человек  самого
благородного, честного  характера,  как  раз  сделался  жертвой  подобного
низкого предательства! Наконец... знаете ли, что мы  узнали  из  завещания
вашего предка? Что он пал жертвой ненависти этих людей,  а  теперь,  через
полтораста лет, то же несокрушимое общество преследует его потомков!
   - Ах! это ужасно!  -  сказала  Адриенна,  чувствуя,  как  сжимается  ее
сердце. - Неужели нет орудия против таких преследований?
   - Есть.  Это  осторожность,  величайшая  настороженность  и  постоянное
недоверчивое исследование всего, что вас окружает!
   -  Но  такая  жизнь  невыносима!  это   пытка!..   Постоянно   дрожать,
подозревать, всего бояться!
   - Конечно!.. и они, негодяи, хорошо это знают... В этом их сила...  они
часто достигают цели именно потому, что против них принято  слишком  много
предосторожностей! Итак, и вы, дорогая  мадемуазель,  и  вы,  достойный  и
храбрый воин, во имя всего, что вам  дорого,  остерегайтесь,  не  рискуйте
легкомысленно вашим доверием. Берегитесь... Вы уже едва  не  сделались  их
жертвой... помните, что в них вы имеете непримиримых врагов... И вы также,
бедное, милое дитя, - прибавил Роден, обращаясь к Горбунье, - помните  мои
слова, спите только одним глазом, как говорит пословица!
   - Я... месье, - спросила  Горбунья,  -  что  же  я  сделала?  чего  мне
бояться?
   - Что вы сделали?  Ах,  Боже  мой...  разве  вы  не  любите  эту  милую
мадемуазель, вашу покровительницу? Разве вы не хотели ей помочь? Разве  вы
не приемная сестра сына смелого солдата, нашего  храброго  Агриколя?  Увы!
дитя мое, не довольно  ли  причин  для  их  ненависти,  несмотря  на  вашу
незаметность?..   Не   думайте,   мадемуазель   де   Кардовилль,   что   я
преувеличиваю! Поразмыслите сами хорошенько...  Вспомните,  что  я  сказал
этому верному боевому товарищу маршала Симона относительно его  заключения
в тюрьму в Лейпциге. Вспомните, что случилось с вами, как  осмелились  вас
здесь запереть наперекор всем законам, всем правам... и тогда вы  увидите,
что  я  ничего  не  преувеличил,  говоря   о   тайном   могуществе   этого
сообщества... Будьте настороже постоянно,  а  главное  -  всегда  во  всех
сомнительных случаях обращайтесь ко  мне.  В  эти  три  дня  я  лично  уже
достаточно изучил их приемы и сумею  вам  указать  на  хитрую  засаду,  на
опасность и защитить вас от них!
   - В таком случае, - отвечала мадемуазель де Кардовилль, -  если  не  из
чувства благодарности, то просто исходя из своих интересов мне следует вас
назначить своим лучшим советчиком!
   По  обычной  тактике  последователей  Лойолы,   которые   то   отрицают
существование своего  ордена,  чтобы  избежать  врагов,  то,  напротив,  с
дерзкой смелостью настаивают на его исключительном могуществе, когда  надо
запугать  слабых,  Роден,  расхохотавшийся   в   лицо   управителю   замка
Кардовилль, когда тот  упомянул  об  иезуитах,  старался  теперь  запугать
мадемуазель де Кардовилль, чего отчасти и достиг. Ему нужно было, чтобы по
размышлении зерно страха проросло в душе Адриенны, так как это должно было
в дальнейшем послужить на пользу его мрачным замыслам.
   Горбунья все еще чувствовала страх перед Роденом, но, когда он  раскрыл
перед ними ужасное могущество иезуитов, ей и в голову  не  пришло,  что  у
него хватило дерзости описывать таким образом то самое общество, одним  из
членов которого был он сам; поэтому она, несмотря на невольный  страх,  не
могла не  почувствовать  благодарности  к  этому  человеку  за  те  важные
сообщения и советы, которые он дал мадемуазель де Кардовилль.  Догадавшись
об  этой  перемене   в   настроении   Горбуньи   по   взгляду   изумленной
благодарности,  какой  она  на  него  бросила,  Роден,  не   перестававший
внимательно   наблюдать   за   нею,   пожелал   окончательно    уничтожить
предубеждение молодой девушки и заодно предупредить открытие, которое рано
или поздно должно было произойти. Поэтому иезуит сделал  вид,  что  только
сейчас вспомнил об очень важном деле, и, ударив себя по лбу, воскликнул:
   - О чем же я думаю! Знаете ли вы, милая девушка,  где  ваша  сестра?  -
обратился он к Горбунье.
