ьи,  который,
несмотря на соперничество и зависть, чувствовал, что надежды  на  успех  в
деле Реннепонов всецело во власти Родена.
   Полуопущенные занавеси не пропускали яркого света к кровати, где  лежал
Роден. Лицо иезуита утратило зеленоватый оттенок холерных больных, но было
мертвенно бледно. Он так похудел, что, казалось, его сухая кожа обтягивала
одни выступающие кости. Мускулы и жилы иссохшей длинной  шеи,  похожей  на
шею коршуна, казались сплетением веревок. На голове  был  черный  шелковый
колпак,  порыжевший  и  засаленный,  из-под  которого   выбивались   пряди
грязно-серых волос. Подушка была тоже грязна:  Роден  не  позволял  менять
белья. Небритая, редкая седая борода  торчала  на  землистой  коже,  точно
щетка. Поверх рубашки был надет длинный шерстяной жилет, во многих  местах
порванный. Роден высунул одну руку из-под одеяла  и  держал  в  костлявой,
волосатой, с синими ногтями руке неописуемого цвета платок. Можно было  бы
принять Родена за покойника, если бы не две блестящие  искры,  горевшие  в
глубине впалых орбит.
   Глаза, в которых, казалось, сосредоточились и нашли  себе  убежище  вся
жизнь и энергия, еще не  покинувшие  этого  человека,  выдавали  волнение,
пожиравшее его; черты лица, выражавшие острую  боль,  судорожно  сведенные
пальцы и резкие подергивания тела вполне говорили о его отчаянии,  о  том,
что он чувствует себя пригвожденным к  ложу  страдания,  в  то  время  как
серьезные, возложенные на него интересы общества требовали всей  силы  его
ума. Его голова, находившаяся в постоянном напряжении, не  знающая  покоя,
нередко  слабела,  мысли  ускользали:  тогда  Роден  терял  сознание,   им
овладевали приступы бреда,  после  которого  он  чувствовал  себя  как  бы
проснувшимся от тяжелого сна, одно воспоминание о котором его пугало.
   Следуя мудрым советам доктора Балейнье, считавшего, что  больной  не  в
состоянии заниматься делами, отец д'Эгриньи избегал пока  отвечать  Родену
на его вопросы  о  ходе  дела  Реннепонов,  имевшем  такое  исключительное
значение для его начальника, который дрожал при одной  только  мысли,  что
ход дела может ухудшиться или вообще все оно  окажется  проигранным  из-за
бездействия, на которое обрекала его болезнь. Молчание отца  д'Эгриньи  по
поводу сложного клубка дел, нити которого  Роден  держал  в  своих  руках,
полнейшее  неведение,  в  какой  стадии  находятся  события,  происшедшие,
возможно, за время болезни, еще более увеличивали-отчаяние больного.
   Вот  каково  было  моральное  и  физическое  состояние  Родена,  когда,
несмотря на его сопротивление, кардинал Малипьери вошел в комнату.



        "14. ЗАСАДА"

   Чтобы лучше понять мучения Родена, осужденного болезнью на бездействие,
и всю важность визита кардинала Малипьери, напомним в двух словах  дерзкие
планы честолюбивого  и  смелого  иезуита,  который  подражал  Сиксту  V  в
ожидании, что станет равным ему. Достигнуть  высшего  положения  в  ордене
благодаря  успеху  в  деле  Реннепонов,   подкупить   громадными   суммами
большинство конклава и таким  образом  добиться  избрания  папой  Римским,
чтобы, изменив статуты иезуитского ордена, подчинить его святому престолу,
вместо того независимого, равного и даже господствующего положения,  какое
орден занимал относительно главы церкви, - вот каковы  были  тайные  планы
отца Родена. Что касается их осуществимости,  -  последняя  подтверждалась
множеством прецедентов: немало простых  монахов  и  священников  достигали
папского престола, а что касается нравственной стороны вопроса, то занятие
его Борджиа, Юлием II и другими столь же необычными викариями  Христа,  по
сравнению с которыми Роден  был  истинный  святой,  извиняло  и  укрепляло
претензии иезуита.
   Хотя цель тайных интриг Родена никому в  Риме  не  была  известна,  его
сношения со множеством членов священной коллегии уже возбудили подозрения.
