е  безнадежно  больного,  от  которого
отказались самые искусные врачи, - с иронией продолжал  Роден.  -  Ну-с...
дальше?
   И, засунув руки в карманы панталон,  он  не  сводил  взгляда  с  аббата
д'Эгриньи.
   - Ваше преподобие жестоко меня порицали, - продолжал аббат-маркиз, - не
за то, что я  старался  всеми  силами  захватить  имущество,  предательски
отнятое у нашей общины.
   - Все казуисты нашли, что вы были правы,  -  прервал  его  кардинал.  -
Текст вполне ясен.  Всякое  предательски  утаенное  имущество  может  быть
возвращено всеми правдами и неправдами.
   - Поэтому-то, - продолжал д'Эгриньи, - его преподобие отец Роден ставил
мне в упрек только военную грубость моих приемов... причем он находил, что
насилие теперь опасно, так как не согласуется с духом времени... Хорошо...
Но, во-первых, меня не могли по закону ни за что преследовать...  и  кроме
того, не будь роковой случайности, успех, каким грубым и резким он  бы  ни
был, венчал бы операцию... Теперь не могу ли я... спросить, что он...
   - Что я сделал большего? - грубо прервал его  Роден.  -  Что  я  сделал
лучшего, чем вы? Насколько я подвинул дело Реннепонов, принятое от  вас  в
безнадежном состоянии? Вы это желаете знать?
   - Да, именно это, - сухо отвечал отец д'Эгриньи.
   - Ну-с, так я должен признаться, - с насмешливой улыбкой отвечал Роден,
- что вместо великих, громадных, шумных дел, сотворенных  вами,  я  создал
только несколько маленьких, детских, незаметных мелочей! Да, я  тот  самый
человек, который осмеливался высказываться за широту  взглядов,  я  провел
эти шесть недель таким глупым образом, что вы этого и представить себе  не
можете!
   - Я никогда не позволил бы себе сделать вам этот упрек, как  бы  он  ни
казался заслуженным! - с горькой улыбкой заметил аббат.
   - Упрек? - сказал Роден, пожимая плечами. - Упрек? этим словом вы  сами
себя осудили. Знаете, что я писал о вас в Рим  шесть  недель  тому  назад:
"Отец  д'Эгриньи  обладает  многими  достоинствами,  он  мне  будет  здесь
служить" ("с завтрашнего дня я поручу вам много дел",  -  ввернул  Роден),
но, прибавил я дальше: "он недостаточно велик, чтобы уметь  сделаться  при
случае малым". Понятно вам это?
   - Не совсем, - отвечал аббат д'Эгриньи, краснея.
   - Тем хуже для вас, - продолжал Роден, - и это доказывает,  что  я  был
прав. Ну-с, так если вам угодно знать, у меня столько ума, чтобы в течение
шести недель разыгрывать дурака!.. Да-с...  я  болтал  с  гризетками,  это
я-то! Я говорил о прогрессе, гуманности, свободе, женской эмансипации... с
молодой девицей, обладающей взбалмошной головой...  Я  говорил  о  великом
Наполеоне, бонапартистском фетише, со старым, глупым солдатом. Я говорил о
славе Империи, об унижении Франции, о надеждах  Римского  короля  с  одним
добрейшим  французским  маршалом,  у  которого  сердце  полно  обожания  к
похитителю тронов, сидевшему на цепи на острове св.Елены, но голова так же
пуста и звонка, как военная труба... так  что  достаточно  вдунуть  в  эту
пустую башку несколько  воинственных,  патриотических  фраз,  и  подымется
такой шум, что и не разобрать, что такое, зачем и почему! Я сделал больше,
клянусь честью! Я болтал о любви с диким молодым тигром. Говорю  вам,  что
было жаль глядеть, как неглупый все-таки человек унижался всеми способами,
чтобы завязать тысячу нитей этой темной интриги! Не  правда  ли,  красивое
зрелище - видеть, как паук упрямо плетет свои сети?.. Как  это  интересно:
маленькое черное существо, протягивающее нить  за  нитью,  связывая  одни,
подтягивая другие, удлиняя третьи. Вы пожимаете плечами: есть  чего,  мол,
смотреть! А приходите-ка часа через два-три, и что вы увидите? - маленькое
черное существо, наевшееся до отвалу, а в его сетях дюжину глупых ошалелых
мух, так запутавшихся, так  скованных,  что  маленькому  черному  существу
остается только назначить, когда ему вздумается, час и минуту своего обеда
любой из них.
   Говоря это, Роден странно улыбался.
