрятали в монастырь и  не  дали  мне  их  оттуда
взять сегодня утром... Я жаловался даже судье...
   - И что же он вам ответил? - спросил нотариус.
   - Что моего показания мало для освобождения дочерей маршала  Симона  из
монастыря, что суд наведет справки.
   - Да, месье! - продолжал за него Агриколь. -  То  же  ответили  и  мне,
когда я  явился  заявить,  что  мадемуазель  де  Кардовилль  засадили  как
помешанную в дом умалишенных, тогда как она совершенно здорова.  Она,  так
же как и дочери маршала Симона, имеет право на часть в этом наследстве. Но
мои попытки освободить ее были столь бесплодны, как и старания отца:  моим
показанием не удовольствовались и решили навести справки...
   В это время у ворот позвонили, и Вифзафея по знаку мужа вышла из залы.
   Нотариус обратился к Агриколю и его отцу:
   - Я далек от мысли, господа, поставить под сомнение  вашу  честность  и
правоту, но, к величайшему  моему  сожалению,  я  не  могу  придать  вашим
обвинениям, ничем  не  подтверждаемым,  такое  серьезное  значение,  чтобы
благодаря им остановить законный ход  дела.  Вы  сами  сказали,  что  даже
судейская власть не могла ими удовольствоваться  до  наведения  формальных
справок. Скажите по совести: могу ли я в таком важном деле взять  на  себя
ответственность, какую не осмелились взять на себя сами судьи?
   - Во имя чести и справедливости вы должны  это  сделать!  -  воскликнул
Дагобер.
   - Быть может, это и так, с вашей точки зрения. Но со своей,  я  остаюсь
верен и чести и справедливости, исполняя  точно  и  верно  священную  волю
покойного. Впрочем, отчаиваться вам еще рано. Если особы, интересы которых
вы защищаете, считают свои права нарушенными, то можно будет потом  начать
процесс против господина аббата Габриеля... Но  пока...  я  должен  отдать
имущество по принадлежности... Поступив иначе, я бы нанес  удар  по  своей
репутации...
   Слова нотариуса казались  такими  вескими  и  законными,  что  Самюэль,
Дагобер и Агриколь были совсем убиты.
   Габриель  после  недолгого  размышления  принял,  казалось,   отчаянное
решение и сказал довольно твердым голосом, обращаясь к нотариусу:
   - Если закон в этом случае не может оказать помощи правой стороне, то я
решаюсь, милостивый государь, прибегнуть к крайней мере... Но  прежде  чем
на это решиться, я в последний раз спрашиваю господина  аббата  д'Эгриньи,
угодно ли ему удовольствоваться одной моей долей в наследстве, с тем чтобы
остальной капитал был помещен  в  надежные  руки  до  той  поры,  пока  те
наследники, во имя которых его требуют, не докажут своих прав на него?
   - На это предложение я могу ответить только то, что говорил и раньше, -
отвечал  отец  д'Эгриньи.  -  Дело  тут  не  во   мне,   а   в   интересах
благотворительности,  и  потому  я   отказываюсь   исполнить   предложение
господина аббата Габриеля и напоминаю ему о его обещаниях.
   - Итак, месье, вы отказываетесь? -  взволнованным  голосом  переспросил
Габриель.
   - Так мне повелевает долг милосердия!
   - Вы отказываетесь... решительно?
   - Я думаю о всех святых делах, какие будут совершены во славу  Божию  с
помощью этих сокровищ, и не согл