рискуете  попасть  на
каторгу!!! - воскликнул побледневший, как смерть, кузнец.
   - Несчастный! - сказал Дагобер, схватив сына за руку.  -  Не  лучше  ли
было  скрыть  от  меня  это...  чем  позволить  сделаться   изменником   и
предателем!.. - Затем солдат повторил, содрогаясь от ужаса: - Каторга!!!
   И он склонил голову, убитый грозным словом.
   - Да... проникнуть ночью тайно в жилище... По закону за это  полагается
каторга... - говорил Агриколь, которого отчаяние отца в одно и то же время
пугало и радовало.
   - Да, батюшка, каторга... если вас поймают на месте  преступления...  а
десять против одного, что это случится,  так  как  Горбунья  сказала,  что
монастырь будут тщательно стеречь... Если бы вы  это  сделали  среди  бела
дня,  быть  может,  эта  честная  отвага  еще  явилась  бы  сколько-нибудь
смягчающим обстоятельством... Но забраться ночью, через стену... Повторяю:
вы рискуете попасть на каторгу... Теперь, батюшка, решайте сами... что  мы
должны делать... Я, конечно, последую за вами... я  не  позволю  вам  идти
одному... Скажите слово - я сейчас же сделаю крюк... у меня есть и молот и
щипцы... Через час можно будет отправляться...
   За  словами  кузнеца  наступила  глубокая  тишина,  прерываемая  только
рыданиями  Франсуазы.  Несчастная  не  переставала   шептать   с   горьким
отчаянием:
   - И вот что случилось из-за того... что я послушалась аббата Дюбуа!
   Напрасно Горбунья старалась ее утешить: она сама дрожала от страха. Она
знала, что солдат способен идти даже на гибель, и тогда Агриколю  придется
разделить предстоящие опасности.
   Дагобер, несмотря на энергичный и решительный характер, все еще не  мог
опомниться от изумления. В качестве военного человека он смотрел на ночную
экспедицию, как на военную хитрость, вполне  простительную  в  сложившихся
обстоятельствах, тем более что право было  на  его  стороне.  Но  страшные
слова  сына  возвращали  его  к  действительности  и  ввергали  в  ужасное
затруднение.
   Или надо было  нарушить  долг  по  отношению  доверенных  ему  отцом  и
умирающей матерью девочек, или подвергнуться опасности вечного позора,  да
еще не одному, а вместе с сыном, и все это даже без  твердой  уверенности,
что удастся освободить сирот.
   Вдруг Франсуаза,  пораженная  внезапной  мыслью,  воскликнула,  вытирая
глаза:
   - Боже мой... мне пришло  в  голову...  Быть  может,  есть  возможность
освободить этих милых девушек без всякого насилия.
   - Как это, матушка? - с живостью спросил Агриколь.
   - По словам Габриеля, аббат  отправил  их  в  монастырь,  вероятно,  по
приказанию господина Родена...
   - Ну уж Родена уговорить добром невозможно, милая матушка!
   -  Не  его,  а  этого  могущественного  аббата,  начальника   Габриеля,
покровительствовавшего ему со времени его поступления в семинарию.
   - Какого аббата, матушка?
   - Господина аббата д'Эгриньи.
   - Это мысль... Прежде чем сделаться священником, он был военным... быть
может, он покладистее... хотя...
   - Д'Эгриньи! - с ужасом и  ненавистью  воскликнул  Дагобер.  -  В  этих
интригах замешан, значит, д'Эгриньи... бывший военный, а затем сделавшийся
священником?
   - Да, батюшка, маркиз д'Эгриньи до Реставрации служил  в  России,  а  в
1815 году Бурбоны дали ему полк...
   - Это он! - глухим голосом сказал  Дагобер.  -  Опять  он!  Всегда  он,
всюду!! Злой гений всей семьи... отца, матери и детей!
   - Что ты говоришь, батюшка?
   - Маркиз д'Эгриньи! - воскликнул Дагобер. - Знаете ли вы,  что  это  за
человек? Прежде чем сделаться священником, он был мучителем матери Розы  и
Бланш, отвергшей его любовь. Прежде чем сделаться святошей... он  сражался
против своей страны и два  раза  сталкивался  лицом  к  лицу  с  генералом
Симоном... Пока генерал, покрытый ранами в битве при Ватерлоо,  мучился  в
плену в  Лейпциге,  маркиз-предатель  торжествовал  вместе  с  русскими  и
англичанами. При Бурбонах изменник, покрытый почестями, еще раз столкнулся
с преследуемым офицером императорской  армии.  Тут  произошла  между  ними
свирепая дуэль... Маркиз был  ранен,  а  генерал  Симон,  приговоренный  к
смерти, бежал... Так предатель стал священником... говорите вы?  Теперь  я
уверен, что мои  девочки  похищены  именно  им,  чтобы  выместить  на  них
ненависть к их отцу и матери... Если они в руках этого подлого человека...