   Его глаза, вечно полузакрытые вялыми веками, открылись  теперь  во  всю
ширь  и  блестели  необычным  огнем.  Иезуит   приходил   в   лихорадочное
возбуждение,  которое   он   приписывал   борьбе   со   своими   сановными
собеседниками,  невольно   подчинявшимися   его   резкому   и   необычному
красноречию.
   Отец д'Эгриньи начинал уже раскаиваться, что затеял этот  разговор,  но
продолжал с плохо сдерживаемой иронией:
   - Я не оспариваю тонкости ваших действий. Я готов с  вами  согласиться,
что все это очень мелочно и пошло, но для признания  ваших  качеств  этого
мало... Я желал бы знать...
   - Чего я достиг всем этим? - прервал его Роден  с  необычным  для  него
жаром. - А загляните-ка в мою паутину, и вы увидите в ней красивую дерзкую
девушку, так сильно гордившуюся шесть недель тому  назад  своей  красотой,
умом и смелостью. Посмотрите  на  нее  теперь:  бледная,  измученная,  она
смертельно ранена в самое сердце...
   - Но этот порыв рыцарской отваги индийского принца, который  взволновал
весь Париж, - сказала  княгиня,  -  разве  он  не  тронул  мадемуазель  де
Кардовилль?
   - Да... но я парализовал действие  этого  безумного  и  дикого  порыва,
доказав девушке, что  недостаточно  уметь  убивать  черных  пантер,  чтобы
доказать, что можешь быть верным, нежным и чувствительным возлюбленным.
   - Хорошо, - сказал д'Эгриньи, - положим, что это доказано:  мадемуазель
де Кардовилль ранена в самое сердце...
   - Но что в  этом  хорошего  для  дела  о  наследстве  Реннепонов?  -  с
любопытством вмешался кардинал, облокачиваясь на стол.
   - Во-первых, - сказал Роден, -  когда  один  из  самых  опасных  врагов
смертельно ранен, он  покидает  поле  битвы...  Это  уже  немалая  выгода,
по-моему.
   - В самом деле, - заметила княгиня, - что ум и смелость мадемуазель  де
Кардовилль могли сделать ее душой союза, направленного против нас.
   - Хорошо, - упрямо продолжал аббат д'Эгриньи. -  Положим,  она  с  этой
стороны нам помешать не может... это прямой выигрыш... но  ведь  сердечная
рана не помешает ей наследовать?
   - А кто вам это сказал? - холодно и самоуверенно произнес  Роден.  -  А
знаете ли вы, зачем я ее сначала сблизил, а  потом  разлучил  с  Джальмой,
употребив на это так много усилий?
   - Я вас и спрашиваю, почему эти сердечные бури помешают мадемуазель  де
Кардовилль и принцу воспользоваться наследством?
   - А если раздается гром  и  сверкает  молния,  небо  бывает  чисто  или
покрыто тучами? - спросил презрительно Роден. - Будьте спокойны,  я  знаю,
где поставить громоотвод. Что касается господина Гарди,  то  этот  человек
жил во имя трех целей: для своих рабочих, для друга, для  возлюбленной!  И
сердце его поражено точными ударами. Я всегда целюсь прямо в  сердце,  это
законно и надежно.
   - Это законно, верно и похвально! - сказал епископ. - Потому что, как я
слышал, этот фабрикант имел любовницу... а воспользоваться дурной страстью
для наказания преступника превосходно...
   - Ясно... - прибавил  кардинал.  -  У  них  порочные  наклонности,  ими
пользуются... вся вина в них...
   - Мать Перпетю, - заметила княгиня, - употребила  все  средства,  чтобы
вскрыть отвратительное прелюбодеяние.
   - Положим, что господин Гарди поражен в самых дорогих привязанностях, я
это допускаю, - сказал  отец  д'Эгриньи,  только  пядь  за  пядью  уступая
противнику. - Его состоянию  нанесен  страшный  удар,  но  это  еще  более
заинтересует его в получении огромного наследства...
   Этот довод показался чрезвычайно серьезным и обоим духовным  сановникам
и княгине. Они с любопытством взглянули на Родена. Вместо ответа последний
подошел к буфету, и, вопреки своей  обычной  стоической  воздержанности  и
отвращению к вину, он оглядел графины и спросил:
   - Что в них такое?
   - Бордо и херес...  -  отвечала  княгиня,  удивленная  таким  внезапным
интересом Родена.
