душе, и знаешь почему?.. Потому  что  я  сказал
себе: бедная девушка!.. она мужественно сдержала  слово...  она  предпочла
труд, страдания и лишения - возможности получить от другого любовника  все
то, что ей нужно... все то, что давал ей я, пока  был  в  силах...  И  эта
мысль меня оживила и подкрепила... Мне  нужно  было  это...  необходимо...
нужно... потому что я горел... я горю и теперь... - прибавил он, сжимая от
боли кулаки. - Ну, наконец, настала минута  счастья,  мне  это  помогло...
Спасибо, дорогая... мужественная Сефиза... Да, ты, добра и  мужественна...
и ты честно поступила... Видишь, я никого, кроме тебя, никогда не любил...
И если среди всей этой  грязи...  этого  отупляющего  разврата...  у  меня
являлась... светлая мысль...  сожаление  о  том,  что  я  не  был  хорошим
человеком... эта  мысль  соединялась  всегда  с  воспоминанием  о  тебе...
Спасибо, моя верная подруга... - и Жак протянул  Сефизе  холодеющую  руку,
причем его сухие, воспаленные глаза подернулись слезою. - Спасибо...  если
я  умру...  я  умру  довольный...  если  останусь  жив...  я   буду   жить
счастливый... Дай твою руку... храбрая Сефиза... ты поступила как честное,
благородное создание...
   Вместо того чтобы пожать руку Жака, коленопреклоненная девушка опустила
голову и не смела даже поднять глаз на своего возлюбленного.
   - Ты мне не отвечаешь? - сказал он, наклоняясь к девушке. - Ты не даешь
мне руки?.. Отчего?..
   Несчастная отвечала только заглушенными рыданиями... Казалось, она была
раздавлена бременем стыда, ее поза  была  смиренна  и  полна  мольбы:  она
касалась лбом ног Жака.
   Голыш, удивленный  этим  молчанием  и  поступками  Сефизы,  смотрел  на
Королеву Вакханок с возрастающим изумлением. Затем, с изменившимся лицом и
дрожащими губами он прошептал, задыхаясь:
   - Сефиза!.. я тебя знаю... Ты не берешь моей руки... значит...
   У него не хватило голоса, и он  глухо  проговорил  несколько  мгновений
спустя:
   - Когда шесть недель  тому  назад  меня  повели  в  тюрьму,  ты...  мне
сказала: "Жак! клянусь жизнью, что я буду жить честно, чего бы мне это  ни
стоило... я буду работать... терпеть нужду!.." Ну... теперь... я знаю, что
ты никогда не лжешь... скажи мне... что ты  сдержала  слово...  и  я  тебе
поверю...
   Сефиза  отвечала  только  рыданиями,  прижимая  колени  Жака  к   своей
вздымающейся груди.
   Странное противоречие...  но  встречающееся  чаще  чем  думают...  Этот
отупевший от вина и  разврата  человек...  человек,  предававшийся  всяким
излишествам, следуя пагубным внушениям Морока, живший со времени выхода из
тюрьмы среди постоянных оргий,  почувствовал  страшный,  чудовищный  удар,
узнав по молчаливому признанию Сефизы о неверности этой  девушки,  любимой
им, несмотря на ее первое падение,  которого  она,  впрочем,  от  него  не
скрывала. Первое движение Голыша было ужасно;  несмотря  на  слабость,  он
вскочил на ноги, схватил нож и, прежде чем могли ему помешать,  замахнулся
им на Сефизу. Но в ту минуту, когда  он  хотел  нанести  удар,  несчастный
испугался убийства, бросил нож, закрыл лицо руками и упал навзничь на свое
место.
   При крике Нини-Мельницы, который хотя  поздно,  но  все-таки  бросился,
чтобы отнять нож,  Сефиза  подняла  голову.  Отчаяние  Жака  разрывало  ей
сердце; она вскочила, бросилась ему на шею, несмотря на его  сопротивление
и, заливаясь слезами, воскликнула:
   - Жак! Боже! О! Если бы ты знал!.. если бы ты  знал!..  Послушай...  не
обвиняй меня, не выслушав... Я все тебе скажу... клянусь, не солгу... Этот
человек (и она указала на Морока) не осмелится отрицать... он пришел... он
сказал мне: "Имейте настолько мужества, чтобы..."
   - Я тебя не упрекаю... я не имею на это права...  Оставь  меня  умереть
спокойно... это мое  единственное  желание...  -  прервал  ее  Жак  слабым
голосом, отстраняя от себя; затем он  прибавил  с  горькой  улыбкой:  -  К
счастью... мои счеты сведены... я  знал...  что  делаю...  когда...  делал
вызов... дуэль на водке.