то речь идет не только о защите их  состояния,  но  и  жизни...  Понимаете
ли... их жизни!
   - Неужели, батюшка, вы считаете этого человека способным на...
   - Изменник родины, сделавшийся подлым клерикалом, на все способен. Быть
может, в эту минуту они убивают детей медленной  смертью,  -  с  отчаянием
говорил солдат. - Ведь довольно их разлучить, чтоб убить.
   Дагобер продолжал с невыразимым ожесточением:
   - Дочери маршала Симона в руках маркиза д'Эгриньи  и  его  шайки,  а  я
стану колебаться, сделать ли попытку  их  спасти...  из  страха  каторжных
работ! Каторга! - судорожно захохотал он. - Ну, так что же,  что  каторга?
Да разве у меня не останется возможности размозжить себе голову, если  мне
не удастся эта попытка? Что же, они мой труп потащат на каторгу,  что  ли?
Куй железо, сын мой... куй скорее... куй крюк!.. Время не терпит.
   - Но ведь вместе с тобой  арестуют  и  нашего  сына!  -  воскликнула  с
отчаянием мать, бросаясь к ногам мужа. - Ведь он идет с тобой!
   - Чтобы избавиться от каторги, у него остается тоже средство:  со  мной
будут два пистолета...
   - А я! - воскликнула несчастная мать, простирая руки. - Без тебя... без
него... я останусь одна!..
   - Ты права... я эгоист... я пойду один!
   - Один вы не пойдете! - возразил Агриколь.
   - А твоя мать?
   - Горбунья сходит к господину Гарди, моему  хозяину,  и  расскажет  ему
все: это самый великодушный человек в мире... у матери будет приют и  хлеб
до ее последнего дня...
   - И я... я виной всему этому...  -  с  отчаянием  ломая  руки,  плакала
Франсуаза. - Боже мой... покарай  меня  одну...  я  виновата...  я  выдала
детей, и наказанием за это явится смерть моего сына...
   - Агриколь! Ты не пойдешь... я тебе запрещаю! - сказал Дагобер,  горячо
обнимая сына.
   - Я не пойду?.. После того как объяснил вам всю опасность  предприятия?
Вы так не думаете, батюшка! Да разве  мне  самому  некого  освобождать?  А
мадемуазель де Кардовилль, которая была ко мне так  добра  и  великодушна,
которая хотела меня спасти от тюрьмы, - разве она не в заточении? Я  пойду
за вами, отец: это мое право, моя обязанность... я так хочу!
   Говоря это, Агриколь сунул в огонь щипцы,  из  которых  он  должен  был
выковать крюк.
   - Боже, пощади всех нас! - молила рыдающая мать,  продолжая  стоять  на
коленях, в то время  как  солдат  все  еще  находился  во  власти  сильной
внутренней борьбы.
   - Не плачь так, матушка! Ты надрываешь мне сердце! - говорил  Агриколь,
поднимая мать с помощью Горбуньи. - Успокой  ее,  Горбунья,  -  я  нарочно
преувеличивал опасность, желая удержать отца; вдвоем же  с  ним,  действуя
осторожно, мы можем достигнуть успеха без всякого  риска.  Не  правда  ли,
батюшка?  -  сказал  Агриколь,  подмигнув  отцу.   -   Право,   матушка...
успокойся... Я отвечаю за все... Мы освободим сестер Симон  и  мадемуазель
де Кардовилль... Дай-ка сюда клещи и молоток,  Горбунья:  они  внизу,  под
шкафом!
   Пока девушка, отирая слезы, подавала требуемые  вещи,  Агриколь  мехами
раздувал огонь.
   - Вот они, Агриколь! - сказала Горбунья глубоко взволнованным  голосом,
подавая дрожащими руками инструменты.
   Агриколь захватил клещами раскаленное добела железо и, пользуясь печью,
как наковальней, начал работать  молотком.  Дагобер  молчал  и  размышлял.
Вдруг он поднялся с места, подошел к жене, взял ее за руку и сказал:
   - Ты знаешь своего сына: помешать ему следовать за мной нельзя никакими
силами! Но успокойся, дорогая, мы  добьемся  успеха...  я  твердо  на  это
надеюсь... А в случае чего... нас арестуют... нет никакой низости:  мы  не
покончим с собой... Мы гордо... рука об руку, с  высоко  поднятой  головой
пойдем вместе в тюрьму, как два честных человека, исполнивших свой долг...