   Роден взял один из графинов, не обращая внимания на его содержимое,  и,
налив себе стакан мадеры,  выпил  вино  залпом.  Уже  несколько  минут  он
испытывал какую-то странную дрожь.  За  дрожью  последовала  слабость,  он
надеялся, что вино подкрепит его. Вытерев губы грязной рукой, он  вернулся
к столу и, обратившись к отцу д'Эгриньи, сказал:
   - Что вы мне сказали о господине Гарди?
   - Что, потеряв  свое  состояние,  он  будет  с  еще  большей  алчностью
держаться за наследство, - повторил отец д'Эгриньи,  внутренне  возмущаясь
повелительным тоном Родена.
   - Господин Гарди будет думать о деньгах! -  начал  Роден,  презрительно
пожимая плечами. - Разве он может о чем-нибудь думать? В нем все  разбито.
Равнодушный ко всему в мире, он погружен в тупое  отчаяние  и  выходит  из
него только затем, чтобы разразиться рыданиями.  Тогда  он  с  машинальной
ласковостью обращается к окружающим, усердно заботящимся о нем (я поместил
его в хорошие руки), и, кажется, начинает чувствовать благодарность за  то
нежное участие, которое они беспрестанно ему  выказывают.  Ведь  он  очень
добр... превосходный человек... столь же слабый,  как  и  превосходный.  В
этой области вы и должны будете действовать,  отец  д'Эгриньи,  для  того,
чтобы завершить начатое дело.
   - Я? - спросил аббат с удивлением.
   - Да... и тогда вы увидите, достаточно ли важны результаты,  которых  я
добился... и... - при этих словах Роден прервал себя и, проведя  рукой  по
лбу, заметил: - Как странно!
   - Что с вами? - спросила с участием княгиня.
   - Ничего, - отвечал Роден, вздрагивая. - Должно быть, это от вина...  я
к нему не привык... я чувствую головную боль... но это пройдет.
   - У вас, дорогой отец, глаза действительно налились кровью!  -  сказала
княгиня.
   - Это потому, что я слишком пристально вглядываюсь в  свою  паутину,  -
продолжал иезуит с мрачной улыбкой. - И надо еще поглядеть на  нее,  чтобы
хорошенько  показать  отцу  д'Эгриньи,  притворяющемуся  близоруким,  моих
других мушек... например, дочерей маршала Симона.  Девочки  день  ото  дня
делаются  все  грустней  и  удрученней,  их  отделяет  от   отца   ледяная
преграда... А сам маршал со дня смерти отца совсем растерян,  его  терзают
противоречивые сомнения... Сегодня ему  кажется,  что  он  опозорен,  если
сделает так-то... завтра он уверен, что позор неизбежен, если  он  так  не
сделает: этот солдат, герой Империи, доведен  теперь  до  того,  что  стал
слабее и  нерешительнее  ребенка...  Ну,  поглядите-ка...  кто  же  теперь
остается из этой нечестивой  семьи?  Жак  Реннепон?  Спросите  Морока,  до
какого отупения довели его пьянство и разврат и на краю какой пропасти  он
находится!.. Вот мои итоги...  вот  в  каком  состоянии  обособленности  и
упадка сил находятся все члены этой семьи, которые шесть недель тому назад
являлись бы такими  энергичными,  могучими  и  опасными,  если  бы  успели
сплотиться.  Да,  вот  они...  эти  Реннепоны,   которые,   по   воле   их
предка-еретика, должны были  соединить  силы,  чтобы  бороться  с  нами  и
раздавить нас... И, действительно, они были опасны... Что я сказал? Что  я
буду воздействовать на их страсти. Что же я сделал? Я воздействовал на  их
страсти. И вот теперь они напрасно бьются в моих тенетах... они кругом ими
опутаны... они теперь мои... мои, говорю вам!
   С некоторого времени, по мере того как Роден держал эту речь, его  лицо
страшно изменилось. Мертвенная бледность перешла в  красноту,  выступавшую
пятнами. По необъяснимой причине глаза - странное явление!  -  становились
все более блестящими и как-то странно вваливались.  Голос  Родена  дрожал,
сделавшись чрезвычайно резким и отрывистым. Перемена была так заметна  для
всех, кроме него, что другие  участники  этой  сцены  смотрели  на  Родена
просто со страхом.
   Обманываясь  насчет  причины  этого  впечатления,  Роден  возмутился  и
воскликнул прерывающимся голосом, невольно задыхаясь:
   - Как? Я читаю в  ваших  взорах  жалость  к  этой  нечестивой  семье?..
Жалость... к этой девушке, никогда не посещающей храма и устроившей у себя
языческие алтари?.. Жалость к этому Гарди, сентиментальному  богохульнику,
филантропу-атеисту,  не  имевшему  даже  часовни   на   своей   фабрике...
