вет, по примеру своего отца,  до
девяноста трех лет. Закончим тем, что Авель Самюэль, которого  так  горько
оплакивала Вифзафея, родившийся в 1790 году,  умер  под  ударами  русского
кнута в возрасте 26 лет.
   Установив  скромную  генеалогию,  легко   понять,   что   преемственное
долголетие трех членов семьи  Самюэля,  оказавшихся  вековыми  хранителями
замурованного дома и связавших век XIX с  XVII,  значительно  упростило  и
облегчило  выполнение  последней  воли  господина  де  Реннепона,  который
предписал  предку  Самюэля  увеличивать  оставленные   им   суммы   только
наращением из расчета пяти процентов и процентов на проценты -  чтобы  это
состояние дошло до его потомков чистым от всяких нечестных спекуляций.
   Единоверцы семьи Самюэля, первые изобретатели векселей, помогавших им в
средние века тайком переводить огромные богатства с одного края  света  на
другой, скрывать свои состояния, уберегая их от алчности врагов, -  евреи,
говорим мы, которые почти не имели конкурентов до конца XVIII века в  деле
обмена денег и  учета  векселей,  значительно  помогли  тайным  сделкам  и
финансовым операциям семьи Самюэля, который примерно до 1820 года  помещал
богатства, сделавшиеся постепенно огромными, в банкирские дома или в самые
богатые еврейские конторы Европы. Этот верный  и  скрытый  метод  действий
позволил теперешнему хранителю дома на улице св.Франциска  разместить  без
чьего-либо ведома в виде простых вкладов или векселей бесчисленные  суммы,
за время  управления  Самюэлем  состоянием  де  Реннепона  оно  неизмеримо
выросло благодаря процентам на капитал, отцу Самюэля и в особенности  деду
по сравнению с ним приходилось управлять незначительными средствами.  Хотя
речь шла только о подыскании возможностей для последовательного, верного и
быстрого помещения денег, чтобы они не переставали приносить проценты, для
достижения этой цели нужно было иметь большие  финансовые  способности,  в
особенности  когда  приходилось  иметь   дело   с   десятками   миллионов;
воспитанный  в  школе  своего  отца,  Самюэль  довел  эту  способность  до
наивысшей степени, что докажут нижеприводимые результаты.
   Ничего не могло быть трогательнее, благороднее  и  достойнее  уважения,
чем поведение членов этой  семьи,  которая  из  чувства  благодарности  за
оказанную услугу, в течение долгих лет посвятила все свое бескорыстие,  ум
и честность медленному накоплению поистине королевского  состояния,  -  не
ожидая от него  ни  малейшей  частицы,  -  только  для  того,  чтобы  оно,
неприкосновенное и огромное, дошло до потомков благодетеля их деда.  Ничто
не могло быть удивительнее того взаимного  доверия  и  уважения,  с  каким
изгнанник поручил, а еврей принял эти деньги без всяких  гарантий,  причем
результат должен был быть достигнут только через сто пятьдесят лет.


   Перечитав внимательно опись, Самюэль сказал жене:
   - Я уверен в точности расчетов; отмечайте теперь в  книжке  то,  что  я
стану читать по реестру.  Одновременно  я  стану  проверять  и  содержимое
кассы, так как сегодня, когда вскроют завещание, я  должен  буду  передать
все по счету нотариусу.
   - Я слежу, друг мой, начинайте, - сказала Вифзафея.
   И Самюэль, одновременно проверяя кассу, начал читать следующий отчет:

   Перечень капиталов господина де Реннепона, сдаваемых Давидом Самюэлем

   Дебет. фр.
   2000000 франков французской ренты по 5% в обязательствах именных  и  на
предъявителя, приобретенных  с  1825  до  1832  года,  согласно  списку  с
предъявлением документов, по курсу 99 фр. 50 сантимов - 39.800.000
   900.000 фр. французской ренты по 3% в разных билетах, купленной в те же
годы по 74 фр. 50 сантимов - 22.275.000
   5 000 акций французского банка по 1900 фр. - 9.500.000
   3000 акций четырех каналов, купленных согласно квитанции по 1115 фр.  -
3.345.000
   125.000  дукатов  неаполитанской  ренты  по  среднему  курсу  82   фр.;
2.050.000 дукатов по 4 фр. 40 сантимов - 9.020.000
   500 австрийских банкнотов,  обеспеченных  серебряной  валютой  по  1000
флоринов, по курсу в 93 флорина; 4.650.000 флорин, по  размену  2  фр.  50
сант. - 11.625.000
   75.000 фунтов стерлингов ренты по 3%, обеспеченной  английской  валютой
из 88 3/4; 2.218.750 фунтов по 25 фр. за фунт - 55.468.750
   1.200.000 флоринов по 2 1/2 % голландских по 60 фр.; 28.860.000 флорин,
по 2 фр. 10 сантимов за флорин нидерландский - 60.606.000
   Остаток в банковых билетах, золоте и серебре - 535.250

   Кредит. фр.