Наступит день суда, и мы громко, честно и  прямо  заявим,  что,  не  найдя
защиты у закона,  доведенные  до  последней  крайности...  мы  прибегли  к
насилию... Куй железо, сын мой, куй без боязни... Судьи  -  честные  люди,
они оправдывают честных людей! - заключил Дагобер, обращаясь  к  Агриколю,
который ковал молотом раскаленное железо.
   - Да, дорогой батюшка! Вы правы... Матушка, успокойся...  Судьи  поймут
разницу  между  перелезающим  ночью  через  стену  разбойником,  явившимся
воровать, и старым солдатом, который с опасностью  для  жизни,  свободы  и
чести решается вместе с сыном освободить несчастные жертвы.
   - Если они не поймут, - продолжал Дагобер, - тем хуже!  Опозоренными  в
глазах честных людей останутся не муж твой и не сын... Если нас сошлют  на
каторгу... если у нас хватит мужества жить... Ну, так что же? и старый,  и
молодой каторжники будут с гордостью носить цепи...  А  изменник-маркиз...
бессовестный священник будет более пристыжен, чем они! Куй же  железо  без
боязни, сын мой... Есть нечто, чего не опозорить и каторге: чистая совесть
и честь!.. А теперь время приближается... Скажите  нам,  Горбунья,  вы  не
заметили, высоко ли от земли окно?
   - Не очень высоко, господин Дагобер, особенно с  той  стороны,  которая
обращена к больнице умалишенных, где заключена мадемуазель де Кардовилль.
   - Каким образом удалось вам поговорить с мадемуазель де Кардовилль?
   - Она была в саду больницы; там есть место, где  стена  сломана  и  оба
сада разделяются только решеткой.
   - Превосходно... -  сказал  Агриколь,  продолжая  стучать  молотком.  -
Значит, мы можем легко попасть из одного сада в другой... Быть  может,  из
больницы легче будет и выйти на улицу... К несчастью, ты  не  знаешь,  где
комната мадемуазель де Кардовилль!
   - Нет, кажется, знаю... - начала Горбунья, стараясь припомнить.  -  Она
находится в квадратном павильоне; над ее  окном  я  заметила  нечто  вроде
навеса, белого с синими полосами.
   - Ладно, не забудем.
   - А не знаете ли вы хоть приблизительно, где комнаты девочек? - спросил
Дагобер.
   После минутного размышления Горбунья отвечала:
   - Они должны быть против окна мадемуазель де Кардовилль, так как она  с
ними  переговаривается  знаками  через  окно.  Мадемуазель  Адриенна   мне
сообщила, насколько я помню, что комнаты эти  одна  над  другой.  Одна  на
первом этаже, а другая на втором.
   - Есть на окнах решетки? - спросил кузнец.
   - Этого не знаю.
   - Это не важно. Спасибо, добрая  девушка:  с  такими  указаниями  можно
смело идти, - сказал Дагобер.  -  Что  касается  остального,  у  меня  уже
составлен план.
   - Дай, малютка, воды, - обратился к Горбунье Агриколь, - надо  охладить
железо. Ну, хорош ли крючок? - спросил он отца.
   - Отлично! Как только железо остынет, мы приладим веревку.
   Между тем Франсуаза на коленях горячо молилась Богу  за  мужа  и  сына,
собиравшихся, по своему неведению, совершить  страшный  грех.  Она  молила
Создателя обратить на нее одну Свой небесный гнев, так как она вовлекла их
в это опасное дело.
   Дагобер и Агриколь молча закончили приготовления. Они  были  оба  очень
бледны  и  торжественно-сосредоточенны.  Несомненно,  оба  сознавали   всю
опасность  рискованного  предприятия.  На  колокольне  Сен-Мерри   пробило
десять. Ветер и шум дождя заглушали бой часов.
   - Десять часов! - воскликнул Дагобер.  -  Нельзя  терять  ни  минуты...
Агриколь, бери мешок!
   - Сейчас, батюшка!
   Поднимая мешок, Агриколь быстро шепнул Горбунье, еле стоявшей на  ногах
от волнения:
   - Если завтра утром мы не вернемся, я  тебе  поручаю  мать...  Сходи  к
месье Гарди, быть может, он уже вернулся. Ну, сестра,  будь  мужественнее,
обними меня... я оставляю на тебя бедную мать!
   При этом глубоко взволнованный кузнец дружески обнял  девушку,  которая
боялась потерять сознание.