   - Нет... ты не умрешь... ты меня выслушаешь,  -  воскликнула  Сефиза  в
безумном порыве. - Ты выслушаешь меня... и все они  также...  Вы  увидите,
виновата ли я... Не правда  ли,  господа,  вы  увидите,  заслуживаю  ли  я
жалости, вы заступитесь за меня перед Жаком?.. Потому что если я вынуждена
была продаться, то под влиянием нужды и безработицы... не  для  роскоши...
вы видите мои лохмотья... но  чтобы  достать  хлеб  и  кров  моей  бедной,
больной и умиравшей сестре, еще более жалкой, чем  я...  Есть  из-за  чего
меня пожалеть... так как  говорят,  что  продаются  ради  удовольствия!  -
воскликнула несчастная с ужасным взрывом хохота.
   Затем с дрожью отвращения она прибавила почти шепотом:
   - О! Если бы ты знал, Жак... как это отвратительно, какой это постыдный
торг... Словом, я решилась убить себя, чтобы только не прибегать  к  этому
вторично... и я бы уже убила себя, если бы мне не сказали, что ты здесь...
   Затем, увидя, что Жак ей не отвечает, а только печально качает головой,
все более слабея, Сефиза всплеснула руками и начала умоляющим тоном.
   - Жак, сжалься! Одно слово... прощения!
   - Господа, пожалуйста, удалите эту женщину! - воскликнул  Морок.  -  Ее
вид слишком тяжел для моего друга.
   - Послушайте, голубушка, будьте благоразумны! - заговорили некоторые из
присутствующих, глубоко взволнованные сценой.  -  Оставьте  его...  подите
сюда... Ему не угрожает никакой опасности... успокойтесь...
   - Ах, господа! - молила несчастная, заливаясь слезами и ломая  руки.  -
Выслушайте меня... дайте мне вам сказать... я сделаю все, что хотите...  я
уйду... только помогите ему... пошлите за врачом... не дайте  ему  умереть
так... Посмотрите!.. Боже!.. какие судороги... он страшно страдает...
   - Она права! надо послать за доктором! - сказал кто-то.
   - Где его найти... они так заняты теперь... - отвечал другой.
   - А знаете, что лучше всего сделать? -  предложил  третий.  -  Больница
напротив, перенесем беднягу туда... там ему окажут первую  помощь...  Одна
из досок стола послужит носилками, а скатерть - простыней...
   - Да, да, верно, - поддержали его несколько голосов.
   - Перенесем его туда... пойдемте...
   Жак, отравленный алкоголем, потрясенный встречей с  Сефизой,  испытывал
нервный припадок. Несчастный был в агонии. Его пришлось привязать к доске,
служившей носилками; два человека  подняли  их,  а  Сефиза  выпросила  как
милостыню разрешения проводить Жака до больницы.
   Когда эта мрачная процессия вышла из большого зала  трактира,  началось
всеобщее бегство. Все тщательно завертывались в плащи, чтобы не видно было
костюмов. К счастью,  нанятые  заранее  кареты  уже  стояли  у  крыльца  в
довольно большом количестве. Дерзкий вызов был доведен  до  конца,  смелая
бравада выполнена, и можно было с честью удалиться с поля брани.
   Тем временем, когда еще  не  все  успели  выйти,  на  соборной  площади
раздались со страшной яростью оглушительные крики. Жака донесли до  выхода
из трактира. Впереди носилок Морок и Нини-Мельница старались проложить  им
дорогу. Вскоре густой наплыв толпы  совершенно  преградил  путь,  и  новые
крики послышались на углу площади у самого собора.
   - Что там такое? - спросил Нини-Мельница у  человека  с  отвратительной
наружностью, пробивавшегося впереди него. - Что это за крики?
   - А это опять режут отравителя... как искрошили и  первого,  брошенного
теперь в реку, - отвечал этот человек. - Хотите _полюбоваться_...  так  не
жалейте локтей... а то опоздаете!
   Едва негодяй произнес эти слова, как ужасный вопль  покрыл  шум  толпы,
сквозь которую с  трудом  пробирались  носильщики  Голыша,  предшествуемые
Мороком, Этот раздирающий вопль принадлежал Сефизе... Жак,  один  из  семи
наследников Реннепона, испустил последний вздох на ее руках.
