ставался только один мальчуган, самый младший.
Где были шестеро остальных? Возможно, что этого не знала и она сама.  Каждое
утро она ходила в типографию, что на Башмачной улице, дом  3,  где  работала
фальцовщицей и брошюровщицей. На работу надо было  являться  к  шести  часам
утра, в зимнее время - задолго до  рассвета.  В  одном  доме  с  типографией
помещалась  школа,  и  она  водила  в  эту  школу  своего  малыша,  которому
исполнилось семь лет. Но в типографию она приходила к шести часам,  а  школа
открывалась только в семь,  и  ребенку  нужно  было  ждать  во  дворе,  пока
откроется школа, целый час,  -  целый  час  зимой,  на  холоде,  в  темноте.
Мальчику не позволяли входить в типографию, "потому что он  мешает".  Утром,
проходя мимо, рабочие видели это бедное маленькое созданьице: сидя прямо  на
мостовой, малыш дремал, а нередко и засыпал тут же в темноте,  съежившись  в
комочек  и  склонившись  над  своей  корзинкой.  Когда  шел  дождь,  старуха
привратница из жалости брала  его  к  себе  в  каморку,  где  стояла  убогая
кровать, прялка да два деревянных стула, и мальчуган  спал  там,  в  уголке,
прижав к себе кошку, чтобы немного согреться. В семь часов школу отпирали, и
он уходил туда. Вот что сообщили Жану Вальжану. Этот рассказ явился для него
как бы вспышкой молнии, окном, которое, внезапно  распахнувшись  и  позволив
ему увидеть судьбу тех, кого он любил когда-то, снова  захлопнулось;  больше
он ничего о них не слышал - ничего и никогда. Никакие вести о них больше  не
приходили, он никогда больше их не  видел,  ему  ни  разу  не  случилось  их
встретить, и в дальнейшем нашем  горестном  повествовании  о  них  не  будет
больше ни слова.
     К концу четвертого года пришла очередь Жана Вальжана бежать с  каторги.
Товарищи помогли ему, согласно обычаям этих невеселых мест. Он  бежал.  Двое
суток он бродил по полям, на свободе, если можно назвать свободой  положение
человека, которого травят, который оборачивается каждую секунду, вздрагивает
от малейшего шума, боится всего: дыма из трубы, человека, проходящего  мимо,
залаявшей собаки, быстро скачущей лошади, боя часов  на  колокольне;  боится
дня - потому что светло, ночипотому  что  темно,  боится  дороги,  тропинки,
куста, боится, как бы не уснуть. К вечеру второго дня его поймали. Он не  ел
и не спал тридцать шесть часов. За его проступок морской  суд  продлил  срок
наказания на три года, что составило уже восемь лет.  На  шестой  год  снова
пришла его очередь бежать; он воспользовался этим, но побег не  удался.  Его
хватились на перекличке. Был дан выстрел из пушки, и ночью часовые нашли его
под килем строившегося судна; он оказал сопротивление схватившей его страже.
Побег и бунт. Это преступление, предусмотренное в специальном пункте кодекса
законов, каралось увеличением срока на  пять  лет,  из  коих  два  года  Жан
Вальжан должен был носить двойные кандалы. Тринадцать лет. На  десятом  году
снова настала его очередь бежать, и он снова воспользовался ею.  И  опять  с
таким же успехом. Еще три  года  за  эту  новую  попытку.  Шестнадцать  лет.
Наконец, кажется на тринадцатом году, он бежал в  последний  раз,  лишь  для
того, чтобы быть пойманным через четыре часа. За эти четыре часа  отсутствия
- три года. Девятнадцать лет. В октябре 1815 года его освободили, а попал он
на каторгу в 1796 году за то, что  разбил  оконное  стекло  и  взял  каравай
хлеба.
     Позволим себе краткое отступление. Изучая вопросы  уголовного  права  и
осуждения именем закона, автор этой книги  вторично  сталкивается  с  кражей
хлеба, как с исходной точкой крушения человеческой  судьбы.  Клод  Ге  украл
хлеб; Жан Вальжан украл хлеб.  Английской  статистикой  установлено,  что  в
Лондоне из каждых пяти краж четыре имеют непосредственной причиной голод.
     Жан Вальжан вошел в каторжную тюрьму дрожа и  рыдая;  он  вышел  оттуда
бесстрастным. Он вошел туда полный отчаянья; он вышел оттуда мрачным.
