ое.
   -  Хорошо,  месье,  -  пробормотал  писец,  с  отчаянием  взглянув   на
интриговавшую его дверь.
   - Ну, попроворнее, господин Пистон.
   - Я не знаю, месье, где здесь искать гербовую бумагу.
   - Вот сторож, - сказал господин Дюмениль. - Спросите его.
   Действительно, проводив каменщиков, Самюэль возвращался назад.
   - Где здесь можно достать гербовой бумаги? - спросил его нотариус.
   - А рядам, месье, - отвечал Самюэль, - в табачной лавочке, дом N_17.
   - Слышите, господин Пистон, -  сказал  нотариус  писцу,  -  в  табачной
лавочке,  N_17.  Бегите  же  скорее:  надо  совершить  акт  раньше  чтения
завещания, а времени осталось немного.
   -  Хорошо,  месье...  я  потороплюсь,  -  с  досадой  отвечал  писец  и
последовал за хозяином, спешившим  вернуться  в  комнату,  где  его  ждали
иезуиты и Габриель.
   В это  время  Самюэль  поднялся  на  крыльцо  и  приблизился  к  двери,
освобожденной от камней, железа и свинца.  С  глубоким  волнением  отыскал
старик в связке нужный ключ и, вложив его в замок, отпер и открыл дверь.
   В лицо ему сразу ударила струя холодного, сырого воздуха, напоминавшего
воздух внезапно открытого погреба. Заперев за собой дверь на два  поворота
ключа,  Самюэль  вошел  в  вестибюль,   освещенный   окошечком   в   форме
трилистника,  помещавшимся  над  дверью;  от   времени   стекла   утратили
прозрачность и казались матовыми. Вестибюль, выложенный белыми  и  черными
мраморными  косоугольными  плитами,  был   весьма   просторен,   и   звуки
раздавались в нем чрезвычайно гулко. Из  вестибюля  на  второй  этаж  вела
широкая лестница. На гладких стенах не видно было и признаков  сырости,  а
железные перила  нигде  не  заржавели.  Перила  у  первой  ступеньки  были
прикреплены к серой гранитной колонне, на которой стояла черная  мраморная
статуя  негра,  державшего  факел.   Статуя   эта   производила   странное
впечатление: зрачки глаз были сделаны из белого мрамора.
   Тяжелые шаги еврея  отдавались  под  высоким  куполом  вестибюля.  Внук
Исаака  Самюэля  меланхолически  подумал  о  том,  что,  вероятно,   здесь
последними  же  отзвучали  шаги  его  деда,  запиравшего  дверь  дома  сто
пятьдесят лет тому назад. Верный друг, которому был  якобы  запродан  этот
дом господином де Реннепоном, в свою очередь передал его формальным  актом
деду Самюэля; последний же взял на себя  заботу  о  нем  и  передал  своим
потомкам, как если бы дело шло о его собственном наследстве.
   К этим воспоминаниям старого хранителя примешалась невольно  и  дума  о
таинственном свете, который сегодня утром был виден через  семь  отверстий
бельведера. Несмотря на твердость характера, Самюэль не мог не вздрогнуть,
когда, найдя в  связке  ключ  с  ярлыком  "Красная  гостиная",  он  открыл
двустворчатую  дверь,  ведущую  во  внутренние  покои  дома.  Единственное
раскрытое окно освещало  большую  комнату,  темно-красная  штофная  обивка
которой нисколько не полиняла от времени. Пушистый турецкий ковер покрывал
пол. Высокие золоченые кресла в строгом  стиле  Людовика  XIV  были  чинно
расставлены вдоль стен. Против входной двери  находилась  другая  дверь  в
следующую комнату. И двери  и  карнизы  были  белого  цвета  с  жилками  и
кружками  потемневшего  золота.  По  обеим  сторонам  двери   стояли   два
шкафа-буль  с  светло-зелеными  вазами  на   них.   Шкафы   были   покрыты
инкрустациями из меди и  олова.  Окно  с  тяжелыми  штофными  занавесками,
каждый  зубчик  которых  оканчивался  шелковой  кистью,  помещавшейся  над
бахромой, находилось как раз против камина из синего мрамора,  украшенного
медной резьбой. Богатые канделябры и часы того же  стиля,  как  и  мебель,
отражались в граненом венецианском зеркале. Среди залы стоял круглый стол,
покрытый пунцовой бархатной скатертью.  Подойдя  к  этому  столу,  Самюэль
увидел на нем кусок белого пергамента, на котором было написано:

   "В этой зале должно  быть  вскрыто  мое  завещание.  Остальные  комнаты
останутся запертыми до окончания чтения моей последней воли.