Одна из фракций коллегии,  во  главе  которой  стоял  кардинал  Малипьери,
поручила последнему, когда он  уезжал  во  Францию,  проникнуть  в  тайные
замыслы иезуита. Если в сцене, которую мы только что обрисовали,  кардинал
так упорствовал в желании побеседовать с преподобным  отцом,  несмотря  на
отказ Родена, то только потому, что прелат надеялся, как мы это и  увидим,
хитростью проникнуть в так хорошо охраняемую тайну  предполагаемых  интриг
Родена в Риме. Теперь, принимая во  внимание  все  важные  и  значительные
обстоятельства, Роден считал себя жертвой болезни, парализовавшей  силы  в
то самое время, когда он более чем когда-либо нуждался в деятельности и во
всех способностях своего ума.


   Постояв  несколько  минут  неподвижно  в  дверях,  кардинал,  продолжая
держать у носа флакон, медленно приблизился  к  кровати  Родена,  который,
раздраженный этим упорством и желая избежать  разговора,  неприятного  для
него по многим причинам, быстро повернулся к стене и притворился спящим.
   Не обращая внимания на эту хитрость и желая непременно  воспользоваться
физической  слабостью  иезуита,  кардинал  взял  стул   и,   несмотря   на
отвращение, уселся у изголовья Родена.
   - Преподобный и дорогой отец мой, как вы себя чувствуете? -  сказал  он
медовым  тоном,  которому  его  итальянский  акцент  придавал  еще   более
лицемерный оттенок.
   Роден сделал вид, что ничего не слышит,  шумно  вздохнул  и  ничего  не
ответил.
   Кардинал, не без дрожи, хотя был  в  перчатках,  взял  руку  иезуита  и
слегка ее пожал, повторяя громче:
   - Мой преподобный и дорогой отец, как вы себя чувствуете? Ответьте мне,
умоляю вас.
   Роден не мог удержаться от  жеста  гневного  нетерпения,  но  продолжал
молчать.
   Однако кардинал был не такой человек, чтоб отступиться  из-за  подобной
малости.  Он  снова  и  посильнее  потряс  руку  иезуита,  с  флегматичным
упрямством, которое могло вывести из себя самого терпеливого  человека  на
свете.
   - Мой преподобный и дорогой отец, так как вы не  спите,  то  выслушайте
меня, прошу вас.
   Раздраженный болезнью, приведенный в ярость  упорством  прелата,  Роден
быстро повернулся, устремил на итальянца горевшие мрачным огнем глаза и  с
горечью воскликнул, кривя в насмешливую улыбку губы:
   - Вам, верно, очень хочется, монсиньор, видеть меня  набальзамированным
и выставленным  на  катафалке  с  горящими  свечами,  как  вы  только  что
говорили, если вы пришли меня мучить и ускорять конец моей агонии?
   - Я, дорогой отец! Великий Боже, что вы говорите? - и  кардинал  воздел
руки к небу, как бы призывая его в свидетели  нежного  участия,  какое  он
питал к иезуиту.
   - Я говорю то, что сейчас слышал: перегородка ведь  очень  тонка,  -  с
удвоенной горечью произнес Роден.
   - Если вы хотите  сказать,  что  я  от  всей  глубины  души  желаю  вам
христианской примерной кончины... О! Вы не ошибаетесь, мой  дорогой  отец:
мне было бы очень приятно  видеть  вас  после  вашей  благочестивой  жизни
предметом поклонения всех верных...
   - А я вам скажу,  монсиньор,  -  выкрикнул  Роден  слабым,  прерывистым
голосом, - что выражать такие желания у постели безнадежно больного  более
чем жестоко!.. И берегитесь, - продолжал он, несмотря на свою слабость,  -
если мне будут надоедать, мучить, не давать покоя,  -  я  умру  совсем  не
христианским образом, предупреждаю вас, и никому не придется  использовать
мою кончину в своих целях.
   Эта гневная вспышка утомила Родена. Он уронил голову на подушки и  отер
запекшиеся губы платком.
   - Ну, полно, полно, успокойтесь, дорогой отец, - продолжал  кардинал  с
ласковым видом. - Не питайте таких мрачных мыслей. Несомненно,  провидение
имеет на вас великие виды, потому что оно избавило вас от  такой  страшной
опасности. Будем надеяться, что оно избавит вас и от беды, которая  грозит
вам сейчас.
   Роден, повернувшись к стене, ответил хриплым ворчанием.
   Прелат невозмутимо продолжал:
   - И оно не ограничилось вашим спасением, дорогой отец, -  оно  проявило
свое могущество еще в ином отношении...  То,  что  я  буду  вам  говорить,
весьма важно... Слушайте же меня внимательно.