   - Ну, Угрюм... в поход, старина, - сказал Дагобер, - ты будешь у нас за
часового... - Затем, подойдя к жене, которая, заливаясь слезами, покрывала
поцелуями голову сына, прижав  его  к  своей  материнской  груди,  солдат,
пытаясь казаться вполне спокойным и почти веселым, прибавил: -  Ну,  жена,
старайся быть благоразумной...  Растопи  хорошенько  печку...  часа  через
два-три мы явимся с девочками и с красавицей Адриенной... Ну,  поцелуй  же
меня на счастье...
   Франсуаза бросилась ему на шею, не говоря  ни  слова.  Немое  отчаяние,
судорожные, глухие рыдания разрывали сердце.  Дагобер,  высвободившись  из
объятий жены, скрывая волнение, сказал сыну изменившимся голосом:
   - Пойдем... пойдем скорее...  Она  надрывает  мне  сердце...  Голубушка
Горбунья, поберегите ее... Агриколь, идем!
   И солдат, укладывая в карманы пальто пистолеты, направился к  дверям  в
сопровождении Угрюма.
   - Сын мой... дай обнять тебя еще раз... быть может, в последний  раз...
- молила несчастная мать, не будучи  в  состоянии  двинуться  с  места.  -
Простите меня... я одна во всем виновата...
   Кузнец вернулся. Он также плакал,  и  слезы  их  смешались.  Сдавленным
голосом он шепнул:
   - Прощай, матушка... Успокойся... До скорого свиданья!
   И, вырвавшись из объятий Франсуазы, он догнал отца уже на лестнице.
   Франсуаза Бодуэн глухо застонала и упала без чувств на руки Горбуньи.
   Дагобер и Агриколь вышли на  улицу  в  самый  разгар  бури  и  поспешно
направились к бульвару Госпиталя. Угрюм следовал за ними.



        "9. ШТУРМ И ВЗЛОМ"

   Пробило половину двенадцатого, когда Дагобер с сыном достигли  бульвара
Госпиталя.
   Несмотря на  яростный  ветер,  проливной  дождь  и  густые  тучи,  ночь
казалась довольно светлой благодаря позднему  восходу  луны.  Белые  стены
монастырского сада и его высокие деревья выделялись  в  бледной  полумгле.
Вдали,  сквозь  туман  и  дождь,   мелькал   красноватый   огонь   фонаря,
раскачиваемого  ветром  и  слабо  освещавшего  грязную  дорогу  пустынного
бульвара. Изредка слышался вдали глухой звук задержавшейся кареты, и снова
наступало угрюмое молчание.
   После ухода из дома наши путники обменялись всего двумя-тремя  словами.
Цель этих людей была самая благородная и  честная,  однако,  молчаливые  и
решительные, они скользили во тьме, как  разбойники,  в  этот  час  ночных
преступлений. Агриколь нее на плечах мешок с крюком, веревкой  и  железной
полосой, Дагобер опирался на его руку, а Угрюм следовал по пятам.
   - Должно быть, уж недалеко та скамейка, на которой мы сидели, -  сказал
Дагобер, останавливаясь.
   - Да, - отвечал Агриколь, вглядываясь в темноту, - вот она, батюшка.
   - Надо подождать полуночи, - продолжал Дагобер,  -  сядем  отдохнуть  и
договоримся, как действовать...
   После минутного молчания солдат начал, волнуясь и  крепко  сжимая  руки
сына:
   - Агриколь... дитя мое... еще есть время... умоляю тебя:  отпусти  меня
одного... я сумею выпутаться... Чем ближе страшная минута,  тем  больше  я
тревожусь, что вовлек тебя в столь опасное предприятие...
   - А я, батюшка, чем ближе эта минута, тем сильнее убеждаюсь,  что  могу
быть вам полезен... Какова бы ни была ваша участь, я ее разделю с  вами...
Наша цель похвальна: это долг чести, который вы должны оплатить... я  хочу
иметь в этой оплате свою долю... Уж теперь-то я не отступлю ни  за  что...
Поговорим о плане действий.
   - Ты, значит, все-таки пойдешь? - спросил солдат, подавляя вздох.
   - Надо, батюшка, - продолжал Агриколь, -  постараться  добиться  успеха
без помехи... и  мы  добьемся  его...  Вы  заметили  там,  в  углу  стены,
маленькую калитку? Уж одно это превосходно...
   - Через нее мы проберемся в сад и станем искать то место, где кончается
стена и начинается решетка.
   - Да, да. С одной стороны помещается павильон, где живет мадемуазель де
Кардовилль, а с другой стороны та  часть  монастыря,  где  заперты  дочери
генерала Симона.