   М. де Р.".

   - Да, - промолвил еврей, с волнением смотря на строки, начертанные  так
давно. - Это поручение передал мне и отец. Кажется, в  остальных  комнатах
собраны вещи,  которые  были  дороги  господину  де  Реннепону  не  за  их
ценность, а за происхождение. _Траурная зала_,  как  говорили  мне,  полна
странности и таинственности;  но  вот,  -  прибавил  Самюэль,  вынимая  из
кармана переплетенную в черную шагреневую кожу  записную  книгу  с  медным
замком, ключ от которого он положил  в  карман,  -  вот  опись  капиталов,
лежащих в кассе. Мне было велено положить ее здесь до прихода наследников.
   Когда Самюэль клал опись на стол, в зале царила глубокая тишина. Старик
задумался. Из сосредоточенного  раздумья  его  вывело  самое  обыкновенное
обстоятельство, но которое в то же время  показалось  очень  странным.  Он
услыхал в соседней комнате  серебристый,  ясный  бой  часов.  Они  пробили
десять раз...
   Действительно, было десять часов.
   Самюэль был слишком разумен, чтобы верить в  возможность  существования
_вечного двигателя_, т.е.  в  то,  чтобы  часы  могли  ходить  без  завода
полтораста  лет.  Поэтому  его  страшно  поразил  этот  бой,   так   точно
определивший время. Побуждаемый беспокойным любопытством,  он  хотел  было
войти в соседнюю комнату, но, вспомнив  наставления  отца,  подтвержденные
найденной   запиской,   остановился   у   порога   и   стал    внимательно
прислушиваться. Но, кроме замирающего звука последнего удара часов, ничего
не было слышно. После некоторого размышления Самюэль  невольно  сопоставил
этот факт с тем странным светом, который он  видел  утром,  и  решил,  что
между ними есть несомненная связь.
   Не имея возможности разгадать действительную причину этих  удивительных
явлений, Самюэль объяснял себе  их  подземными  ходами,  соединявшими,  по
преданию,  этот  дом  с  очень  отдаленными  местностями.  Неизвестные   и
таинственные посетители могли, значит, проникать  в  дом  два-три  раза  в
столетие. Углубленный в эти мысли, Самюэль подошел к камину, находившемуся
прямо против окна. Яркий луч солнца, пробивавшийся сквозь облака,  заиграл
на двух больших портретах, висевших по бокам камина, которых старик раньше
не заметил. Один из них изображал мужчину, другой женщину;  портреты  были
во весь рост и в натуральную величину. По широким  энергичным  мазкам,  по
яркому и в то же время строгому колориту можно было легко  признать  кисть
мастера. Правда, и модели вполне могли вдохновить большого художника.
   Женский  портрет  изображал  особу  лет  двадцати  пяти   -   тридцати.
Прекрасные  темные  волосы  с  золотистым  отливом  лежали   короной   над
благородным, белым высоким лбом; ее прическа была не похожа на ту, которую
мадам де Севинье ввела в моду при Людовике XIV, а напоминала  прическу  на
портретах  Веронезе,  где  густые  косы  образуют  настоящую   корону,   а
волнистые, широкие пряди обрамляют щеки. Блестящие глаза молодой  женщины,
с темными,  хорошо  обрисованными  бровями,  были  ярко-синего  цвета;  их
грустному и гордому взору было присуще какое-то роковое выражение.  Тонкий
нос  оканчивался  слегка  расширенными  ноздрями,  а  губы  были   тронуты
грустной, почти  болезненной  полуулыбкой.  Цвет  лица  отличался  матовой
белизной и только на щеках слегка окрашивался розоватым оттенком. Овальное
лицо и красивая голова, хорошо поставленная на  стройной  шее,  отличались
прирожденной грацией и благородством. Черное, блестящее платье, похожее на
тунику, закрывавшее  почти  все  плечи,  облегало  ниспадающими  складками
стройную высокую фигуру.  Поза  молодой  женщины  была  полна  благородной
простоты. Голова, казалось, сияла на фоне серого, пасмурного неба, которое
на горизонте, где вырисовывались  синеватые  и  туманные  вершины  далеких
холмов, приобретало другие, более яркие тона.  Расположение  предметов  на
картине, так же как  и  теплые  тона  переднего  плана,  сочетавшиеся  без
переходов с тонами заднего плана, легко  позволяли  угадать,  что  женщина
стояла на возвышении и господствовала над всем  горизонтом.  Лицо  женщины
выражало раздумье и горестное отчаяние. В полуприподнятых  к  небу  глазах
особенно ясно  читалось  выражение  умоляющей  скорби,  передать  которую,
казалось, было почти невозможно.