     Что же произошло в этой душе?


Глава седьмая. ГЛУБИНА ОТЧАЯНЬЯ



     Попытаемся рассказать об этом.
     Общество обязано вглядеться в такого рода явления, ибо оно само создает
их.
     Это был, как мы уже говорили,  человек  невежественный,  но  далеко  не
глупый.  В  нем  светился  природный  ум.  А  несчастье,  которое  по-своему
просветляет человека, раздуло огонек,  тлевший  в  этой  душе.  Под  ударами
палки, в цепях, в карцере, на тяжелой работе, изнемогая под палящим солнцем,
лежа на голых досках арестантских нар, он исследовал  свою  совесть  и  стал
размышлять.
     Он назначил себя судьей.
     И прежде всего призвал к суду самого себя.
     Он признал, что был осужден вовсе не невинно. Он  понял,  что  совершил
отчаянный поступок, достойный порицания, что если бы он попросил хлеба, ему,
быть может, и не отказали бы; что, так  или  иначе,  лучше  было  подождать,
чтобы ему дали хлеба или из сострадания, или за работу; что на слова  "разве
может человек ждать,  когда  он  голоден?"  -  нетрудно  привести  множество
возражений: что, во-первых, такие случаи, когда умирают от голода, в  прямом
значении этого слова, крайне редки, а во-вторых, к  несчастью  или  счастью,
человек создан так,  что  он  долго  и  много  может  страдать  физически  и
нравственно, не умирая; что, следовательно, надо было  запастись  терпением;
что так было бы лучше даже и для несчастных детей; что он, жалкий, ничтожный
человек, совершил безумный поступок, схватив за горло общество и  вообразив,
что можно уйти от нищеты с помощью кражи; что, так или иначе, выход, который
вел из нищеты в бесчестие, - дурной выход; словом, он признал себя виновным.
     Затем он спросил себя:
     Один ли он был виновен во всей этой роковой истории? И,  прежде  всего,
не является ли весьма  существенным  то  обстоятельство,  что  он,  рабочий,
остался без работы, что он, трудолюбивый человек, остался без  куска  хлеба?
Далее, не слишком ли жестока и чрезмерна была кара для преступника,  который
открыто сознался в своем преступлении? Не  допустило  ли  правосудие,  столь
сурово наказав его, большего  злоупотребления,  нежели  сам  преступник?  Не
перевешивает ли одна из чаш весов, и притом  именно  та,  на  которой  лежит
искупление? Не сглаживается ли чрезмерностью наказания совершенный проступок
и не меняет ли этот перевес всего положения вещей, на место вины осужденного
подставляя вину карающей власти, превращая виновного в  жертву,  должника  в
кредитора и привлекая закон на сторону того, кто его нарушил? И, наконец, не
является ли это наказание, отягченное последовательными  увеличениями  срока
за  неоднократные  попытки  убежать,  своего  рода  покушением  сильного  на
слабого, преступлением общества по отношению к  личности,  -  преступлением,
возобновляемым каждый день, преступлением, длящимся девятнадцать лет?
     Он  спросил  себя:  вправе  ли  человеческое  общество  в  равной  мере
подвергать всех своих членов безрассудной своей неосмотрительности, с  одной
стороны, и беспощадной предусмотрительности -  с  другой,  навсегда  зажимая
несчастного человека в тиски между отсутствием и чрезмерностью - отсутствием
работы, чрезмерностью наказания?
     Он спросил себя: не чудовищно ли, что общество так обращается именно  с
теми из своих членов, которые  по  воле  случая,  распределяющего  жизненные
блага,  одарены  наименее  щедро   и,   следовательно,   наиболее   достойны
снисхождения?
     Поставив и разрешив все эти вопросы, он подверг общество суду  и  вынес
приговор.
     Он приговорил его к своей ненависти.
     Он возложил на общество ответственность за свою судьбу и  сказал  себе,
что, быть может, настанет  день,  когда  он  отважится  потребовать  у  него
отчета. Он заявил себе,  что  между  ущербом,  причиненным  им,  и  ущербом,
причиненным ему, нет  равновесия;  наконец  он  пришел  к  выводу,  что  его
наказание, не будучи, правда, беззаконием, все же никак не являлось и  актом
справедливости.
