как
на нас будут заглядываться! Бьюсь об заклад, что, взглянув на твои  черные
и на мои седые усы,  всякий  скажет:  "Наверное,  отец  и  сын!"  Ну,  так
условимся относительно сегодняшнего дня... Ты сейчас напишешь отцу маршала
Симона о приезде его внучек и о  том,  что  он  должен  как  можно  скорее
возвратиться, так как речь идет о вещах серьезных...  Пока  ты  пишешь,  я
спущусь к жене пожелать доброго утра ей  и  милым  девочкам.  Позавтракаем
вместе. Твоя мать пойдет к обедне: ее,  кажется,  все  еще  тянет  к  этим
штукам, славную женщину... Ну, тем лучше, раз это ее успокаивает!..  А  мы
отправимся с тобой.
   - Я, батюшка, - с замешательством ответил Агриколь, - сегодня утром  не
смогу пойти с тобой.
   - Как так? Да ведь сегодня воскресенье!
   - Да, но я обещал прийти в мастерскую, - смущенно толковал Агриколь,  -
я должен докончить одну спешную работу... Если я не приду, то нанесу  урон
господину Гарди. Но я вернусь быстро.
   - Ну, это другое дело...  -  сказал  солдат  со  вздохом  сожаления.  -
Правда, я надеялся с утра погулять по Парижу вместе  с  тобой...  Ну,  что
же... пойдем попозднее... Труд -  святое  дело...  тем  более  что  им  ты
содержишь мать... А все-таки досадно... чертовски досадно... тем  более...
Однако довольно... я несправедлив... Смотри-ка,  как  легко  привыкаешь  к
счастью: я,  например,  разворчался,  как  старый  хрыч,  из-за  прогулки,
отложенной на несколько часов!.. И это я, мечтавший целые восемнадцать лет
повидать тебя, почти не надеясь на встречу!.. Право, я старый дурак...  Да
здравствует радость и мой Агриколь!
   И в утешение себе солдат весело и сердечно обнял сына.  От  этой  ласки
сердце кузнеца сжалось; он испугался, что с минуты  на  минуту  исполнятся
мрачные опасения Горбуньи.
   - Ну-с, а теперь, когда я успокоился, потолкуем о делах. Не  знаешь  ли
ты, где я могу заполучить адреса всех парижских нотариусов?
   - Не знаю... Но узнать легко.
   - Видишь ли, я отправил из России по почте, по приказанию  матери  этих
девочек, которых привез сюда, одному из парижских нотариусов очень  важные
документы. Я записал его имя и адрес и  положил  в  бумажник,  намереваясь
отправиться к нему тотчас по приезде в Париж, но его дорогой  украли...  а
это чертово имя у меня, к несчастью, вылетело из головы... Но я думаю, что
если оно мне попадется в общем списке, я его вспомню...
   В дверь два раза постучали. Агриколь невольно задрожал при  мысли,  что
это, быть может, пришли за ним, но отец, повернувшись на стук к двери,  не
заметил его испуга и громко ответил:
   - Входите!
   Дверь отворилась. Это был Габриель  в  черной  рясе  и  круглой  шляпе.
Мгновения, быстрого, как мысль, было достаточно для Агриколя, чтобы узнать
приемного брата и броситься в его объятия.
   - Брат мой!
   - Агриколь!
   - Габриель!
   - Как долго ты отсутствовал!
   - Наконец-то я тебя вижу!
   Миссионер и кузнец, крепко обнявшись, обменивались этими словами.
   Тронутый   братскими   объятиями,   Дагобер   чувствовал,   что   слезы
наворачиваются у него на глаза. В привязанности молодых людей, схожих лишь
по  сердцу,  но  по  виду  и  по  характеру  совершенно  различных,   было
действительно нечто трогательное. Мужественная фигура Агриколя еще сильнее
оттеняла необыкновенную нежность и ангельское выражение лица Габриеля.
   - Меня батюшка предупредил о твоем приезде... - сказал кузнец приемному
брату. - Я с часу на час ждал твоего возвращения... А между тем... счастье
видеть тебя во сто раз приятнее, чем я думал.
   - Ну, а дорогая матушка? - спрашивал Габриель,  дружески  пожимая  руки
Дагоберу. - Как вы ее нашли? Здорова ли она?
   - Ничего, милый мальчик... Она здорова и будет еще здоровее оттого, что
мы  все  теперь  собрались...  Ничего  нет  полезнее  для  здоровья,   чем
радость!..