   150000 фр., полученных от г-на  де  Реннепона  в  1682  г.  моим  дедом
Исааком Самюэлем и помещаемых им, моим отцом и мною по 5%. С подсчетом  за
каждый  семестр  и  с  процентами  на  проценты,  они  принесли,  согласно
нижеприведенным счетам, 225 950 000. Из этого следует  вычесть  потери  от
банкротств и прочих бедствий, оплаченные комиссионные проценты и куражи, а
также жалование управителям трех поколений - 13.775.000
   Итого - 212.175.000

   Париж, 12 февраля 1832 г.

   -  Точно  так,  -  сказал   Самюэль,   окончив   проверку   документов,
содержавшихся в шкатулке из кедрового дерева.  -  В  кассе,  для  передачи
наследникам господина де Реннепона, остается капитал в  двести  двенадцать
миллионов сто семьдесят пять тысяч франков.
   И старик с вполне законной гордостью взглянул на жену.
   - Это просто невероятно! - воскликнула пораженная Вифзафея. - Я  знала,
что в ваших руках громадные ценности, но никак не  предполагала,  что  сто
пятьдесят  тысяч  франков  за  сто  пятьдесят  лет  превратятся  в   такую
невероятную сумму!
   - А между тем единственным источником этого богатства  являются  именно
сто пятьдесят тысяч, - с гордостью отвечал старик. - Конечно, и мой дед, и
отец, и я - все мы очень  умело  и  преданно  управляли  капиталом.  Выбор
помещения для капитала требует большой проницательности, особенно во время
революций и кризисов, но нам это  было  легче,  чем  кому-нибудь  другому,
благодаря деловой связи между нашими единоверцами,  рассеянными  по  всему
свету.  Но  никогда  ни  мои   предшественники,   ни   я   не   занимались
ростовщичеством,  никогда  не  помещали  денег  иначе,  как  под  законные
проценты...  Таково  было   категорическое   распоряжение   господина   де
Реннепона, и можно смело сказать, что  этот  капитал  нажит  самым  чистым
путем... Иначе, если бы мы  пользовались  благоприятными  моментами  и  не
выказывали  такого  бескорыстия,  сумма  была  бы  куда   больше   двухсот
двенадцати миллионов!
   - Возможно ли это?
   - Ничего не может быть проще, Вифзафея! Всякому известно,  что  капитал
при пяти процентах  на  сто  удваивается  через  каждые  четырнадцать  лет
простым приростом процентов и процентов на  проценты.  Теперь  примите  во
внимание, что за сто пятьдесят лет четырнадцать повторяется десять  раз...
и что первоначальные сто пятьдесят тысяч франков таким образом удвоились и
продолжали удваиваться все время. То, что удивляет вас,  покажется  совсем
простым. В 1682 году господин  де  Реннепон  доверил  моему  деду  150.000
франков; эта сумма с процентами на нее, нараставшими, как я это рассказал,
должна была превратиться в 1696 году, четырнадцать лет спустя,  в  300.000
франков. Последние, удвоившись в 1710 году, обратились в 600.000  франков.
Со смерти моего деда в 1719 году сумма  капитала  доходила  уже  почти  до
миллиона; в 1724 году она должна была возрасти  до  1.200.000  франков,  а
спустя два года после моего рождения, до 4.800.000 франков; в 1766 году  -
до 9.600.000 франков; в 1780 году - до 19.200.000 франков;  в  1794  году,
двенадцать лет спустя после смерти моего отца, - до 38.400.000 франков;  в
1808 году - до 76.800.000 франков; в 1822 году - до  153.600.000  франков.
На сегодняшний день, складывая проценты за десять лет, она должна была  бы
достичь по крайней мере 225 миллионов. Но  потери,  обесценение  некоторых
бумаг,  а  также  неизбежные  расходы,  счет  которых,  кстати,  тщательно
составлен, сократили эту сумму до 212.175.000 франков  в  ценных  бумагах,
находящихся в этом сейфе.