   С левой стороны камина висел портрет мужчины, писанный той  же  могучей
кистью. Он изображал высокого мужчину  тридцати  или  тридцати  пяти  лет.
Широкий коричневый плащ, благородно ниспадая красивыми складками, открывал
черный короткий  камзол,  наглухо  застегнутый,  и  белый  четырехугольный
воротник. Красивое, выразительное  лицо,  несмотря  на  строгость  крупных
черт, выказывало вместе с тем выражение необыкновенно глубокого страдания,
покорности и безграничной доброты. Волосы, борода и брови были  совершенно
черного цвета. Кроме того, по странной игре природы, брови не  шли  дугой,
а, казалось, были проведены прямой чертой, от одного виска  к  другому,  и
перерезывали лоб этого человека черным рубцом. Фон картины также изображал
пасмурное небо, но  вдали,  за  утесами,  виднелось  море,  сливавшееся  с
темными облаками на горизонте.
   Солнце, падая прямо на эти удивительные лица, увеличивало блеск  красок
на обоих портретах, которые и без того производили глубокое и неизгладимое
впечатление.
   Самюэлю они показались почти живыми.
   - Какие благородные и красивые лица! - воскликнул он, подходя ближе.  -
Чьи это портреты? Не членов ли семьи Реннепон? Их портреты все в  траурной
зале, по словам моего отца... Увы!  -  прибавил  старик,  -  по  выражению
глубокой грусти, запечатлевшемуся на их чертах,  они  могли  бы  висеть  в
траурной зале...
   Затем, после минутного раздумья, Самюэль заметил:
   - Однако пора все приготовить для торжественной минуты... Десять  часов
уже пробило.
   С этими словами он поставил кресла кругом стола и задумчиво проговорил:
   - Время приближается, а из потомков благодетеля моего деда явился  пока
только один священник... с ангельским лицом... Неужели он  -  единственный
представитель семьи Реннепонов?.. Он - священник... Значит, с  ним  должна
угаснуть  эта  семья?..  Однако  пора...  Сейчас  Вифзафея  приведет  сюда
нотариуса... надо отпереть дверь... Стучат... Это она...
   И, бросив последний  взгляд  на  дверь  той  комнаты,  где  таинственно
пробили часы, он поспешно пошел в вестибюль, за дверями которого слышались
голоса.
   Два раза повернув ключ в замке, старик распахнул обе половинки двери. К
его великому огорчению, за ней стоял один Габриель; Роден стоял  слева  от
него, а отец д'Эгриньи справа. Нотариус и Вифзафея, служившая  провожатой,
держались сзади.
   Самюэль не мог удержаться от вздоха и, низко поклонившись, проговорил:
   - Все готово, господа... пожалуйте...



        "7. ЗАВЕЩАНИЕ"

   Совершенно разные чувства волновали Габриеля, Родена и  отца  д'Эгриньи
при входе в красную гостиную.
   Габриель, бледный и грустный, с  болезненным  нетерпением  ждал,  когда
можно будет уйти. Он чувствовал себя избавленным от большой тяжести с  той
минуты, как с помощью нотариуса и  акта  он  передал  со  всеми  законными
гарантиями свои права аббату д'Эгриньи. Ему и в голову не  приходило,  что
д'Эгриньи воспитал его и  заставил  принять  с  помощью  святотатственного
обмана духовный сан для того лишь, чтобы довести до счастливого конца свою
темную интригу. Габриель считал, что руководствуется только  порядочностью
и хочет расплатиться за оказанные благодеяния. Он, как ему казалось,  сам,
без принуждения, сделал этот дар несколько  лет  тому  назад  и  почел  бы
низостью отказаться от своих слов. Достаточно горько было выслушивать  уже
упреки в трусости, чтобы  подвергать  себя  еще  подозрениям  в  алчности.