     Гнев может быть безрассуден и слеп; раздражение  бывает  неоправданным;
негодование же всегда внутренне обосновано так или иначе.  Жан  Вальжан  был
полон негодования.
     К тому же человеческое общество причиняло ему  только  зло.  Он  всегда
видел лишь тот разгневанный лик, который оно  именует  своим  правосудием  и
открывает только тем, кого бьет. Люди всегда приближались к нему лишь затем,
чтобы причинить боль. Всякое соприкосновение с ними означало для него  удар.
После того как он расстался со своим детством, с матерью, с сестрой,  он  ни
разу, ни одного разу не  слышал  ласкового  слова,  не  встретил  дружеского
взгляда. Переходя от страдания к  страданию,  он  постепенно  убедился,  что
жизнь-война  и  что  в  этой  войне  он  принадлежит  к  числу  побежденных.
Единственным его оружием была ненависть. Он решил  отточить  это  оружие  на
каторге и унести с собой, когда выйдет оттуда.
     В  Тулоне  существовала  школа  для   арестантов,   которую   содержали
монахи-игнорантинцы и где обучали самому необходимому тех несчастных, у кого
была охота учиться. Жан Вальжан принадлежал  к  числу  последних.  Он  начал
ходить  в  школу  сорока  лет  и  выучился  читать,  писать  и  считать.  Он
чувствовал, что, укрепляя свой ум, он тем самым укрепляет и свою  ненависть.
В иных случаях просвещение и знания могут усилить могущество зла.
     Грустно говорить об  этом,  но,  предав  суду  общество,  которое  было
творцом его несчастья, он предал суду провидение,  сотворившее  общество,  и
тоже вынес ему приговор.
     Таким образом, в течение девятнадцати лет  пытки  и  рабства  эта  душа
одновременно возвысилась и пала. С одной стороны в  нее  проник  свет,  а  с
другой - тьма.
     Как мы видели, Жан Вальжан не был от природы дурным человеком. Когда он
попал на каторгу, он был  еще  добрым.  Именно  там  он  осудил  общество  и
почувствовал, что  становится  злым;  именно  там  он  осудил  провидение  и
почувствовал, что становится нечестивым.
     Здесь мы не можем не остановиться для минутного размышления.
     Способна  ли  человеческая  натура  измениться  коренным  образом,   до
основания? Может ли человек, которого бог создал добрым, стать злым по  вине
другого человека? Может ли душа под влиянием судьбы совершенно  переродиться
и стать злой, если судьба человека  оказалась  злой?  Может  ли  сердце  под
гнетом неизбывного  горя  стать  дурным  и  уродливым,  заболев  неизлечимым
недугом, подобно тому  как  искривляется  позвоночный  столб  под  чрезмерно
низким, давящим сводом? Нет ли в душе любого человека, в частности  не  было
ли в душе Жана Вальжана той первоначальной искры, той  божественной  основы,
которая не подвержена тлению в этом мире и бессмертна в мире ином и  которую
добро может развить, разжечь, воспламенить и превратить в лучезарное сияние,
а зло никогда не может погасить до конца?
     Это важные и неизученные вопросы, причем  на  последний  из  них  любой
физиолог, по всей вероятности, без колебаний ответил бы нет, если бы  увидел
в Тулоне Жана Вальжана, когда тот, в часы отдыха - часы его  размышлений,  -
сунув в карман конец цепи, чтобы он не волочился, и скрестив руки,  сидел  у
судового ворота, мрачный, серьезный, молчаливый, задумчивый - пария  закона,
гневно взиравший на человека, отверженец цивилизации,  сурово  взиравший  на
небо.
     Да,  несомненно,  -  и   мы   вовсе   не   собираемся   скрывать   это,
наблюдатель-физиолог усмотрел бы  здесь  неисцелимый  недуг,  он,  возможно,
пожалел бы этого больного, искалеченного по милости закона, но не сделал  бы
ни малейшей попытки его лечить; он отвратил бы свой взгляд от бездн, зияющих
в этой душе, и, как Данте со врат ада, стер бы с этого существования  слово,
которое перст божий начертал на челе каждого человека, - слово надежда.