   Смущенная и опечаленная этим неожиданным вопросом, Горбунья,  покраснев
при воспоминании о  последней  встрече  с  блестящей  Королевой  Вакханок,
отвечала чуть слышно:
   - Я не видала ее уже несколько дней.
   - Ну, так я должен вам сообщить, что она  неважно  поживает,  -  сказал
Роден. - Я обещал послать через ее подругу маленькую помощь и обратился за
этим к одной доброй особе; вот что мне для  нее  дали...  -  прибавил  он,
доставая из кармана и подавая Горбунье запечатанный сверток.
   Бедная девушка была тронута и удивлена.
   - У вас сестра в нужде, а я ничего о ней не знаю? - сказала Адриенна. -
О, как это дурно, дитя мое!
   - Не  браните  ее,  -  сказал  Роден,  -  во-первых,  она  не  знала  о
бедственном положении сестры... а кроме  того,  не  могла  просить  вас...
именно _вас_... принять в ней участие!
   И так как Адриенна взглянула на него с удивлением,  Роден  обратился  к
Горбунье и спросил:
   - Не правда ли, милая мадемуазель?
   - Да, месье, - ответила бедняжка, краснея  и  опуская  глаза;  затем  с
живостью и тревогой прибавила: - Но где вы видели мою сестру? где она? что
с ней случилось?
   - Рассказывать все будет слишком долго. Идите лучше поскорее  на  улицу
Хлодвига, в дом зеленщицы, и  спросите  вашу  сестру  от  имени  господина
Шарлеманя или Родена, как хотите, потому что меня в этом доме знают  и  по
прозвищу и по фамилии... и тогда вы все узнаете... Передайте вашей сестре,
что если она будет вести себя хорошо и не изменит своим добрым намерениям,
то о ней позаботятся и впредь...
   Горбунья, все более и более удивленная,  хотела  ответить  Родену,  как
вдруг дверь открылась, и в комнату вошел де Жернанд.
   Его лицо было серьезно и печально.
   - А дочери маршала Симона? - воскликнула Адриенна.
   - К несчастью, я не мог их привести! - отвечал следователь.
   - Где же они?  что  с  ними  сделали?  Еще  третьего  дня  они  были  в
монастыре! - воскликнул Дагобер,  потрясенный  тем,  что  его  надежды  не
оправдались.
   Едва солдат  успел  заговорить,  как  Роден,  пользуясь  тем,  что  все
собрались вокруг следователя, отошел назад, пробрался к двери и исчез, так
что никто этого не видал.
   Пока солдат, снова пришедший в полное отчаяние, с тревогой ждал  ответа
следователя, Адриенна спросила, в свою очередь:
   - Но, когда вы явились в монастырь, что же вам ответила  настоятельница
на ваше требование по поводу девочек?
   -  Она  отказалась  дать  какие  бы  то   ни   было   объяснения.   "Вы
предполагаете, месье, что этих девушек задерживают здесь силой, -  сказала
она, - но раз закон дал вам право проникнуть в этот дом,  то,  пожалуйста,
ищите их". - Прошу вас дать мне точный ответ, - попросил я настоятельницу,
- отрицаете ли вы свое участие в насильственном  задержании  этих  девушек
или нет? - "Мне нечего ответить по этому вопросу; делайте обыск, если  вам
дано на  это  право!"  Видя,  что  объяснений  не  добьешься,  я  осмотрел
монастырь сверху донизу, все его закоулки и, к несчастью,  не  нашел  даже
следов пребывания девочек Симон...
   - Они их переправили куда-нибудь в другое место! - воскликнул  Дагобер.
- И  кто  знает?  быть  может,  они  больны?  Они  их  убьют!..  убьют!  -
раздирающим душу голосом повторял солдат.
   - Что  делать  после  такого  отказа?  Что  предпринять?  Научите  нас,
посоветуйте: вы ведь наш советчик, наше провидение!  -  сказала  Адриенна,
повертываясь к Родену и думая, что он еще в комнате. - Что вы скажете?..
   Но, заметив исчезновение иезуита,  она  с  беспокойством  обратилась  к
Горбунье:
   - Где же господин Роден?
   - Не знаю... - отвечала Горбунья, оглядываясь, - его здесь нет!
   - Как странно, - сказала Адриенна, - что он исчез так неожиданно...
   - Я вам говорил, что это предатель, - с гневом  воскликнул  Дагобер.  -
Они все сговорились...