Только редкая и исключительно благородная натура Габриеля могла  сохранить
истинное понимание чувства и чести среди растлевающего влияния иезуитского
воспитания. Но ледяная атмосфера,  в  которой  протекло  его  детство,  по
счастью, - подобно тому, как холод, замораживая, предохраняет от  гниения,
- только притупила на время, но не  испортила  его  благородные  качества,
которые могли сразу же воспрянуть в живительном и горячем воздухе свободы.
Отец  д'Эгриньи,  гораздо  более  взволнованный,  чем  Габриель,  старался
объяснить свое смущение  печалью,  охватившей  его  при  мысли  о  разрыве
воспитанника с общиной. Роден, как всегда спокойный и владеющий  собой,  с
тайным  гневом  смотрел  на  видимое  волнение  отца  д'Эгриньи,   которое
несомненно бросилось бы в глаза всякому человеку, менее  доверчивому,  чем
Габриель. Но, несмотря на это показное хладнокровие, социус с не  меньшим,
чем его начальник, нетерпением ждал благополучного  исхода  столь  важного
дела.
   Самюэль был поражен... Кроме Габриеля, никаких  наследников  больше  не
появилось... Конечно, этот молодой человек внушал глубокую симпатию, но...
он был священник, и с ним, значит, должно было  угаснуть  имя  Реннепонов.
Кроме  того,  в  этом  случае   громадное   состояние,   так   трудолюбиво
скапливаемое, вряд ли было бы использовано, как того желал завещатель.
   Все действующие лица этой сцены стояли у круглого стола.
   Когда, по приглашению нотариуса, все стали  садиться,  Самюэль  сказал,
показывая на реестр, переплетенный в черную шагреневую кожу.
   - Мне приказано было положить  эту  книгу  здесь.  Она  заперта.  После
прочтения завещания я вручу господину нотариусу ключ от нее.
   - Это предусмотрено  в  примечаниях  к  завещанию,  -  сказал  господин
Дюмениль, - когда оно в 1682 году было вручено г-ном  Томасом  Ле-Семелье,
королевским советником, нотариусу Шатле в Париже, жившему в  то  время  на
Королевской площади, N_11.
   Говоря это, господин Дюмениль вынул  из  красного  сафьянного  портфеля
большой пакет из пожелтевшего от времени пергамента. К пакету на  шелковой
нитке был дополнительно прикреплен еще один пергаментный лист.
   - Господа, - сказал нотариус, - если  вам  угодно  будет  сесть,  то  я
прежде всего прочту эту пометку,  указывающую  все  формальности,  которые
должны быть выполнены при вскрытии завещания.
   Нотариус,  д'Эгриньи,  Роден  и  Габриель   заняли   места.   Габриель,
поместившийся спиной к камину, не мог  видеть  висевших  по  его  сторонам
портретов.
   Самюэль, несмотря на приглашение нотариуса, остался на ногах. Он  стоял
за стулом господина Дюмениля, который начал чтение:
   - "13 февраля 1832 года мое завещание должно быть доставлено  на  улицу
св.Франциска, N_3.
   Ровно в десять часов утра дверь  красной  гостиной  будет  открыта  для
наследников. Вероятно, они прибудут в Париж заранее и в ожидании этого дня
будут иметь время доказать свое происхождение.
   Как только они соберутся, мое завещание будет прочитано. При  последнем
ударе  двенадцати  часов  в  правах  наследства  будут   утверждены   лишь
находящиеся в это  время  в  красной  гостиной  наследники,  лично,  а  не
представленные поверенными. Надеюсь, что это условие сохранится, благодаря
преданию, в моей семье в течение ста пятидесяти лет,  и  они  прибудут  до
полудня 13 февраля в улицу св.Франциска".
   Прочитав эти слова звучным и громким голосом, нотариус заявил:
   - Господин Габриель-Франциск-Мари де Реннепон, священник, подтвердивший
нотариальными актами свое происхождение, с  отцовской  стороны,  от  семьи
Реннепон и приходящийся  праправнукам  завещателю,  находится  здесь  пока
единственным  представителем  наследников.   Согласно   воле   завещателя,
приступаю к чтению завещания.
   После   этого   заявления   нотариус   вынул   из   пакета   завещание,
предварительно вскрытое с соблюдением законных формальностей председателем
суда. Отец д'Эгриньи облокотился на стол. Он был не в  состоянии  сдержать
прерывистого  дыхания.  Габриель   ожидал   чтения   скорее   с   чувством
любопытства, чем нетерпения.