осмеливавшемуся сопоставлять  имена  Сократа,  Платона,  Марка  Аврелия  с
именем Спасителя, называя Его _Иисусом, божественным философом?_ Жалость к
этому индусу из секты браминов? Жалость  к  этим  двум  сестрам,  даже  не
крещеным?..  Жалость  к  этому  животному  Жаку  Реннепону?..  Жалость   к
болвану-солдату, для которого  Наполеон  -  Бог,  а  военные  бюллетени  -
Евангелие?.. Жалость  к  этой  семье  предателей,  чей  предок,  проклятый
изменник, не  только  украл  наше  состояние,  но  еще  из  могилы,  через
полтораста лет, возбуждает потомков подняться против  нас?..  Как!  Мы  не
имеем права раздавить этих гадин, прежде чем они выпустят свой яд?..  А  я
вам говорю, что обречь эту нечестивую семью на скорбь, отчаяние и  смерть,
пользуясь ее же разнузданными страстями, - это подвиг, полезный  пример  и
богоугодное дело!..
   Роден был ужасен в своей ярости.  Глаза  его  горели.  Губы  пересохли,
холодный пот струился по вискам, где явственно бились жилы. Ледяная  дрожь
охватила его тело. Приписывая это возрастающее  недомогание  переутомлению
после ночи, проведенной за письменным столом, и желая подкрепить  падающие
силы, Роден снова подошел к буфету, налил себе новый стакан вина и,  выпив
его залпом, вернулся к столу в ту минуту, когда кардинал сказал:
   - Если нужно было  бы  оправдывать  ваше  поведение  относительно  этой
семьи, вы превосходно бы себя оправдали вашими  последними  словами...  Не
только в  глазах  казуистов,  которые  вполне  признают  законность  ваших
действий, но и перед лицом  человеческих  законов  вы  ничего  не  сделали
достойного осуждения; что же касается законов Божеских,  то  ничем  нельзя
больше угодить Богу, как уничтожив нечестивого врага его же оружием.
   Отец д'Эгриньи чувствовал себя побежденным дьявольской самоуверенностью
Родена, и им овладело чувство боязливого изумления.
   - Сознаюсь! - проговорил он. - Я виноват, что  осмелился  усомниться  в
уме вашего преподобия. Я был обманут кажущейся простотой ваших  средств  и
рассматривал их по отдельности, не имея возможности  судить  о  них  в  их
ужасном целом и не догадываясь об их  последствиях.  Теперь  я  вижу,  что
успех благодаря вам несомненен.
   - Вы снова  преувеличиваете!  -  с  лихорадочным  нетерпением  возразил
Роден. - Все эти страсти в настоящее время, без сомнения, кипят, но теперь
самая критическая минута... Как  алхимик,  склонившийся  над  тиглем,  где
варится смесь, которая должна ему дать или богатства или смерть... я  один
могу теперь...
   Роден не закончил. Он  схватился  обеими  руками  за  голову  с  глухим
стоном.
   - Что с вами? - спросил отец д'Эгриньи. - Вы страшно бледнеете...
   - Не знаю, что  со  мной,  -  отвечал  Роден  изменившимся  голосом.  -
Головная боль делается  нестерпимой:  я  чувствую,  что  на  минуту  терял
сознание...
   - Сядьте... - с участием сказала княгиня.
   - Выпейте чего-нибудь! - прибавил епископ.
   - Ничего... пройдет, - продолжал Роден, делая над собой  усилие.  -  Я,
слава Богу, не неженка! Я мало  спал  сегодня  ночью...  это  усталость...
ничего больше.  Итак,  я  говорю,  что  в  данный  момент  только  я  могу
направлять это дело!.. Но я должен вести его чужими руками... я должен  на
время исчезнуть... и бодрствовать во мраке, не выпуская  из  рук  нитей...
которые... дергать... могу... один... я... - прибавил он, задыхаясь.
   - Дорогой отец Роден, - с беспокойством, сказал кардинал. -  Право,  вы
совсем нездоровы... Вы бледны, как мертвец...
   - Быть может! - отвечал Роден  с  мужеством.  -  Но  я  не  сдаюсь  так
скоро...  Продолжим  разговор  о  нашем  деле...  Наступила  минута,  отец
д'Эгриньи, когда мне могут очень  помочь  ваши  таланты...  я  никогда  не
отрицал  ваших  хороших  качеств...   Вы   обладаете   шармом,   обаянием,
способностью обольщать... убедительным красноречием... Надо...