   Роковое совпадение... В ту самую минуту, как Сефиза отчаянно закричала,
заметив  смерть  Жака,  в  другом  конце  площади  раздался  жуткий   крик
убиваемого отравителя... Этот дальний  умоляющий  крик,  прерывавшийся  от
ужаса и подобный последнему призыву человека, противящегося ударам  убийц,
заставил Морока похолодеть среди его гнусного триумфа.
   -  Проклятие!!!  -  воскликнул  ловкий  убийца,  избравший  для  своего
преступления смертоносное, но  законное  орудие:  пьянство  и  разврат.  -
Проклятие!!! это голос аббата д'Эгриньи! Его убивают!



        "9. ОТРАВИТЕЛЬ"

   Надо бросить взгляд назад для  того,  чтобы  объяснить,  каким  образом
Морок в момент смерти Жака Реннепона мог услыхать взволновавший  его  крик
отчаяния аббата д'Эгриньи.
   Сцены, которые мы сейчас будем описывать, ужасны... Да будет  позволено
нам надеяться, что они когда-нибудь послужат уроком  и  что  эта  страшная
картина сможет предотвратить - благодаря ужасу, внушаемому ею, - крайности
чудовищного варварства, которым предается слепая, невежественная и  полная
самых мрачных заблуждений толпа, когда  она  позволяет  тупым  и  жестоким
вожакам увлечь себя...
   Как мы уже говорили, нелепейшие  тревожные  слухи  распространялись  по
Парижу; рассказывали, что не только отравляют больных и воду  в  фонтанах,
но что было поймано несколько негодяев в  тот  момент,  когда  они  сыпали
мышьяк в жбаны виноторговцев, находящиеся обычно  на  прилавках,  наготове
для клиентов.
   Голиаф должен был вернуться к Мороку, передав поручение отцу д'Эгриньи,
который ожидал его в одном из  домов  на  Архиепископской  площади.  Зайдя
освежиться к виноторговцу на улице Каландр, Голиаф выпил два стакана  вина
и расплатился. Пока кабатчица готовила  сдачу,  Голиаф  машинально  и  без
всякого умысла положил руку на отверстие жбана.
   Громадный  рост  и  отталкивающая,  грубая  физиономия   великана   уже
встревожили кабатчицу, наслушавшуюся народных толков об отравителях.
   Заметив движение Голиафа, она с ужасом воскликнула:
   - Господи! Вы, кажется, что-то бросили в вино!
   При этом громком и испуганном возгласе два или три посетителя, сидевшие
за столом, подбежали к прилавку, и один из них необдуманно закричал:
   - Да это отравитель!
   Голиаф, не имевший понятия о мрачных слухах, распространившихся в  этом
квартале, сперва не понял, в чем его обвиняют.  Посетители  все  больше  и
больше возвышали голоса, приставая к нему, а великан,  уверенный  в  своей
силе, только  презрительно  пожал  плечами  и  грубо  потребовал  сдачу  у
растерявшейся и бледной от испуга хозяйки, которая уже забыла о деньгах.
   - Ах ты разбойник! - закричал  один  из  посетителей  так  громко,  что
многие прохожие остановились, прислушиваясь. - Тебе сдачу дадут, когда  ты
скажешь, что бросил в жбан.
   - Как, он что-то бросил в вино) - спросил какой-то прохожий.
   - Быть может, это отравитель! - сказал другой.
   - Его бы следовало арестовать, - прибавил третий.
   - Да, да, - поддержали первые обвинители, честнейшие, быть может, люди,
но охваченные всеобщей паникой. - Надо его арестовать  непременно...  ведь
его поймали в то время, как он бросал яд в один из жбанов на прилавке.
   Слова "это  отравитель"  быстро  пробежали  по  толпе,  которая  раньше
состояла из трех-четырех человек, а теперь с каждой минутой  возрастала  у
дверей виноторговца. Начали  раздаваться  глухие  угрожающие  возгласы,  и
первый обвинитель, видя, что его опасения встречают такой сильный отклик и
оправдание, счел своим гражданским долгом схватить Голиафа за  шиворот  со
словами:
   - Пойдем к караульному, разбойник! Там разберутся.
   Великан, раздраженный бранью, настоящего значения  которой  он  не  мог
себе объяснить, пришел в ярость от внезапного нападения. Уступая природной
грубости, он опрокинул своего противника на прилавок и начал его  дубасить
кулаками.
   Во время этой свалки несколько  бутылок  и  оконных  стекол  со  звоном
разбились, а перепуганная кабатчица вопила изо всех сил:
   - Помогите!.. Отравитель!.. Убийца!.. Караул!..