   - Нет, нет! не думайте этого, хотя, конечно, очень жаль, что  господина
Родена здесь нет: он мог бы дать нам полезные объяснения  благодаря  тому,
что долго работал у аббата д'Эгриньи!
   - Говоря по правде, я очень на него рассчитывал, - сказал де Жернанд. -
Я вернулся сюда, чтобы сообщить печальную новость вам и попросить совета и
указаний у этого честного, доброго старика,  так  храбро  открывшего  суду
гнусные интриги.
   Странное дело! Дагобер уже несколько минут так углубился в размышления,
что ничего не слышал из столь важных для  него  слов  следователя.  Он  не
заметил даже ухода  последнего,  который,  прощаясь  с  Адриенной,  обещал
употребить все усилия, чтобы докопаться  до  истины  в  деле  исчезновения
сирот.
   Встревоженная молчанием солдата и желая  скорее  покинуть  этот  дом  и
увести с собой Дагобера, Адриенна, обменявшись взором с Горбуньей, подошла
к нему, но только что хотела заговорить, как за дверью послышались мужские
шаги и мужественный голос, который с нетерпением спрашивал:
   - Где же он?.. Где он?
   При звуках  этого  голоса  Дагобер,  казалось,  внезапно  пробудился  и
бросился к дверям. Дверь отворилась... и вошел маршал Симон.



        "4. ПЬЕР СИМОН"

   Маршал Пьер Симон, герцог де Линьи, был человек высокого роста, скромно
одетый в синий сюртук, наглухо застегнутый, с красной ленточкой в петлице.
Трудно  было  представить  себе  более  честную,  более  открытую,   более
рыцарскую  внешность;  у  него  были  широкий  лоб,  орлиный  нос,  твердо
очерченный подбородок и  загорелое  под  солнцем  Индии  лицо.  В  коротко
остриженных волосах около висков пробивалась седина,  но  густые  брови  и
пушистые длинные усы были совсем еще черные. Свободная  смелая  походка  и
резкие движения свидетельствовали о горячем, воинственном нраве.  Открытое
и сердечное обращение пылкого, благородного воина, сына  народа,  невольно
возбуждало к нему симпатию; Симон был настолько же просвещен, как и храбр,
так же великодушен, как искренен, а главной отличительной его чертой  была
мужественная гордость плебея. Как  другие  гордились  знатностью,  так  он
гордился  своим   низким   происхождением,   облагороженным   незаурядными
достоинствами его  отца,  истого  республиканца,  искусного  трудолюбивого
рабочего,  который  свыше  сорока  лет  был  честью,  примером  и   славой
тружеников.  Приняв  с   благодарностью   пожалованный   ему   императором
аристократический  титул,  Пьер  Симон  поступил  как  всякий   деликатный
человек,  который  с  благодарностью   принимает   от   друга   совершенно
бесполезный подарок, ценя не сам подарок, а  руку  дающего.  Благоговейное
поклонение императору никогда не ослепляло Симона. Насколько его любовь  и
преданность были бессознательными, можно сказать  роковыми,  настолько  же
рассудочным и серьезным было его поклонение. Маршал Симон не  имел  ничего
общего  с  Бретерами,  которые  любят  войну  ради  войны;  он  поклонялся
Наполеону как герою,  как  самому  великому  полководцу,  но  потому  было
особенно высоко это поклонение, что он знал, что император ведет  войны  с
тем, чтобы заставить людей жить в мире.  Ведь  мир,  заключенный  силою  и
славой, является великим, плодотворным и  блестящим,  а  мир,  порожденный
трусостью и слабостью, гибелен, бесплоден и позорен. Как сын  ремесленника
Пьер Симон восхищался в императоре-выскочке тем, что тот умел  затрагивать
благороднейшие чувства народа и, не  забывая  собственного  происхождения,
по-братски делился с ним блеском знати и королевской власти.


   Когда маршал Симон вошел в комнату, черты его лица  были  искажены,  но
при виде Дагобера луч радости осветил его лицо, и,  бросившись  в  объятия
старого товарища, маршал воскликнул:
   - Друг мой! мой старый друг!!!
   Дагобер в немом порыве отвечал на эти дружеские объятия; затем  маршал,
освободившись из его рук, влажными глазами взглянул на солдата  и  спросил
таким взволнованным голосом, что даже губы его дрожали:
   - Ну что? ты вовремя приехал к 13 февраля?
   - Да... генерал... но все отложено еще на четыре месяца...
   - А... моя жена?.. мое дитя?