     Понимал ли сам Жан Вальжан свое душевное состояние, в котором мы только
что  попытались  разобраться,  с  той  ясностью,  с   какой,   быть   может,
представляет его себе читатель этой книги после наших разъяснений? Вполне ли
отчетливо  различал  Жан  Вальжан  те  элементы,  из  которых  слагался  его
нравственный недуг, по мере их возникновения и  формирования?  Мог  ли  этот
неотесанный  и   безграмотный   человек   отдать   себе   точный   отчет   в
последовательной  смене  мыслей,  с  помощью  которых  он,  шаг  за   шагом,
поднимался и  опускался  до  мрачных  представлений  о  жизни,  составлявших
столько лет его умственный кругозор? Сознавал ли он все то, что произошло  в
его душе и что шевелилось в ней? Мы не смеем утверждать это, больше  того  -
мы в это не верим. Жан Вальжан был чересчур невежествен, и даже  после  того
как он испытал  столько  горя,  многое  в  нем  самом  оставалось  для  него
туманным. Порою он с трудом разбирался в собственных ощущениях  Жан  Вальжан
пребывал во мраке, страдал во мраке, ненавидел во мраке; можно  сказать,  он
заранее ненавидел все и вся. И он брел во  тьме,  ощупью  находя  путь,  как
слепой или как мечтатель. Однако время от  времени,  по  внутренней  или  по
внешней причине им овладевал порыв гнева,  приступ  невыносимого  страдания;
мгновенная вспышка молнии озаряла вдруг его  душу,  и  в  зловещем  отблеске
этого мертвенного света ему внезапно являлись, окружая его со  всех  сторон,
страшные пропасти и мрачные картины будущего.
     Но молния гасла, и снова воцарялся мрак. Что это было? Он не помнил.
     Особенностью   такого   рода   наказаний,   в    которых    преобладает
беспощадность, то есть нечто,  притупляющее  разум,  является  то,  что  они
изменяют человека, мало-помалу превращая его путем какого-то  бессмысленного
преображения в дикого зверя, а иногда и в кровожадного  зверя.  Одни  только
попытки Жана Вальжана к бегству, последовательные и упорные,  с  достаточной
ясностью говорят о странном воздействии закона  на  человеческую  душу.  Жан
Вальжан  был  готов  возобновлять   эти   попытки,   такие   бесполезные   и
безрассудные, столько раз, сколько бы ни представлялся к тому случай, ни  на
миг не задумываясь над их последствиями или над опытом предыдущих. Он убегал
стремительно, как убегает волк,  который  вдруг  замечает,  что  его  клетка
открыта. Инстинкт говорил ему: "Беги!" Разум сказал бы ему:  "Останься!"  Но
перед столь сильным искушением  разум  исчезал,  оставался  голый  инстинкт.
Действовал только зверь. Новые  жестокости,  которым  его  подвергали  после
поимки, только способствовали большему его одичанию.
     Не следует упускать из вида то обстоятельство, что Жан Вальжан  обладал
огромной физической силой; ни один из обитателей каторги не мог с ним в этом
сравниться. На тяжелой работе, отдавая канат или поворачивая судовой  ворот,
Жан Вальжан стоил четырех человек. Иногда он  поднимал  и  держал  на  спине
огромные тяжести и  при  случае  заменял  орудие,  которое  теперь  называют
домкратом, а в старину называли orgueil,  и  от  которого,  кстати  сказать,
произошло название улицы  Монторгейль,  находящейся  недалеко  от  парижских
рынков. Товарищи прозвали его Жан -Домкрат.  Однажды,  при  ремонте  балкона
тулонской ратуши,  одна  из  чудесных  кариатид  Пюже,  поддерживающих  этот
балкон, отошла от  стены  и  чуть  было  не  упала.  Жан  Вальжан,  случайно
оказавшийся при этом, поддержал кариатиду плечом и  простоял  так,  пока  не
подоспели рабочие.
     Гибкость была развита  у  него  еще  больше,  чем  сила.  Некоторые  из
каторжников, беспрестанно мечтая о побеге, в конце концов из умения сочетать
ловкость с силой создают своеобразную науку. Это наука управления мускулами.
Это таинственное искусство сохранения равновесия, ежедневно совершенствуемое
арестантами - людьми, которые завидуют насекомым и птицам. Вскарабкаться  на
отвесную стену и найти точку  опоры  там,  где  глаз  едва  видит  крохотный
выступ, было детской игрой для Жана  Вальжана.  Уцепившись  за  угол  стены,
напрягая мышцы спины н ног, вдавливая локти и пятки в неровности камня,  он,
словно по волшебству, взбирался на  четвертый  этаж.  Иногда  ему  случалось
таким же способом подняться до самой крыши острога.