   Роден, не  оборачиваясь,  сказал  горьким,  гневным  тоном,  выражавшим
искреннее страдание:
   - Они хотят... моей смерти... у меня грудь в огне... голова  разбита...
а они безжалостны... О, я страдаю как осужденный... на вечные муки...
   - Уже?.. - шепнул итальянец, хитро улыбаясь; затем он прибавил  громко:
- Позвольте быть настойчивым, дорогой отец:  сделайте  усилие,  выслушайте
меня и вы не раскаетесь.
   Роден, продолжая лежать, воздел к небу, не говоря ни  слова,  судорожно
сжатые руки, державшие платок. Затем они бессильно упали вдоль тела.
   Кардинал легонько пожал плечами и, медленно подчеркивая  каждое  слово,
чтобы ни одно из них не ускользнуло от Родена, сказал:
   - Дорогой отец, провидение пожелало, чтобы во время  бреда  вы,  против
желания, открыли важные тайны.
   И прелат  с  беспокойным  нетерпением  стал  ожидать  результата  своей
благочестивой ловушки, расставленной ослабевшему уму иезуита.
   Но Роден, продолжая лежать лицом к стене, казалось, ничего  не  слышал,
оставаясь нем.
   - Вы раздумываете,  без  сомнения,  о  моих  словах,  дорогой  отец?  -
продолжал кардинал. - И вы правы... потому что речь идет об  очень  важном
вопросе. Да, повторяю, - по воле провидения, я, к  счастью,  один,  слышал
ваши признания  во  время  бреда...  Они  вас  серьезно  компрометируют...
Сегодня во время вашего двухчасового бреда вы открыли  тайную  цель  ваших
сношений в Риме со многими членами священной коллегии.
   И кардинал, потихоньку поднявшись, хотел было наклониться над кроватью,
чтобы подглядеть выражение лица Родена.
   Но  тот  не  дал  ему  времени.  Как   труп   под   влиянием   сильного
электрического тока, Роден подскочил на кровати, повернулся и, вытянувшись
во весь рост, сел на постели при последних словах прелата.
   - Он себя выдал! - тихонько сказал кардинал по-итальянски.
   И, усевшись на место, он устремил на иезуита взор, блиставший  радостью
победы.
   Хотя Роден не слыхал последнего восклицания кардинала и не заметил  его
торжествующего лица, он  все-таки  понял  неблагоразумие  своего  первого,
слишком выразительного движения. Он медленно  провел  рукой  по  лбу,  как
будто у него кружилась голова, и,  окидывая  растерянным  взором  комнату,
машинально начал покусывать грязный платок, поднесенный к дрожащим губам.
   - Ваше волнение и ужас подтверждают мое грустное открытие, -  продолжал
кардинал, все  более  и  более  торжествуя  от  успеха  своей  хитрости  и
чувствуя, что сейчас проникнет в важную тайну.  -  Итак,  теперь,  дорогой
отец, очень важно для вас, как вы понимаете, открыть все подробности ваших
планов... и планов ваших сообщников в Риме: тогда вы можете  надеяться  на
снисходительность святого престола, особенно если ваши признания будут так
обстоятельны, что дополнят те пробелы, какие неизбежны во время бреда.
   Роден, опомнившись от первого  испуга  и  изумления,  заметил,  хотя  и
поздно, что его провели и что  если  не  словами,  то  своим  движением  и
испугом  он  серьезно  себя  скомпрометировал.  В  первую  минуту   иезуит
действительно испугался, что выдал себя в бреду, но после нескольких минут
размышления он успокоился. "Если бы этот хитрый итальянец знал мою  тайну,
- подумал он, - он остерегся бы мне открыть это. Он только подозревает,  и
я  подтвердил  его  сомнения  невольным  жестом,  от   которого   не   мог
удержаться".
   И Роден отер холодный  пот,  струившийся  по  его  разгоряченному  лбу;
измученный и разбитый волнением и болезнью, он снова опустился на подушки.
   - Per Bacco! - прошептал кардинал, испуганный выражением лица  иезуита.
- А вдруг он умрет, не сказав ничего, и таким образом улизнет из  западни,
столь ловко расставленной?
   И он быстро наклонился к Родену:
   - Что с вами, отец мой?
   - Я так ослабел, монсиньор, нельзя выразить, до чего я страдаю...
   - Будем надеяться, что этот кризис пройдет, как и  прочие...  Но  ввиду
возможности также и опасного исхода вы должны для спасения своей души  как
можно скорее и полнее во всем мне признаться. Признания должны быть  самые
подробные... если даже они истощат все ваши силы... Жизнь вечная сравнится
ли с тленом сего существования?..