   Затем, обратившись к Агриколю, забывшему все страхи  и  смотревшему  на
миссионера с глубокой привязанностью, солдат прибавил:
   - И не подумаешь, что этот молодец с  нежным  девичьим  лицом  обладает
мужеством льва!.. Ведь я говорил тебе, с  какой  неустрашимостью  он  спас
дочерей маршала Симона и пытался спасти меня.
   - Но что это у тебя на лбу, Габриель? - воскликнул кузнец,  внимательно
разглядывая миссионера.
   Габриель, сбросивший при входе шляпу, стоял теперь как раз  под  окном,
яркий свет которого освещал его бледное и нежное  лицо.  При  этом  рубец,
проходивший над бровями от одного виска к другому,  стал  совершенно  ясно
виден. Среди  разнообразных  волнений  и  чередовавшихся  одно  за  другим
событий после кораблекрушения Дагобер во время  своей  короткой  беседы  с
Габриелем  в  замке  Кардовилль  не  заметил  шрама,   опоясывающего   лоб
миссионера, и, вполне разделяя изумление Агриколя, он также спросил:
   - В самом деле, что это за шрам у тебя на лбу?
   - Да и на руках тоже... Взгляни-ка, батюшка! - воскликнул кузнец,  взяв
руку Габриеля, когда тот ее поднял успокоительным жестом.
   - Габриель... Милый мой... объясни нам... кто тебе нанес  эти  раны,  -
прибавил Дагобер, и, в свою  очередь,  взяв  руку  Габриеля,  он  с  видом
знатока оглядел рану  и  сказал:  -  Однажды  в  Испании  одного  из  моих
товарищей сняли с креста,  на  котором  монахи  распяли  его,  обрекая  на
голодную смерть... у него остались подобные шрамы.
   - А батюшка прав... у тебя рука пробита насквозь, бедняга!  -  произнес
кузнец с глубоким огорчением.
   - Боже мой... не обращайте на это внимания... - сказал краснея, в явном
замешательстве Габриель. - Меня действительно  распяли  на  кресте  дикари
Скалистых  гор,  куда  я  был  послан.  Они  начали  было   меня   уже   и
скальпировать... Но провидение спасло меня от их рук.
   - Несчастный!.. Значит, у тебя не было ни оружия, ни  даже  необходимой
охраны? - спросил Дагобер.
   - Мы не можем носить оружие, а охрана нам не  полагается,  -  улыбаясь,
отвечал Габриель.
   - А твои товарищи... твои спутники? Почему они тебя не  защитили?  -  с
гневом воскликнул Агриколь.
   - Я был один.
   - Как один?
   - Да, один... с проводником.
   - Как, ты пошел к этим  дикарям  один?  Даже  без  оружия?  -  повторил
Дагобер, не веря своим ушам.
   - Это необыкновенно благородно! - сказал кузнец.
   - Веру нельзя навязывать силой, - возразил совершенно просто  Габриель.
- Только путем убеждения можно распространить  христианское  учение  среди
этих несчастных дикарей.
   - А если убеждение не действует? - спросил Агриколь.
   - Что же делать? Остается только умереть за  веру,  жалея  о  тех,  кто
оттолкнул от себя это благодетельное для всего человечества учение.
   После  столь  трогательно-простодушного   ответа   наступило   глубокое
молчание. Дагобер сам  был  настолько  храбр  и  мужествен,  что  мог  как
подобало оценить спокойный и безропотный героизм; он, а также  его  сын  с
изумлением, полным уважения, смотрели на  Габриеля.  Между  тем  последний
совсем искренно, без всякой ложной скромности не понимал  пробудившихся  в
них после его рассказа чувств и простодушно спросил, обращаясь  к  старому
солдату:
   - Что с вами?
   - Что со мной! - воскликнул Дагобер. - Со мной  то...  что,  пробыв  на
войне около тридцати лет, я не считал себя трусливее любого другого... Ну,
а теперь вынужден уступить... именно уступить тебе...
   - Мне?.. Что вы хотите этим сказать? Что же я сделал?
   - Черт побери! Да понимаешь ли ты, что эти благородные раны, - вскричал
ветеран, с восторгом сжимая руки Габриеля,  -  не  менее  почетны...  даже
почетнее тех, какие получали мы... рубаки по профессии?
   - Конечно... батюшка говорит правду! - воскликнул Агриколь и прибавил с
жаром: - Вот таких священников я могу любить и уважать: в них  милосердие,
мужество и покорность судьбе!
   - Ах, прошу вас, не хвалите меня так! - смущенно просил Габриель.