   - Я понимаю вас теперь, друг  мой,  -  сказала  Вифзафея  задумчиво.  -
Однако меня все-таки поражает мысль, каких  результатов  можно  достигнуть
таким путем в будущем, располагая в настоящее время небольшой суммой!
   - Эта мысль и пришла в голову господину де Реннепону,  когда  он  решил
так поступить со своим капиталом. Предания нашей семьи  говорят,  что  это
был выдающийся ум своего времени, - отвечал Самюэль, запирая  шкатулку  из
кедрового дерева.
   - Дай Бог, чтобы потомки его были достойны этого поистине  королевского
богатства и потратили бы  его  на  доброе  дело!  -  промолвила,  вставая,
Вифзафея.
   День наступил. Пробило семь часов.
   - Скоро придут каменщики, - сказал Самюэль,  ставя  на  место  в  кассу
шкатулку и закрывая  шкаф.  -  Мне  тоже  интересно  узнать,  Вифзафея,  -
прибавил он, - кто  из  потомков  Реннепона  явится  за  наследством?  Это
тревожит и меня...
   Два или три сильных удара молотка в ворота  раздались  по  всему  дому.
Сторожевые собаки залились лаем. Самюэль заметил жене:
   - Несомненно, это  каменщики,  которых  должен  был  прислать  нотариус
вместе с писцом. Свяжите, пожалуйста,  все  ключи  с  ярлыками  вместе:  я
вернусь за ними.
   Говоря это, Самюэль,  несмотря  на  свои  годы,  проворно  спустился  с
лестницы, подошел к двери  и,  осторожно  отворив  форточку,  увидел  трех
рабочих в одежде каменщиков и молодого человека, одетого в черное.
   - Что вам угодно, господа? - спросил Самюэль, прежде чем открыть дверь,
желая удостовериться, те ли это, кого он ждал.
   - Я послан господином нотариусом Дюменилем, - отвечал письмоводитель, -
чтобы присутствовать при вскрытии замурованной двери. Вот письмо от  моего
хозяина господину Самюэлю, хранителю дома.
   - Это я, - отвечал еврей. - Бросьте ваше письмо в ящик,  я  сейчас  его
возьму.
   Писец  исполнил  желание  Самюэля,  пожимая  плечами.  Подозрительность
старика казалась ему весьма забавной.
   Самюэль открыл ящик, вынул письмо и, подойдя к свету, тщательно  сверил
подпись на письме с подписью нотариуса на  другом  документе,  который  он
достал из кармана; приняв эти меры предосторожности, он  посадил  на  цепь
собак и вернулся открыть калитку писцу и рабочим.
   - Черт побери, старина! - сказал клерк, входя в ворота. - Право,  чтобы
открыть  дверь  в  каком-нибудь  замке...  не  стали  бы  чинить   столько
препятствий.
   Еврей молча поклонился.
   - Да вы, дорогой, глухи, что ли? - крикнул ему писец в самое ухо.
   - Нет, месье! - мягко улыбаясь, отвечал Самюэль, а затем,  указывая  на
дом, прибавил: - Вот замурованная дверь,  которую  надо  открыть...  затем
надо вынуть железные ставни и снять  свинцовые  листы,  которыми  заделано
второе окно с правой стороны.
   - Почему бы не открыть всех окон? - спросил писец.
   - Потому, что таково было приказание, полученное мною.
   - От кого же оно было вами получено?
   - От моего отца, сударь...  а  ему  передал  это  приказание  мой  дед,
получивший  его  от  самого  хозяина...  Когда  я  не  буду  здесь  больше
хранителем и дом перейдет к новому владельцу, пусть он делает  тогда,  что
хочет.
   - В добрый час! - заметил весьма удивленный писец. - За работу, братцы,
разбирайте замурованную дверь и открывайте указанное окно, - прибавил  он,
обращаясь к рабочим.
   Едва каменщики принялись за  дело  под  наблюдением  писца,  к  воротам
подъехала  карета,  и  в  дом  на  улице  св.Франциска   вошел   Роден   в
сопровождении Габриеля.



        "3. НАСЛЕДНИК"

   Родену и Габриелю отворил ворота Самюэль.
   Роден обратился к нему с вопросом:
   - Вы, сударь, хранитель этого дома?
   - Да, - отвечал Самюэль.
   - Господин аббат Габриель де Реннепон,  -  сказал  Роден,  указывая  на
своего спутника, - один из потомков семейства Реннепон.
   - Ах! тем лучше! - невольно проговорил еврей.