   - О каких признаниях говорите вы, монсиньор? - слабым,  но  насмешливым
голосом спросил Роден.
   - Как о каких признаниях? - воскликнул изумленный прелат. - Об  опасных
интригах, затеянных вами в Риме.
   - О каких интригах? - спросил Роден.
   - Об интригах, которые вы выдали во время вашего  бреда,  -  с  гневным
нетерпением продолжал прелат. - Разве  ваши  признания  были  недостаточно
ясны? К чему же тогда греховное колебание - нежелание теперь их дополнить?
   - Мои признания были ясны, вы утверждаете? -  сказал  Роден,  с  трудом
выговаривая слова, но не теряя силы воли и присутствия духа.
   - Да, повторяю, ваши признания были как нельзя более ясны.
   - Тогда...  зачем...  их  повторять?  -  И  та  же  ироническая  улыбка
искривила посинелые губы Родена.
   - Как зачем? - воскликнул гневно прелат. -  Чтобы  заслужить  прощение,
потому что если можно  просить  раскаявшегося  грешника,  то  нераскаянный
заслуживает только проклятия!
   - О, какая мука! - прошептал Роден. - Это смерть на медленном огне!.. -
И он продолжал: - Если я все сказал... мне нечего... говорить больше... вы
знаете... все...
   - Я знаю все! О да! Конечно, я знаю все! -  продолжал  прелат  громовым
голосом. - Но как я это узнал? Из бессознательных признаний! И вы думаете,
что они вам зачтутся?  Нет,  нет...  Поверьте,  минута  торжественна,  вам
угрожает  смерть...  Да,  она  вам  угрожает,   трепещите...   не   смейте
святотатственно солгать!.. - все более и более гневно кричал прелат, грубо
тряся руку Родена. - Бойтесь вечного огня,  если  вы  осмелитесь  отрицать
истину! Будете вы ее отрицать?
   - Я ничего... не  отрицаю,  -  с  трудом  проговорил  Роден.  -  Только
оставьте меня в покое.
   -  Наконец-то  Бог  вас  вдохновил!  -  сказал  кардинал   со   вздохом
облегчения; думая, что  достиг  цели,  он  продолжал:  -  Внемлите  голосу
Господа, он направляет вас! Итак, вы не отрицаете ничего?
   - Я бредил... я не могу... ничего... отрицать... О!.. Как я страдаю!  -
прибавил Роден. - Я не могу... отрицать... тех глупостей...  которые  я...
наговорил... в бреду...
   - Но если эти, как вы  говорите,  глупости  согласуются  с  истиной?  -
воскликнул в ярости прелат, все ожидания которого были обмануты.  -  Тогда
бред является невольным признанием, внушенным свыше!
   - Кардинал Малипьери... ваша  хитрость...  недостойна...  даже...  моей
слабости... в минуту... агонии, - потухающим голосом проговорил  Роден.  -
Доказательством того... что я  не...  выдал  своей  тайны...  если  она  у
меня...  есть...  служит  то...  что  вам...  очень   хочется...   меня...
заставить... ее высказать... - И иезуит, несмотря на страдания, заглянул в
лицо кардинала с дьявольской, насмешливой улыбкой.
   После этого Роден снова упал  на  подушку,  поднес  к  груди  сведенные
судорогой руки и издал длительный вздох страдания.
   -  Проклятие!..  Этот  адский  хитрец  меня  разгадал!  -  сказал  себе
кардинал, с гневом топнув ногой. - Он  теперь  настороже...  я  ничего  не
добьюсь. Разве пустить в ход устрашение?..
   Кардинал не кончил, потому что дверь отворилась и в комнату вошел  отец
д'Эгриньи с неописуемо радостным возгласом:
   - Великолепная новость!



        "15. ХОРОШАЯ НОВОСТЬ"

   По бледности и изменившимся чертам  отца  д'Эгриньи,  по  слабости  его
походки видно  было,  что  сцена  у  собора  Парижской  Богоматери  сильно
повлияла  на  его  здоровье.  Однако  его  физиономия  сияла  радостью   и
торжеством, когда, входя в комнату Родена, он воскликнул:
   - Великолепная новость!