   В эту минуту свернувшийся у ног хозяина Угрюм вскочил  и,  подняв  уши,
начал прислушиваться.
   - Угрюм, должно быть, что-то чует, - сказал Агриколь, - послушаем.
   Ничего не было слышно, кроме шума ветра,  колебавшего  высокие  деревья
бульвара.
   - Батюшка, если калитка в сад отворится, мы возьмем Угрюма?
   - Да, возьмем. Если там есть сторожевая собака,  он  справится  с  ней.
Кроме того, он даст нам знать о приближении людей,  совершающих  обход.  А
потом, кто знает? Он так умен и так привязан к Розе и Бланш, что, пожалуй,
укажет, где они спрятаны. Я видел раз двадцать, как  он  разыскивал  их  в
лесу только благодаря своему инстинкту.
   Медленные, торжественные, звонкие удары, как бы  господствуя  над  воем
бури, пробили двенадцать.
   Бой часов болезненно отозвался в душе Агриколя  и  его  отца;  немые  и
потрясенные  до  глубины  души,  они  невольно  вздрогнули  и   обменялись
энергичным рукопожатием.
   Помимо воли сердца отца и сына бились в такт ударам колокола,  дрожащие
звуки которого протяжно вибрировали в ночном мраке.
   При последнем Ударе Дагобер сказал сыну твердым голосом:
   - Полночь!.. Обними меня... и вперед!
   Отец и сын обнялись. Минута была решительная и торжественная.
   - Теперь, батюшка, - сказал Агриколь, - надо действовать смело и хитро,
как действуют воры, взламывающие сейф!
   Говоря это, кузнец вынул из мешка крюк и  веревку.  Дагобер  вооружился
железной  полосой,  и  оба  осторожно  двинулись  к   маленькой   калитке,
помещавшейся недалеко от угла, где соединялись улица и бульвар.  Время  от
времени она останавливались и прислушивались, стараясь различить,  нет  ли
иных звуков, кроме шума ветра и дождя.
   Ночь по-прежнему была довольно светлой. Подойдя к калитке,  они  сумели
разглядеть, что доски были очень стары и казались непрочными.
   - Хорошо, - заметил Агриколь, - она сразу уступит!
   И кузнец хотел уже нажать могучим плечом  на  дверь,  как  вдруг  Угрюм
глухо заворчал и, казалось, готов был сделать стойку.
   Дагобер знаком заставил собаку  замолчать  и,  схватив  сына  за  руку,
шепнул:
   - Не трогайся... Угрюм кого-то почуял там в саду.
   Несколько минут они стояли неподвижно,  чутко  вслушиваясь,  настороже,
сдерживая дыхание... Собака, послушная воле хозяина, не ворчала больше, но
сильно волновалась, хотя ничего не было слышно.
   - Собака ошиблась, - шепнул Агриколь.
   - А я уверен, что нет! Не двигайся...
   Через несколько минут Угрюм лег на землю и насколько мог просунул морду
под калитку, тяжело дыша.
   - Идут, - шепнул Дагобер сыну.
   - Отойдем! - сказал Агриколь.
   - Нет, послушаем. Успеем убежать, когда отворят дверь... Сюда, Угрюм...
сюда.
   Послушная собака отошла  от  калитки  и  легла  у  ног  хозяина.  Через
несколько секунд послышались тяжелые шаги, шлепающие по  лужам,  солдат  и
кузнец не могли различить слова из-за воя ветра.
   - Это обход, о котором говорила Горбунья, - сказал Агриколь.
   - Отлично... Раньше двух часов они в другой  раз  не  пойдут...  У  нас
есть, значит, впереди часа два времени... Дело теперь почти верное...
   Вскоре шагов не стало слышно: они удалились в глубину сада.
   - Ну, теперь, не теряя времени, давай отворять дверь,  -  сказал  минут
через десять Дагобер сыну. - Они ушли далеко.
   Агриколь с силой уперся в дверь плечом и  толкнул  ее;  однако  она  не
поддавалась, несмотря на ветхость.
   - Проклятие! - сказал Агриколь.  -  Наверное,  она  сзади  держится  на
засове. Иначе бы эти старые доски не устояли.
   - Как же быть?
   - Я влезу на стену с помощью крюка и веревки и отворю ее с той стороны.
   Говоря это, Агриколь взял веревку, и после многих попыток  ему  удалось
зацепить крюк за стену.
   - Теперь, отец, помоги мне подняться, а затем я  взберусь  по  веревке,
сверху перекину веревку на ту сторону и живо буду там.
   Солдат прислонился к  стене,  сложив  руки,  а  сын,  ловким  движением
опираясь на них, а потом на крепкие плеч