   - Не хвалить тебя! - говорил Дагобер. - Скажите, пожалуйста! Уж коли на
то пошло, так ведь наш брат, когда идет в огонь, разве он один идет? Разве
не видит меня мой командир? Разве не рядом со мной товарищи?..  Если  даже
нет  настоящего  мужества,  так  самолюбие  должно  поддержать...  придать
храбрости! Не говоря уже о том, как действуют  воинственные  крики,  запах
пороха, звуки труб, грохот пушек, стремительность коня, который  не  стоит
под тобой на месте, вся эта чертовщина! А сознание  того,  что  рядом  сам
император,  что  он  сумеет   ленточкой   или   галуном   перевязать   мою
простреленную  шкуру!..  Вот  благодаря  всему  этому  я  и   прослыл   за
храбреца... Ладно... Но ты, дитя мое, в тысячу раз меня храбрее: ты  пошел
один-одинешенек, без оружия, против врагов, куда более жестоких, чем те, с
какими мы имели дело, да и на  них-то  мы  шли  целыми  эскадронами,  рубя
палашами и под аккомпанемент ядер и картечи!
   - Ах, батюшка! - вскричал Агриколь. - Как благородно с  твоей  стороны,
что ты воздаешь ему должное!
   - Полно,  брат;  поверь,  что  его  доброта  заставляет  преувеличивать
значение совершенно естественного поступка...
   - Естественного для такого молодца, как ты. Да, с этим  я  согласен,  -
отвечал солдат. - Только молодцов-то такого закала на свете немного!..
   - Уж это правда... такое мужество - большая  редкость...  оно  достойно
удивления больше всякого иного, - продолжал Агриколь. - Да как  же?  Зная,
что тебя ждет почти верная смерть, ты все-таки идешь, один, с распятием  в
руках, проповедовать милосердие и  братство  дикарям.  Они  хватают  тебя,
предают пыткам, а ты ждешь смерти без жалоб, без злобы,  без  проклятий...
со словами прощения и с улыбкой  на  устах...  И  это  в  глуши  лесов,  в
одиночестве, без свидетелей и очевидцев, с единственной надеждой  спрятать
под черной рясой свои раны, если тебе и  удастся  спастись!  Черт  побери!
Отец совершенно прав. Посмей-ка  еще  оспаривать,  что  ты  не  менее  его
мужествен!
   - Кроме того, - прибавил  Дагобер,  -  все  это  делается  бескорыстно:
никогда ведь ни храбрость, ни раны  не  заменят  черной  рясы  епископской
мантией!
   - О, я  далеко  не  так  бескорыстен,  -  оспаривал,  кротко  улыбаясь,
Габриель. - Великая награда ждет меня на небесах, если я буду достоин!
   - Ну, на этот счет, мой милый, я спорить с тобой не стану: не знаток  я
этих вещей! Я только скажу, что моему кресту по меньшей мере настолько  же
пристало красоваться на твоей рясе, как и на моем мундире!
   - К несчастью, такие отличия никогда не достаются скромным  священникам
вроде Габриеля, - сказал кузнец. - А между тем, если бы ты знал,  батюшка,
сколько истинной доблести и достоинств у этого  низшего  духовенства,  как
презрительно называют их вожди религиозных  партий!..  Как  много  кроется
истинного  милосердия  и  неведомой  миру  самоотверженности  у   скромных
деревенских   священников,   с   которыми   гордые   епископы   обращаются
бесчеловечно и держат под безжалостным  ярмом!  Эти  бедняги  -  такие  же
рабочие,  как  и  мы;  честные  люди  должны  также  стремиться  и  к   их
освобождению. Они, как и мы, дети народа, они так же полезны,  как  и  мы;
следовательно, и им необходимо отдать должную справедливость!.. Не  правда
ли, Габриель? Ты не станешь со  мной  спорить:  ты  сам  мечтал  о  бедном
деревенском приходе, потому что знал, как много добра можно там сделать...
   - Я остался верен этому желанию, - с грустью промолвил Габриель, -  но,
к несчастью... - Затем, как бы  желая  отвязаться  от  печальной  мысли  и
переменить разговор, он продолжал, обращаясь  к  Дагоберу:  -  А  все-таки
будьте беспристрастны и не унижайте вашего мужества, преувеличивая наше...
Нет...  ваше   мужество   необыкновенно   велико...   Мне   кажется,   для
благородного, великодушного сердца ничего не может быть ужаснее вида  поля
битвы, этой бойни, когда сражение кончено... Мы по  крайней  мере...  если
нас убивают... сами неповинны в убийстве.
   При этих  словах  миссионера  солдат  встал  и  с  удивлением  на  него
посмотрел.
   - Это очень странно! - сказал он.