   При  звоне  разбиваемого  стекла,  при  криках  отчаяния   сгрудившиеся
прохожие, из которых многие твердо  верили  в  существование  отравителей,
бросились  в  лавку,  чтобы  помочь  схватить  Голиафа.  Благодаря   своей
геркулесовой силе последний, после нескольких минут  борьбы  с  семью  или
восемью  противниками,  повалил  некоторых,  из  самых  рьяных,  оттолкнул
других, отступил к прилавку и, сделав могучий разбег, ринулся, как  боевой
бык, нагнув голову, на толпу, которая  загораживала  ему  дверь;  проложив
себе дорогу могучими плечами и кулаками атлета, он бросился со всех ног  к
площади собора Парижской Богоматери. Одежда его была в клочьях, голова без
шапки, а лицо бледное и разъяренное. В погоню за ним тотчас  же  бросилась
многолюдная толпа, и сотни голосов восклицали:
   - Хватайте!.. хватайте отравителя!
   Услышав эти крики и увидев перед собою человека с мрачным,  растерянным
лицом, встретившийся по дороге приказчик из мясной, недолго думая,  бросил
под ноги Голиафу громадную пустую корзинку, которую нес на голове. Великан
оступился о неожиданное препятствие и упал, а мясник, считая свой поступок
геройским, словно он бросился навстречу бешеной собаке, кинулся на Голиафа
и покатился с ним по мостовой, крича изо всей мочи:
   - Помогите! Вот отравитель... помогите!
   Эта сцена  происходила  уже  под  вечер,  недалеко  от  собора,  но  на
значительном удалении от толпы, теснившейся  у  трактира,  где  находились
участники карнавала  холеры,  и  у  госпиталя.  При  пронзительных  криках
мясника от этой толпы отделилось  и  побежало  к  месту  борьбы  несколько
человек, во главе которых опять очутились  каменолом  и  Цыбуля.  Сюда  же
успели добежать и прохожие, преследовавшие  мнимого  отравителя  от  улицы
Каландр. При виде грозной толпы Голиаф, все еще не отбившийся от  мясника,
который вцепился в него с упорством бульдога, почувствовал, что  погибнет,
если не избавится от противника. Страшным ударом кулака  он  раскроил  ему
челюсть и, освободившись от его  тисков,  успел  вскочить  на  ноги.  Хотя
Голиаф чувствовал себя еще оглушенным, он все же  сделал  несколько  шагов
вперед, но внезапно остановился, увидев, что окружен со всех сторон. Сзади
возвышался собор, а прямо на  него,  слева  и  справа  бежали  разъяренные
враги.
   Крики страшной боли, испускаемые мясником, обливавшимся кровью,  только
способствовали возбуждению народной ярости. Для Голиафа наступила страшная
минута. Он оставался один среди все более сужавшегося круга людей и  видел
только разгневанных врагов, которые бросались на него с  криками,  угрожая
смертью.  Как  загнанный  вепрь,   прежде   чем   начать   отбиваться   от
преследовавшей его остервенелой своры, Голиаф,  одурев  от  ужаса,  сделал
несколько порывистых, но нерешительных шагов. Затем, отказавшись от  мысли
о побеге, который был совершенно невозможен, великан, инстинктивно  понял,
что ему нечего ждать пощады от толпы, ослепленной и оглушенной  яростью  и
тем более безжалостной, поскольку эти люди считали  себя  вполне  правыми;
Голиаф решился, по крайней мере, дорого продать свою жизнь. Он сунул  руку
в карман за ножом. Ножа не  оказалось.  Тогда  он  встал  в  позе  атлета,
опираясь на левую ногу, выставил вперед  полусогнутые  руки,  которые  так
напряглись в мышцах, что стали тверже и  крепче  железа,  и  храбро  начал
ждать нападения.
   Первой из нападающих оказалась Цыбуля. Мегера, запыхавшись, вместо того
чтобы  броситься  на  Голиафа,  остановилась,  нагнулась,  сняла  с   ноги
громадный деревянный башмак и, ловко прицелившись, с такой  силой  бросила
его в голову великана, что он попал ему прямо в глаз  и  наполовину  вышиб
его из орбиты. Голиаф схватился за окровавленное лицо обеими руками,  и  у
него вырвался крик жестокой боли.
   - Что,  небось,  скосился  немножко?  -  сказала  Цыбуля,  разразившись
хохотом.
   Обезумев от боли, Голиаф ринулся на толпу, не ожидая  более  нападения;
его  геркулесова  сила  удерживала  до  сих  пор  этих  людей,   так   как
единственный человек,  являвшийся  ему  достойным  противником,  а  именно
каменолом, был оттиснут толпою.