   При этих словах Роден вздрогнул. Несмотря  на  слабость,  он  приподнял
голову. В его глазах блеснули любопытство и тревога. Исхудавшей  рукою  он
сделал отцу д'Эгриньи знак приблизиться  и  сказал  ему  прерывистым,  еле
слышным голосом:
   - Я чувствую себя очень худо... кардинал меня...  почти  доконал...  Но
если эта новость хороша и касается дела Реннепонов... мысль  о  котором...
меня пожирает... и о котором мне... ничего не говорят... мне кажется...  я
буду спасен...
   - Будьте же спасены! - воскликнул отец д'Эгриньи,  забывая  наставления
доктора Балейнье. - Будьте  спасены:  читайте  и  гордитесь.  То,  что  вы
предсказывали, начинает исполняться.
   Говоря это, он протянул Родену  бумагу,  и  тот  схватил  ее  дрожащей,
алчной рукой. Иезуит, казалось, находился на пороге  смерти,  он  был  так
слаб, что не мог прочитать ни строчки, но при словах отца д'Эгриньи в  нем
проснулись такие надежды, такой  подъем,  что  страшным  усилием  воли  он
приподнялся на кровати и его глаза ясным, разумным взглядом быстро  прочли
бумагу, поданную аббатом.
   Кардинал с изумлением спрашивал  себя,  тот  ли  это  человек,  который
сейчас был при смерти.
   Только что  Роден  прочел  бумагу,  он  испустил  радостный  крик  и  с
непередаваемым выражением проговорил:
   - Один готов!.. Началось... пошло!..  -  И,  закрыв  глаза  в  каком-то
экстатическом упоении, он торжествующе улыбнулся. Волнение  его  было  так
сильно, что бумага выпала из его дрожащих рук.
   - Он теряет сознание! - воскликнул отец д'Эгриньи. - Это  моя  вина!  Я
забыл, что доктор не велел ему говорить о серьезных делах.
   - Нет, нет... не упрекайте себя, - тихо сказал Роден. - Эта неожиданная
радость, быть может, меня исцелит. Я... не знаю... что...  я  испытываю...
Но взгляните на... мои щеки... мне кажется... что  в  первый  раз,  как  я
прикован... к постели...  они  зарумянились...  Мне  кажется...  они  даже
горят!..
   Роден говорил  правду.  Влажный  румянец  появился  на  его  ледяных  и
помертвелых до той  поры  щеках,  и  он  воскликнул  с  выражением  такого
экзальтированного  возбуждения,  что  отец   д'Эгриньи   и   прелат   даже
вздрогнули:
   - Первый успех повлечет за собой другие... Я  читаю  в  будущем...  все
члены этой проклятой семьи... будут раздавлены... и скоро... вы увидите...
вы! - Затем Роден откинулся на подушку,  говоря:  -  О!  Радость  душит...
меня... у меня не хватает голоса...
   - В чем дело? - спросил кардинал у отца д'Эгриньи.
   Последний отвечал лицемерным голосом:
   - Один из наследников семьи Реннепонов, нищий, ремесленник,  пьяница  и
развратник, третьего  дня  умер,  после  отвратительной  оргии,  во  время
которой  он  насмехался  над  холерой   со   святотатственным   нечестием.
Вследствие своей болезни  я  только  сегодня  узнал  об  этом.  Слова  его
преподобия сбываются: "Злейшие враги наследников изменника -  их  порочные
страсти: они больше всего помогут нам в борьбе с проклятым родом".  Так  и
вышло с Жаком Реннепоном.
   -  Видите,  -  сказал  Роден  невнятным  голосом,  -  наказание...  уже
начинается...  Один...  из  них...  уже   умер...   И   подумайте...   это
свидетельство... о смерти... дает... сорок миллионов... обществу Иисуса...
и это потому, что... я... вас...
   Уже в течение нескольких минут звук его голоса был так невнятен, что  в
конце концов он стал неуловим и погас окончательно. Судорожно сведенная от
крайнего волнения гортань  не  пропускала  больше  ни  звука.  Иезуит,  не
беспокоясь об  этом,  закончил,  так  сказать,  свою  фразу  выразительной
пантомимой. Гордо и надменно подняв голову, он два или  три  раза  стукнул
себя пальцем по лбу, указывая, что  этим  счастливым  результатом  обязаны
только его уму.
   Но вскоре Роден по-прежнему сделался  недвижим  в  постели.  Счастливая
новость его не излечила. Лицо его снова  помертвело,  а  временно  утихшие
страдания возобновились с такой страшной силой, что он извивался  от  боли
под одеялом. Он уткнулся ничком  в  подушку,  протянул  под  головой  свои
судорожно сцепленные, негнущиеся ру