   Роден снова остановился. Несмотря на упрямую  энергию,  он  чувствовал,
что ноги у него подкашиваются и на лбу холодный пот.
   - Надо сознаться... - проговорил он наконец,  -  что  я  чувствую  себя
очень плохо. Между тем еще утром я... был... совершенно здоров...  Я  весь
дрожу... я замерз...
   - Пойдемте поближе к огню... это простое недомогание... оно пройдет,  -
с геройским самоотвержением предложил свои услуги толстый епископ.
   - Если бы вы  выпили  чего-нибудь  горячего...  чашку  чаю,  -  сказала
княгиня. - К счастью, сейчас приедет доктор  Балейнье...  и  успокоит  нас
относительно вашего нездоровья...
   - Право, это необъяснимо!.. - проговорил кардинал.
   При этих словах кардинала Роден,  через  силу  пробравшийся  к  камину,
взглянул на него странным, пристальным взором. Потом со своей  непобедимой
энергией, несмотря на искаженное от страданий лицо, он, стараясь  говорить
твердым голосом, продолжал:
   - Огонь согрел меня, все пройдет... мне некогда валяться и  лечиться...
вот было бы кстати теперь заболеть!.. Именно теперь, когда дело Реннепонов
все в моих руках!.. Нечего сказать,  есть  тут  время  хворать!  Поговорим
лучше о деле... Итак, я вам говорил, отец д'Эгриньи,  что  вы  можете  нам
очень помочь... а также и вы, княгиня: вы ведь смотрите на это дело как на
свое собственное... и...
   Роден снова замолчал... Затем он испустил пронзительный крик,  упал  на
кресло, стоявшее около камина, конвульсивно  съежился  и,  схватившись  за
грудь, простонал:
   - О, как я страдаю!
   Ужасная  картина   представилась   глазам   окружающих!   Лицо   Родена
моментально приняло мертвенный оттенок... Оно словно разлагалось и  притом
мгновенней   мысли...   Налитые   кровью   глаза,   казалось,   совершенно
провалились, и  среди  двух  запавших  черных  орбит,  увеличенных  тенью,
сверкали только воспаленные зрачки. Все черты обострились, и  вялая  кожа,
зеленоватого   оттенка,   влажная   и   холодная,   сокращаясь    нервными
вздрагиваниями,  стянулась  на  костях.  Искаженный   невероятной   болью,
оскаленный рот с трудом пропускал неровное дыхание и возгласы:
   - О, как я страдаю!.. я горю!..
   И, уступая порыву, бешенства, Роден вырвал пуговицы жилета и наполовину
разорвал черную грязную рубашку, словно одежда его  давила  и  увеличивала
страшные страдания, он корчился, царапал ногтями обнаженную грудь.
   Епископ, кардинал и отец д'Эгриньи  окружили  Родена  и  старались  его
сдерживать. Судороги были страшные.  Вдруг,  собравшись  с  силами,  Роден
вскочил на ноги, прямой и окоченелый, точно труп, в разорванном платье,  с
вздыбившимися редкими седыми  волосами,  с  пылающими  и  налитыми  кровью
глазами и, устремив страшный взор на кардинала,  он  конвульсивно  схватил
его за руки и ужасным, сдавленным голосом закричал:
   - Кардинал Малипиери... эта болезнь слишком внезапна... Меня  боятся  в
Риме... а вы ведь из рода Борджиа... ваш секретарь был у меня утром...
   - Несчастный!.. Что он говорит? -  воскликнул  кардинал,  удивленный  и
оскорбленный обвинением.
   И с этими словами он старался высвободиться из рук иезуита,  скрюченные
пальцы которого, казалось, были из железа.
   - Меня отравили... - прошептал Роден, падая на руки отца д'Эгриньи.
   Несмотря на весь свой страх, кардинал успел тому шепнуть:
   - Он думает, что его хотят отравить... несомненно, он  затевает  что-то
очень опасное!
   Дверь отворилась, и в комнату вошел доктор Балейнье.
   - Ах, доктор! - воскликнула бледная и перепуганная княгиня.  -  У  отца
Родена внезапно сделались ужасные конвульсии... идите... идите скорее...
   - Конвульсии? Это  пустяки,  успокойтесь,  княгиня,  -  сказал  доктор,
бросая шляпу и поспешно подходя к группе, окружавшей умирающего.
   Все посторонились, исключая отца д'Эгриньи, поддерживавшего больного на
стуле.
   - Боже!.. Какие симптомы! -  воскликнул  врач,  с  ужасом  наблюдая  за
из