   - Что странно, батюшка?
   - А то, что Габриель сказал сейчас; по мере того,  как  я  старел,  мне
самому приходилось испытывать подобное во время войны. - Помолчав немного,
Дагобер продолжал несвойственным ему печальным и  торжественным  тоном:  -
Да... именно... Габриель напомнил мне то,  что  я  сам  перечувствовал  на
войне, когда стал приближаться к старости...  Видите  ли,  детки,  не  раз
стоял я на карауле... один-одинешенек, ночью, при  луне,  озарявшей  своим
светом участок  поля  сражения,  хотя  и  отвоеванный  нами,  но  все-таки
усеянный пятью-шестью тысячами трупов, где немало было моих старых  боевых
товарищей... Тогда эта тяжелая картина, эта мертвенная  тишина  отрезвляли
меня, исчезало желание рубить (а  это  действительно  опьянение  не  лучше
всякого другого), и я невольно говорил себе: "Сколько  убитых  людей...  а
зачем все это?.. для чего?" Конечно, это не мешало мне на другой день, при
первом сигнале, снова колоть и рубить, как бешеному!.. А  все-таки,  когда
после сражения я обтирал усталой рукой свою окровавленную  саблю  о  гриву
коня, я снова повторял: "Вот я опять  убивал,  убивал  и  убивал,  а  _для
чего_?"
   Миссионер  и  кузнец  переглянулись,  услыхав   рассказ   Дагобера   из
воспоминаний былого.
   -  Да,  -  сказал  Габриель,  -  всякий  человек  с  благородной  душой
испытывает то, что испытывали и вы, когда проходит опьянение славой  и  он
остается наедине с теми врожденными добрыми побуждениями, которые  вложены
в его душу Создателем.
   - Это только подтверждает, дитя мое, что ты лучше  меня,  так  как  эти
врожденные благородные побуждения никогда тебе не  изменяли.  Но  расскажи
нам, как ты вырвался из лап бешеных дикарей, уже успевших тебя распять?
   При этом вопросе старого солдата Габриель покраснел и так смутился, что
Дагобер тотчас же прибавил:
   - Если ты не должен или не можешь  мне  на  это  отвечать,  то  считай,
голубчик, что я ничего не спрашивал...
   - У меня нет тайн от вас или от моего  брата,  -  отвечал  изменившимся
голосом миссионер. - Но мне трудно будет объяснить вам то, чего я  сам  не
понимаю...
   - То есть как это? - удивился Агриколь.
   - Несомненно, я был игрушкой обмана чувств, - сказал Габриель, краснея.
- В ту торжественную  минуту,  когда  я  с  покорностью  ожидал  смерти...
вероятно, мой ослабевший ум был введен в  заблуждение  призраком...  Иначе
мне, конечно, было бы ясно то, что  и  теперь  осталось  непонятным...  Я,
конечно, узнал бы, кто была эта странная женщина...
   Дагобер с изумлением прислушивался к словам  Габриеля.  Для  него  тоже
осталась совершенно необъяснимой та неожиданная помощь, благодаря  которой
он и сироты спаслись из тюрьмы в Лейпциге.
   - О какой женщине говоришь ты? - спросил кузнец.
   - О той, которая меня спасла.
   - Тебя освободила из рук дикарей женщина? - спросил Дагобер.
   - Да, - отвечал задумчиво Габриель, - прекрасная молодая женщина...
   - Кто же она была? - спросил Агриколь.
   - Не знаю... Когда я спросил, кто она, она  мне  отвечала:  "_Я  сестра
всех скорбящих_".
   - Но  откуда  же  она  явилась?  куда  направилась?  -  спрашивал  живо
заинтересованный Дагобер.
   - "_Я иду туда, где страдают_", отвечала она мне, - продолжал Габриель,
- и направилась к северу Америки, к тем печальным местам, где вечная  зима
и бесконечные ночи...
   - Такие же, как в Сибири! - задумчиво отвечал старый солдат.
   - Но каким образом она пришла к тебе на помощь? -  допрашивал  Агриколь
миссионера, все глубже и глубже погружавшегося в свои думы.
   Только что Габриель хотел ответить, как  в  дверь  тихонько  постучали.
Этот стук возродил опасения кузнеца, вылетевшие у него из головы при  виде
возвратившегося приемного брата.
   - Агриколь, мне надо срочно поговорить с тобой,  -  сказал  за  дверьми
тихий голос, в котором Агриколь узнал голос Горбуньи. Он отворил дверь.