     Он мало говорил. Он никогда не смеялся.  Необходимо  было  какое-нибудь
чрезвычайное душевное потрясение, чтобы вызвать у него раз  или  два  в  год
зловещий хохот-хохот каторжника, звучащий, как отголосок сатанинского cмexa.
Казалось, он был постоянно занят созерцанием чего-то страшного.
     И действительно, он был поглощен своими мыслями.
     Сквозь дымку болезненных восприятий недоразвитой натуры  и  угнетенного
сознания он смутно ощущал, что над ним тяготеет  какая-то  чудовищная  сила.
Пытаясь оглянуться и оторвать взгляд от  тусклого  и  унылого  полумрака,  в
котором он прозябал, Жан Вальжан всякий раз с яростью и страхом  видел,  как
воздвигается над ним, уступ за уступом, круто вздымаясь  в  недоступную  для
глаза высь, какая-то жуткая громада вещей, законов, предрассудков,  людей  и
событий, - громада, чьи очертания ускользали  от  него,  чья  давящая  масса
преисполняла его отчаянием; пред ним была колоссальная пирамида,  называемая
нами цивилизацией. В этой полной движения  и  бесформенной  груде  он  вдруг
различал то совсем  рядом  с  собой,  то  вдали,  на  недосягаемых  высотах,
какую-нибудь ярко освещенную группу или  отдельную  фигуру:  надсмотрщика  с
палкой, жандарма с саблей или архиепископа в митре, а на вершине в солнечном
нимбе, самого императора в сверкающей  короне.  И  казалось  ему,  что  этот
далекий блеск не только не рассеивает, но, напротив, сгущает мрак окружающей
его ночи, делает его еще более зловещим  Все  это  -  законы,  предрассудки,
события, люди, предметы - кружилось, проносилось над его головой,  повинуясь
сложному и таинственному велению, которое бог продиктовал цивилизации, и все
это  топтало  и  уничтожало  его  с  какой-то  невозмутимой  жестокостью,  с
неумолимым  равнодушием.   Души,   упавшие   в   самую   глубину   бедствия,
несчастливцы, затерянные  на  самом  дне  земного  чистилища,  куда  уже  не
заглядывает ничей глаз, люди, отринутые законом, чувствуют на себе весь гнет
человеческого общества, столь грозного для тех, кто вне его, столь страшного
для тех, кто внизу.
     Таково было умонастроение Жана Вальжана, предававшегося своим думам.  В
чем же заключалась сущность его размышлений?
     Если бы  зерно  проса,  попавшее  между  мельничными  жерновами,  могло
думать, у него, наверно, были бы те же мысли, что и у Жана Вальжана.
     В конце концов  все  это  -  действительность,  населенная  призраками,
фантасмагория, населенная образами из реальной жизни, - привело его в особое
душевное состояние, которое почти невозможно выразить словами.
     Случалось, в самый разгар своего тяжкого, мучительного труда  он  вдруг
останавливался. Он задумывался. Его рассудок, более зрелый, чем прежде, но и
более  смятенный,  возмущался.  Все,  что  случилось  с  ним,  казалось  ему
бессмысленным, все, что окружало его, казалось неправдоподобным. Он  говорил
себе: "Это сон" Он глядел на надсмотрщика, стоявшего в нескольких  шагах  от
него: надсмотрщик казался ему привидением; и вдруг  это  привидение  ударяло
его палкой.
     Видимый мир почти не существовал для него. Пожалуй, можно сказать,  что
для Жана Вальжана не было ни солнца, ни  чудесных  летних  дней,  ни  ясного
неба, ни свежих апрельских зорь. Свет проникал  в  эту  душу,  словно  через
подвальное оконце.
     Подводя итоги и делая  выводы  из  всего  вышесказанного,  если  только
возможно сделать из этого какие-либо определенные выводы, мы  устанавливаем,
что за девятнадцать лет Жан Вальжан,  безобидный  фаверольский  подрезалыцик
деревьев, Жан Вальжан, опасный тулонский каторжник, стал  способен  -  таким
воспитала  его  каторжная  тюрьма  -  к  дурным  поступкам  двоякого   рода:
во-первых,   к   дурному   поступку,   внезапному,   необдуманному,    чисто
инстинктивному, который совершается в беспамятстве и является как бы  местью
за в