   При этом вопросе Дагобер задрожал и молча опустил глаза.
   - Разве их нет здесь? - спрашивал Симон  скорее  с  удивлением,  чем  с
беспокойством. - Мне сказали у тебя дома,  что  ни  моей  жены,  ни  моего
ребенка там нет... но что я найду тебя здесь... в этом доме... Я  поспешил
сюда... Разве их здесь нет?
   - Генерал... - заговорил Дагобер, побледнев, как мертвец. - Генерал...
   Затем он отер рукавом капли холодного пота, выступившего у него на лбу,
и не мог ничего больше сказать... У него сдавило горло и отнялся голос.
   - Ты меня пугаешь! - воскликнул маршал, побледнев не  менее  солдата  и
схватив его за руку.
   В эту минуту к ним подошла Адриенна. На ее  лице  выражались  грусть  и
умиление. Видя ужасное замешательство Дагобера, она захотела ему помочь  и
сказала маршалу ласковым и взволнованным голосом:
   - Господин маршал... я Адриенна де Кардовилль, родственница... ваших...
прелестных детей...
   Пьер Симон с живостью  обернулся.  Ослепительная  красота  Адриенны  не
меньше ее слов поразила маршала... Он пробормотал в смущении:
   - Вы... мадемуазель... вы... родственница... _моих детей_?
   Он подчеркнул последние слова, с удивлением глядя на Дагобера.
   - Да... маршал... _ваших детей_, -  поспешила  заговорить  Адриенна,  -
прелестных сестер-близнецов!
   - Сестры-близнецы! -  прервал  Адриенну  Симон  с  порывом  невыразимой
радости. - Две девочки вместо одной! Как должна быть счастлива их мать!  -
Затем он прибавил, обращаясь к Адриенне: - Простите меня, мадемуазель,  за
невежливость... я и  не  поблагодарил  вас  за  такое  известие...  Но  вы
поймете... семнадцать лет я не видал жену...  Приехал.  Оказывается,  моей
любви ждут три, а не два  дорогих  существа...  Умоляю  вас,  мадемуазель,
скажите, как я могу отблагодарить вас? Вы наша родственница? Значит,  я  у
вас?.. Моя жена, мои дети тоже здесь?.. Вы боитесь, как бы им не повредило
мое неожиданное появление? Да?  Это  так?  Хорошо...  я  подожду...  Но  я
уверен, что вы так же добры, как и хороши... пощадите же мое нетерпение...
Подготовьте их... всех троих... к свиданию со мной!
   Дагобер, все более и более волнуясь, дрожал, как лист, и избегал взоров
маршала. Адриенна также опустила  глаза,  ничего  не  отвечая.  Ее  сердце
разрывалось при  мысли  о  жестоком  ударе,  который  приходилось  нанести
маршалу. Тот, наконец,  заметил  их  смущение.  Его  изумление  перешло  в
тревогу, и он воскликнул:
   - Дагобер! ты что-то от меня скрываешь?
   - Генерал, - бормотал солдат, - я право... я... я...
   - Мадемуазель! - воскликнул Пьер Симон. -  Умоляю  вас...  сжальтесь...
скажите мне всю  правду...  Моя  тревога  ужасна...  Ко  мне  возвращается
прежний страх... Что случилось? Мои дочери... моя жена... здоровы ли  они?
Не подвергаются ли они какой опасности? Говорите же, говорите!
   - Ваши дочери немножко утомились после долгого путешествия,  -  сказала
Адриенна, - но их состояние не вызывает беспокойства...
   - Боже!.. значит, в опасности моя жена?
   -  Соберитесь  с  мужеством!  -  печально  проговорила  мадемуазель  де
Кардовилль. - Увы! вам приходится искать  утешения  только  в  любви  двух
ангелов, которые у вас остались!
   - Генерал! - тихо и твердо произнес Дагобер. - Я вернулся из  Сибири...
один... с вашими дочерьми...
   - А их мать? мать? - раздирающим голосом вскрикнул Пьер Симон.
   - Мы выехали в путь с сиротами  на  другой  день  после  ее  смерти!  -
отвечал солдат.
   - Умерла! - с мрачным отчаянием повторил маршал, - умерла!
   Ответом ему было гробовое молчание.