   Молодая девушка  не  вошла  в  комнату,  а  напротив  -  углубилась  на
несколько шагов назад в темный коридор и взволнованно заговорила:
   - Бог с тобой, Агриколь: ведь уже с час как рассвело, а ты все  еще  не
ушел... Какая неосторожность! Я стояла внизу на улице... До сих пор ничего
подозрительного не заметно... но могут  всякую  минуту  прийти  арестовать
тебя... умоляю тебя: поторопись... Иди скорей к госпоже  де  Кардовилль...
нельзя терять ни минуты...
   - Если бы не Габриель, я давно бы ушел. Но  я  не  мог  устоять  против
желания провести с ним несколько минут!
   - Габриель здесь? - спросила с радостным изумлением Горбунья.
   Мы уже упоминали, что она росла вместе с ним и Агриколем.
   - Да, - отвечал кузнец, - он здесь со мной и с отцом уже целых полчаса.
   - Как я буду рада повидать его! -  сказала  Горбунья.  -  Он,  наверно,
пришел тогда, когда я заходила к твоей матери спросить, не нужна ли помощь
девушкам. Но они еще спят,  бедняжки,  так  сильно,  очевидно,  утомились.
Госпожа Франсуаза дала мне  письмо  твоему  отцу...  она  только  что  его
получила...
   - Спасибо, голубушка!
   - Ну, а теперь, раз ты побыл  уже  с  Габриелем,  не  мешкай,  уходи...
Подумай, какой будет удар для  твоего  отца,  если  тебя  арестуют  в  его
присутствии...
   - Ты права...  нужно  спешить...  Я  невольно  забыл  свои  опасения  в
обществе отца и брата!
   -  Отправляйся  скорее...  Быть  может,  если  госпожа  де   Кардовилль
согласится тебе помочь, часа через два ты совершенно спокойно вернешься  к
своим!
   - Верно. Я спущусь через несколько секунд.
   - А я пойду покараулю внизу... и если что замечу, то мигом прибегу тебя
предупредить. Только не мешкай...
   - Будь спокойна!
   Горбунья быстро сбежала с лестницы и пошла к воротам, чтобы посмотреть,
что делается на улице, а Агриколь вернулся в свою комнату.
   - Отец, вот вам письмо; матушка только что его получила, она просит вас
его прочесть.
   - Ну, так прочти за меня, сынок!
   Агриколь прочел следующее:

   "Милостивая государыня!
   Я получил извещение, что  вашему  супругу  поручено  генералом  Симоном
весьма важное дело. Будьте любезны передайте ему, как только он приедет  в
Париж, что я прошу его без промедления явиться в мою контору в Шартре. Мне
поручено передать ему _и_ только ему _лично_ важные  для  генерала  Симона
документы.
   Дюрон, нотариус в Шартре".

   Дагобер с изумлением посмотрел на сына и сказал:
   - Но кто же мог предупредить  этого  господина  о  моем  возвращении  в
Париж?
   - А может быть, это тот самый нотариус, которому вы посылали  бумаги  и
чей адрес вы потеряли?
   - Нет, я хорошо помню, что его звали не Дюран... да и, кроме  того,  он
нотариус в Париже, а не в Шартре... Но,  с  другой  стороны,  раз  у  него
имеются важные бумаги, которые он должен вручить мне лично... -  продолжал
размышлять старый воин.
   - ...то, конечно, вы должны, не теряя времени, к нему ехать,  -  сказал
Агриколь, почти радуясь двухдневной разлуке с отцом, во время которой  его
собственное положение как-нибудь определится.
   - Дельный совет, сынок!
   - А это разве расстраивает ваши планы? - спросил Габриель.
   - Немножко! Я рассчитывал этот денек провести с вами, детки...  но  что
делать... долг прежде всего.  Раз  уж  я  из  Сибири  сюда  добрался,  так
съездить из Парижа в Шартр - пустяки, когда  речь  идет  о  важных  делах.
Через двое суток я вернусь. Но все-таки это странно.  Вот  уж,  черт  меня
возьми, не думал я, что мне придется покинуть вас сегодня же ради  поездки
в Шартр! К счастью, Роза и Бланш останутся у жены, и  их  ангел  Габриель,
как они его зовут, будет также с ними.
   - К несчастью, это невозможно, - с  грустью  сказал  миссионер.  -  Мое
первое посещение матушки будет и последним: я должен  сегодня  же  с  вами
проститься!
   - Как проститься?! - разом воскликнули отец и сын.
   - Увы, да!
   - Ты снова  отправляешься  в  миссию?  -  спросил  Дагобер.  -  Но  это
немыслимо!
   - Я ничего не  могу  на  это  ответить,  -  про