   Роден сидел в некотором отдалении от стола. На коленях он держал старую
шляпу, на дне которой, прикрытые грязным  клетчатым  платком,  лежали  его
часы... Чутко-настороженное внимание социуса все время  раздваивалось:  он
то прислушивался к малейшему шуму, доносившемуся из-за дверей, то наблюдал
за медленным  движением  часовой  стрелки,  казалось,  торопя  ее  гневным
взглядом маленьких глаз. Трудно было выразить, с каким нетерпением он ждал
наступления полудня.
   Нотариус  развернул   пергамент   и   посреди   глубочайшего   молчания
внимательных слушателей начал читать следующее:

   "Деревня Вильтанез, 13 февраля 1682 г.
   Я решился избавиться смертью от позора ссылки  на  каторгу,  к  которой
меня приговорили, как вновь впавшего в ересь, неумолимые враги моей семьи.
   Жизнь и без того мне слишком горька со времени  смерти  сына,  ставшего
жертвой  таинственного  преступления...  Бедный  Анри:  ему   было   всего
девятнадцать лет...  Его  убийцы  остались  неизвестными...  Нет...  я  их
знаю... если можно верить предчувствиям... Чтобы сохранить состояние этому
ребенку, я сделал вид, что отрекаюсь от протестантской религии... Пока  он
был жив, я строго исполнял все  требования  католической  веры...  Как  ни
возмущала меня эта ложь, но дело шло о благе  любимого  существа...  Когда
его убили, терпеть насилие над собой стало мне больше невмоготу... За мной
шпионили, меня обвинили и судили  как  неисправимого  еретика...  Все  мое
состояние было  конфисковано,  самого  же  меня  приговорили  к  каторжным
работам.
   Ужасное время!..
   Рабство и нищета! Кровавый деспотизм и религиозная нетерпимость!..  Как
сладко покидать жизнь... не видеть больше ни таких  страданий,  ни  такого
горя!.. Какой покой!.. И через несколько  часов  я  буду  испытывать  этот
полный покой... Я умру, но надо  подумать  о  тех  из  моих  близких,  кто
остается в живых... лучше сказать, кто будет жить... в иные,  быть  может,
лучшие  времена...  От  всего  моего  состояния  у  меня  осталось  только
пятьдесят тысяч экю. Я доверил их своему другу. Сына у меня больше нет, но
есть много родных, изгнанных и рассеянных по свету. Разделить  между  ними
эти пятьдесят тысяч  было  бы  для  них  слишком  ничтожной  помощью...  Я
поступил с этими деньгами иначе. Сделал я это по совету человека, которого
почитаю за живое воплощение Божества  на  земле:  его  разум,  мудрость  и
доброта почти Божественны. Два раза в жизни видел я его...  оба  раза  при
самых  мрачных  обстоятельствах...  Два  раза  я  был  обязан  ему   своим
спасением... Однажды он спас мою душу... в другой раз - жизнь...
   Увы! Он спас бы, может быть, и  моего  сына...  Но  он  явился  слишком
поздно... слишком поздно...
   Прежде чем со мной расстаться, он  хотел  уговорить  меня  не  умирать,
потому что ему было известно все. Но голос его был бессилен: я  чувствовал
себя слишком разбитым, угнетенным и несчастным. Странное дело!.. Когда, он
уверился в  моей  непоколебимой  решимости  покончить  с  жизнью,  у  него
невольно вырвался горький намек... как будто он завидовал мне... завидовал
моей смерти!.. Разве он был осужден на жизнь?
   Да... Он сам себя присудил к жизни, к жизни на пользу человечества... А
между тем жизнь ему, видимо, была в тягость; я помню, с каким отчаянием, с
какой болезненной усталостью он воскликнул однажды: "О! жизнь...  Жизнь!..
Кто избавит меня от нее?.."
   Нелегка же она ему была... Он ушел...  Его  последние  слова  заставили
меня с ясным спокойствием ждать смертного часа...
   Благодаря ему смерть моя не  будет  бесполезной...  Благодаря  ему  эти
строки,  начертанные  рукой  человека,  который  через   несколько   часов
перестанет  существовать,  породят,  быть  может,  спустя  полтораста  лет
великие и замечательные дела. Да, великие и благородные дела...  если  моя
воля будет свято выполнена потомками, потому что я обращаюсь  к  ним.  Для
того, чтобы они поняли и оценили мою последнюю  волю...  волю,  которую  я
умоляю