   Ангельское лицо  Габриеля  поразило  его.  В  небесном  взоре  молодого
священника,  на  его  бледном,  чистом  челе,   украшенном   уже   ореолом
мученичества, ясно выражались благородство и спокойствие души.
   С  любопытством,  полным  интереса  и  симпатии,  смотрел  Самюэль   на
Габриеля, но, чувствуя, что долгий осмотр может  быть  неприятен  молодому
человеку, он заговорил, обращаясь к нему:
   - Нотариус не может явиться раньше десяти часов, господин аббат.
   Габриель с удивлением посмотрел на него и спросил:
   - Какой нотариус?
   - Отец д'Эгриньи вам это объяснит,  -  торопливо  вмешался  в  разговор
Роден и, обращаясь к Самюэлю, прибавил: - Мы  приехали  несколько  рано...
где нам можно подождать нотариуса?
   - Если вам будет угодно пожаловать ко мне, - сказал  Самюэль,  -  то  я
сейчас вас проведу...
   - Благодарю вас.
   - Тогда прошу за мной.
   И через несколько минут молодой  священник  и  социус  в  сопровождении
Самюэля вошли в одну из комнат первого  этажа,  занимаемую  им  в  здании,
выходившем на улицу, но окна которого были обращены на двор.
   - Сейчас должен сюда прибыть господин  аббат  д'Эгриньи,  опекун  месье
Габриеля, - сказал Роден. - Не будете ли вы добры проводить его к нам?
   - Непременно, - сказал Самюэль уходя.
   Социус и Габриель остались одни.
   Лицо молодого миссионера,  всегда  выражавшее  обаятельное  благодушие,
придававшее  ему  нечто  трогательное,  было  исполнено   теперь   печали,
строгости и решимости. Роден, не видавший  Габриеля  несколько  дней,  был
серьезно озабочен переменой, какую он нашел в нем. Поэтому он  всю  дорогу
молча наблюдал за ним. Молодой священник был,  по  обыкновению,  в  черной
рясе, и прозрачная бледность лица еще более бросалась в глаза. Когда еврей
вышел, он обратился к Родену и твердо произнес:
   - Сообщите ли  вы  мне,  наконец,  почему  я  несколько  дней  не  имел
возможности переговорить с его преподобием отцом д'Эгриньи  и  почему  для
беседы со мной он выбрал этот дом?
   - Я не могу ответить на эти вопросы, -  холодно  сказал  Роден.  -  Его
преподобие не  замедлит,  вероятно,  с  приездом  и  выслушает  вас.  Могу
заметить одно: его преподобие не менее вас интересуется этим свиданием,  а
выбор дома зависел от того, что вам необходимо  было  быть  здесь  сегодня
исходя  из  ваших  интересов...  Вы  это  хорошо  сами  знаете...  хотя  и
изобразили удивление, когда сторож говорил о нотариусе...
   При этих словах Роден испытующим  и  тревожным  взглядом  уставился  на
Габриеля, лицо которого ничего, кроме изумления, не выражало.
   - Я вас не понимаю, - отвечал он Родену. - Зачем мне  надо  быть  здесь
сегодня?
   - Не может быть, чтобы вы этого не знали!  -  сказал  Роден,  продолжая
внимательно наблюдать за Габриелем.
   - Повторяю вам, сударь, что я ничего не знаю!  -  воскликнул  Габриель,
почти оскорбленный настойчивостью социуса.
   - А зачем же приходила к  вам  вчера  ваша  приемная  мать?  Почему  вы
позволили себе принять ее без разрешения отца д'Эгриньи? Я узнал  об  этом
сегодня утром. Она разве ничего не говорила вам о бумагах,  найденных  при
вас, когда она приняла вас к себе в дом?
   - Нет, - сказал  Габриель.  -  Я  знаю,  что  эти  бумаги  были  отданы
духовнику моей приемной матери, от него они перешли к отцу д'Эгриньи, и  с
тех пор я о них слышу в первый раз от вас сегодня.
   - Итак, вы утверждаете, что Франсуаза Бодуэн приходила к вам  вчера  не
по поводу этих бумаг? - упрямо допытывался Роден, подчеркивая слова.
   - Вы уже во второй раз выражаете сомнение в правдивости  моих  слов,  -
тихо ответил молодой священник, сдерживая нетерпение. - Уверяю вас, что  я
говорю правду!
   "Нет, он ничего не знает!" - подумал  социус,  которому  была  известна
искренность Габриеля.