   При этом неожиданном  ударе  маршал  пошатнулся,  схватился  за  спинку
кресла и упал на него, закрыв лицо руками. Несколько минут ничего не  было
слышно, кроме заглушаемых рыданий. Мало того, что Пьер  Симон  до  безумия
любил  жену,  но  среди  всех  тяжелых  и  ужасных  испытаний  его  всегда
поддерживала надежда, что наконец-то он будет вознагражден  за  все.  Пьер
Симон был фаталист, как все люди с  нежной  душой,  и  твердо  верил,  что
застанет в живых и жену и ребенка,  что  его  ждет  двойное  счастье,  что
судьба у него в долгу и уплатит ему с лихвой.
   В отличие от тех людей,  которых  привычка  к  несчастью  делает  менее
требовательными, Пьер Симон рассчитывал, что его  будущее  счастье  должно
быть по крайней мере равносильно невзгодам, испытанным им до этих пор... А
для счастья ему были необходимы жена  и  ребенок,  без  которых  оно  было
немыслимо. Если бы жена пережила детей, она бы так  же  не  могла  их  ему
заменить, как не заменяли они свою мать.  Что  это  было  -  слабость  или
ненасытная жадность сердца? Мы не можем этого  объяснить,  но  последствия
такой неутолимой, горькой печали сильно повлияют в  дальнейшем  на  судьбу
маршала Симона.
   Адриенна и  Дагобер  отнеслись  со  всем  уважением  к  страшному  горю
маршала.  Облегчив  душу  потоком  горьких   слез,   он   поднял   наконец
мужественную  голову,  провел  рукой  по  покрасневшим  глазам,  встал  и,
обращаясь к Адриенне, сказал:
   - Простите меня... я не мог справиться  с  первым  порывом  отчаяния...
Позвольте мне удалиться... Мне надо поговорить со старым другом о  горьких
подробностях последних минут жены...  Будьте  добры...  проводите  меня  к
дочерям... к моим бедным сиротам!
   И голос маршала снова задрожал от волнения.
   - Господин маршал, - сказала Адриенна, -  мы  ждали  сюда  ваших  милых
девочек... К несчастью, наши ожидания не сбылись...
   Пьер Симон взглянул на молодую девушку молча, как бы не понимая  смысла
ее слов.
   - Но успокойтесь, - продолжала она, - отчаиваться еще рано...
   -  Отчаиваться?  -  машинально  повторил  маршал,  переводя   взоры   с
мадемуазель де Кардовилль на Дагобера. - Отчаиваться? Но почему?
   - Оттого, что вы не сможете увидеть ваших дочерей, - сказала  Адриенна.
- Ваше присутствие позволит вам, как отцу... скорее отыскать их.
   - Отыскать? - воскликнул маршал. - Разве моих дочерей здесь нет?
   - Нет, сударь, - призналась наконец м-ль де Кардовилль. - Их похитили у
этого преданного, превосходного  человека,  привезшего  их  из  Сибири,  и
скрыли в монастыре...
   - Несчастный! - закричал маршал,  страшный  в  своем  гневе,  угрожающе
приближаясь к Дагоберу. - Ты мне ответишь за все...
   - О, не обвиняйте его! - воскликнула Адриенна.
   - Генерал! - твердым голосом, но с грустной покорностью начал солдат. -
Я заслужил ваш гнев... вина моя: мне пришлось покинуть  Париж  и  поручить
детей своей жене. Духовник задурил ей голову, убедив ее, что вашим дочерям
будет лучше в монастыре, чем у нас. Она поверила и отпустила их. Теперь  в
монастыре говорят, что не знают, где они, вот вам вся правда... Делайте со
мной, что хотите... мне остается терпеть и молчать.
   - Но это гнусно!  -  воскликнул  Симон,  указывая  на  Дагобера  жестом
горестного негодования. - Кому же можно довериться... если этот... если  и
он обманул...
   - Ах! господин маршал! не обвиняйте же его! - воскликнула  Адриенна.  -
Не верьте: он рисковал и жизнью и честью, чтобы  вырвать  ваших  детей  из
монастыря... и не ему одному не удалось ничего  сделать.  Вот  сейчас  еще
следователь, человек большого ума, облеченный властью... и  он  ничего  не
мог сделать. Его твердость в разговоре с настоятельницей, тщательный обыск
всего монастыря ничего не дали. До сих пор найти этих  бедных  девочек  не
удалось.
   - Но где же этот монастырь? - вскричал маршал, побледневший от гнева  и
горя. - Где он? Эти люди, вероятно, не знают, что такое отец,  у  которого
отняли детей?
   В то время как маршал произносил эти слова, повернувшись к Дагоберу,  в
дверь, оставшуюся открытой, вошел Роден. Он вел  за  руки  Розу  и  Бланш.
Услыхав восклицание маршала, иезуит вздрогнул от изумления: он  совсем  не
ра