   Как ни силен был великан, - причем гнев и боль  удваивали  его  силу  и
борьба  его  была  ужасна,  -  долго  продержаться  он  не  мог...  Однако
несчастный пал не сразу... Несколько минут в куче борющихся людей то  тут,
то там показывалась мощная рука атлета, опускавшаяся, как молот, на черепа
и на лица врагов, то его огромная окровавленная голова, в лохматые  волосы
которой вцеплялись, оттягивая ее книзу, чьи-то вражеские  руки.  Толчки  и
страшная сумятица в куче борцов свидетельствовали,  что  Голиаф  защищался
отчаянно. Но вот к нему пробрался и каменолом... Голиафа повалили.
   Долгий крик  дикой  радости  ознаменовал  это  падение,  потому  что  в
подобных обстоятельствах упасть - значит... умереть.
   Тысяча задыхающихся и гневных голосов повторяла с восторгом:
   - Смерть отравителю... смерть!
   Тогда началась одна из тех  сцен  мучений  и  бойни,  которая  достойна
людоедов. Ужасное зверство, тем  более  невероятное,  что  среди  подобной
толпы пассивными свидетелями или даже действительными  участниками  бывают
нередко люди вполне честные и гуманные, но доведенные до самых  варварских
поступков своим невежеством и  суеверием,  заставляющим  их  думать,  что,
действуя так, они исполняют требования  непреклонной  справедливости.  Как
это бывает, вид крови, струившейся из ран Голиафа,  опьянил  нападающих  и
удвоил их ярость.  Сотни  рук  наносили  ему  удары;  несчастного  топтали
ногами, разбили ему лицо, продавили  грудь.  Среди  глухого  шума  ударов,
сопровождаемого сдавленными стонами, слышались крики: "Смерть отравителю!"
Казалось, что всякий,  повинуясь  какому-то  кровожадному  безумию,  хотел
лично нанести удар, собственноручно вырвать клочок  мяса.  Женщины...  да,
женщины... матери - и те с яростью бросались на окровавленное тело.
   Наступила минута невыразимого ужаса.  Голиаф,  которого  толпа  палачей
считала уже мертвым, лицо  которого  было  все  в  кровоподтеках,  Голиаф,
забрызганный грязью, в одежде, превратившейся в  лохмотья,  с  обнаженной,
окровавленной, раздробленной грудью, Голиаф, пользуясь минутным утомлением
своих палачей, вскочил на секунду  на  ноги  с  той  силой,  какую  иногда
придают последние  конвульсии  агонии.  Он  был  ослеплен,  залит  кровью,
отмахивался  от  воображаемых  ударов,  и  из  его  уст  с  потоком  крови
вырывались слова:
   - Пощады... я не отравитель... пощады!
   Это неожиданное  воскресение  произвело  такой  потрясающий  эффект  на
толпу, что она невольно попятилась назад, и  вокруг  Голиафа  образовалось
пустое пространство. Крики смолкли,  в  некоторых  сердцах  дрогнула  даже
жалость. Но каменолом,  при  виде  окровавленного  и  протягивавшего  руки
врага, крикнул, жестоко намекая на известную всем игру в жмурки:
   - Эй! Жарко!
   И затем страшным пинком ноги в живот он повалил жертву на землю, причем
голова Голиафа дважды стукнулась о мостовую...
   В ту минуту, когда Голиаф упал, в толпе раздался возглас:
   - Да это Голиаф!.. Остановитесь... несчастный невиновен!
   И отец д'Эгриньи  -  это  был  он,  -  уступая  великодушному  чувству,
пробился в первые ряды участников  этой  сцены  и,  бледный,  возмущенный,
угрожающий, закричал:
   - Вы трусы! Вы убийцы! Этот человек  ни  в  нем  не  виноват...  я  его
знаю... вы ответите за его смерть!
   Толпа встретила необузданным шумом пылкие слова отца д'Эгриньи.
   - А! Так ты знаешь отравителя? - воскликнул каменолом, схватив  иезуита
за шиворот. - Ты сам, быть может, отравитель?
   - Негодяй! - кричал аббат, стараясь вырваться. - Ты смеешь  прикасаться
ко мне?
   - Я... я все смею! - отвечал каменолом.
   - Он его знает... это такой же отравитель! -  кричали  в  толпе,  густо
обступившей аббата, в то время как Голиаф, череп которого  раскроился  при
падении, испускал предсмертные хрипы. При резком движении отца  д'Эгриньи,
старавшегося  о