   - Я вам верю, - продолжал он. - Мне пришло это на ум потому, что  я  не
мог понять, как вы могли нарушить приказание преподобного аббата д'Эгриньи
относительно полного уединения, в котором вы должны  были  находиться  все
это время...  при  этом  всякая  возможность  сообщения  с  внешним  миром
исключалась... Кроме этого, вы позволили себе  даже  закрыть  свою  дверь,
хотя наши двери должны быть всегда  приоткрыты  для  облегчения  взаимного
наблюдения. Я только и мог себе объяснить серьезное  нарушение  дисциплины
крайней необходимостью важного разговора с вашей приемной матерью.
   - У госпожи Бодуэн было дело к священнику, а не  к  приемному  сыну,  -
отвечал Габриель. - Поэтому я счел возможным принять ее; а дверь  я  запер
потому, что речь шла об исповеди...
   - В чем же понадобилось Франсуазе Бодуэн так спешно покаяться вам?
   - Это вы узнаете из беседы с его преподобием, если  ему  угодно  будет,
чтобы вы при ней присутствовали.
   Эти  слова  были  произнесены  миссионером  так  резко,  что  за   ними
последовало долгое молчание.
   Мы должны напомнить читателю, что начальники Габриеля  держали  его  до
сих пор в  полном  неведении  относительно  важности  семейных  интересов,
требовавших  его  присутствия  на  улице  св.Франциска.  Вчера  Франсуаза,
поглощенная горем, не упомянула о том, что сироты также должны быть здесь.
Если бы даже и пришло ей  на  ум,  она  все-таки  воздержалась  бы,  помня
приказание Дагобера никому об этом не говорить. Габриель не имел понятия о
тех родственных связях, какие существовали между ним  и  дочерьми  маршала
Симона, мадемуазель де Кардовилль, господином Гарди,  принцем  и  Голышом:
словом, если бы ему сейчас открыли, что он наследник Мариуса де Реннепона,
то он был бы уверен, что является единственным потомком.
   Габриель, пользуясь молчанием Родена, смотрел через окно, как каменщики
освобождают заложенную  кирпичами  дверь.  Удалив  кирпичи,  они  вынимали
теперь железные полосы, которыми был скреплен свинцовый лист  на  наружной
части двери. В эту  минуту  в  комнату  вошел  д'Эгриньи  в  сопровождении
Самюэля. Прежде чем Габриель  успел  повернуться  от  окна,  Роден  шепнул
преподобному отцу:
   - Он не знает ничего. Индуса теперь тоже можно не бояться.
   Несмотря на внешнее спокойствие, лицо аббата д'Эгриньи  было  бледно  и
напряженно, как лицо игрока, поставившего  все  на  последнюю  решительную
ставку.
   До сих пор все шло хорошо, в соответствии с его расчетами, но следующие
четыре часа, оставшиеся до рокового срока, внушали ему невольный страх.
   Когда Габриель повернулся от окна, отец  д'Эгриньи  подошел  к  нему  с
улыбкой на губах, протянул руку и заметил ласковым, сердечным тоном:
   - Я огорчен, дорогой сын, что со времени  вашего  возвращения  вынужден
был отказать  вам  в  беседе,  которой  вы  желали;  что  вас  оставили  в
одиночестве  на  несколько  дней.  Но  хотя  я  и  не  обязан  давать  вам
объяснения, не могу не заметить, что мои приказания преследовали  ваши  же
интересы.
   - Я должен верить вашему преподобию, - отвечал Габриель, кланяясь.
   Молодой священник испытывал какое-то смутное  чувство  страха.  До  его
отъезда миссионером в Америку отец д'Эгриньи, принявший от  него  страшные
обеты, которые навеки связывали Габриеля с орденом иезуитов,  оказывал  на
него то страшное влияние, которое достигается принуждением, деспотизмом  и
запугиванием, убивающими в человеке  все  живые  силы  души,  оставляя  ее
инертной, трепещущей и  полной  ужаса.  Впечатления  юности  не  стираются
никогда, а после возвращения Габриель в первый  раз  встретился  теперь  с
д'Эгриньи. Поэтому хотя его решимость и не  пропала,  но  ему  было  очень
грустно, что он не мог укрепиться в мужестве беседой  с  Агриколем  и  его
отцом, на что он раньше надеялся.
   Д'Эгриньи слишком хорошо знал человеческую натуру, чтобы не заметить  и
не понять причин волнения молодого  священника.  Это  казалось  ему  очень
благоприятным признаком, и он удвоил приветливость, обольщение и нежность,
звучавшие в его голосе, оставив про запас,  если  понадобится,  совершенно
иную маску. Усаживаясь в кресло, он обратился к  Габриелю,  который  стоял
пере