ого. В глазах его  тоже  трудно  было  прочитать  что-либо
определенное. Какое-то угрюмое изумление - и только. Он смотрел- вот и  все.
Но о чем он думал? Кто мог разгадать это? Он был явно взволнован и потрясен.
Но что означало это волнение?
     Его взгляд не отрывался от старца. Единственно, о чем с полной ясностью
говорила  его  поза  и  выражение  лица,   -   это   о   какой-то   странной
нерешительности. У него был такой  вид,  словно  он  колебался  между  двумя
безднами: той, где гибнут, и той, где  спасаются.  Казалось,  он  готов  был
размозжить этот череп или поцеловать эту руку.
     Прошло несколько секунд, его левая рука медленно поднялась, и  он  снял
фуражку; потом, все так же медленно, рука  его  опустилась,  и  Жан  Вальжан
вновь предался созерцанию, держа в левой руке фуражку, а в правой - железный
брусок; короткие волосы ощетинились над его нахмуренным лбом.
     Под этим страшным взглядом епископ спал все тем же  глубоким  и  мирным
сном.
     Освещенное  луной  распятие,  вырисовывавшееся  над   камином,   словно
раскрывало им объятия, благословляя одного, даруя прощение другому.
     Внезапно Жан Вальжан надел фуражку, затем быстро, не глядя на епископа,
прошел вдоль кровати прямо к шкафчику, видневшемуся у изголовья;  он  поднял
железный брус, видимо желая взломать замок, но ключ торчал  в  скважине;  он
открыл дверцу; первое, что он увидел, была корзинка с серебром; он взял  ее,
прошел большими шагами, без всяких предосторожностей и не  обращая  внимания
на производимый им шум, через всю комнату, дошел до двери, вошел в молельню,
распахнул окно, схватил палку, перешагнул через подоконник, положил  серебро
в ранец, бросил корзинку на землю, пробежал по саду  и,  с  ловкостью  тигра
перепрыгнув через забор, скрылся.


Глава двенадцатая. ЕПИСКОП ЗА РАБОТОЙ



     На следующее утро, когда солнце только еще всходило, монсеньор Бьенвеню
прогуливался по саду. Вдруг к нему подбежала сильно встревоженная Маглуар.
     - Ваше преосвященство, ваше преосвященство! -  кричала  она.  -  Вы  не
знаете, где корзинка, в которой я держу серебро?
     - Знаю, - ответил епископ.
     - Слава богу! - обрадовалась она. - А то я понять не  могла,  куда  это
она делась.
     Епископ только что  подобрал  на  клумбе  эту  корзинку.  Он  подал  ее
Маглуар.
     - Вот она ,-сказал он.
     - То есть как? - удивилась она. - Пустая? А серебро?
     - Ах, вы беспокоитесь о серебре? - проговорил епископ. - Я не знаю, где
оно.
     - Господи помилуй? Оно украдено! Это ваш вчерашний гость - вот кто  его
украл!
     В мгновение ока, со всей живостью, на какую была способна эта подвижная
старушка, Маглуар побежала в молельню, заглянула в альков и снова  вернулась
к епископу. Тот стоял нагнувшись и, вздыхая, рассматривал росток  ложечника,
сломанный корзинкой при падении на клумбу.  Услыхав  крик  Маглуар,  епископ
выпрямился.
     - Ваше преосвященство! - кричала она. - Он ушел! Серебро украдено!
     В то время как она произносила эти слова, ее  взгляд  упал  на  дальний
конец сада, где виднелись следы бегства. Верхняя доска забора была оторвана.
     - Посмотрите! Вот где он перелез. Он спрыгнул прямо в переулок Кошфиле!
Как же ему не совестно! Он украл наше серебро!
     Епископ помолчал, затем поднял на Маглуар  серьезный  взгляд  и  кротко
спросил:
     - А где сказано, что это серебро наше?
     Маглуар оцепенела от изумления. Снова наступило молчание, потом епископ
продолжал:
     - Госпожа Маглуар! Я был неправ, пользуясь, и так долго, этим серебром.
Оно принадлежало бедным. А кто такой этот человек? Несомненно, бедняк.
     - Господи Иисусе! Дело ведь не во мне  и  не  в  барышне,  -  возразила
Маглуар. - Нам-то все равно. Все дело в вашем преосвященстве. Чем вы  будете
теперь кушать?
     Епископ взглянул на нее с удивлением.
     - Ах, вот что! Но разве не существует оловянных приборов?
     Маглуар пожала плечами.
     - У олова неприятный запах.
     - А железных?
     Маглуар сделала выразительную гримасу.
     - У железных привкус.
     - В таком случае, - сказал епископ, - мы обзаведемся деревянными.
     Через несколько минут  он  завтракал  за  тем  же  столом,  за  которым
накануне сидел  Жан  Вальжан.  За  завтраком  он  весело  доказывал  сестре,
слушавшей его молча, и Маглуар, тихонько  ворчавшей,  что  нет  ни  малейшей
нужды ни в ложках, ни в вилках, хотя бы и деревянных, чтобы обмакнуть  кусок
хлеба в чашку с молоком.
     - Ведь надо же придумать! -  бормотала  Маглуар,  суетясь  у  стола.  -
Пустить к себе такого человека! И  оставить  его  на  ночь  рядом  с  собой!
Счастье еще, что он только обокрал! Господи помилуй! Просто дрожь пробирает,
как подумаешь!..
     Брат с сестрой собирались уже встать из-за стола,  как  вдруг  раздался
стук в дверь.
     - Войдите, - сказал епископ.
     Дверь открылась.  Необычная  группа  возбужденных  людей  появилась  на
пороге. Три человека держали за  шиворот  четвертого.  Трое  были  жандармы,
четвертый - Жан Вальжан.
     Жандармский  унтер-офицер,  по-видимому,  главный  из  трех  жандармов,
остановился в дверях. Затем вошел в комнату и, подойдя к епископу, отдал ему
честь по-военному.
     - Ваше преосвященство...- начал он.
     При этих словах Жан Вальжан, стоявший с угрюмым и подавленным видом,  в
изумлении поднял голову.
     - Преосвященство! - прошептал он. - Значит, это не простой священник...
     - Молчать! - сказал жандарм. - Перед тобой его преосвященство епископ.
     Между тем монсеньор Бьенвеню пошел к ним  навстречу  с  той  быстротой,
какую только позволял его преклонный возраст.
     - Ах, это вы! - воскликнул он, обращаясь к Жану Вальжану. -  Очень  рад
вас видеть. Но  послушайте,  ведь  я  вам  отдал  и  подсвечники.  Они  тоже
серебряные, как и все остальное, и вы вполне можете получить за них  франков
двести. Почему же вы не захватили их вместе с вашими приборами?
     Жан Вальжан широко раскрыл глаза и взглянул на  почтенного  епископа  с
таким выражением, которое не мог бы передать человеческий язык.
     - Ваше преосвященство, - сказал жандармский унтер-офицер, - так значит,
то, что нам сказал этот человек, - правда? Он бежал нам  навстречу.  У  него
был такой вид, словно он спасался от погони. На всякий случай  мы  задержали
его. При нем оказалось это серебро.
     - И он вам сказал, - улыбаясь, прервал епископ, - что это  серебро  ему
подарил старичок  священник,  в  доме  которого  он  провел  ночь?  Понимаю,
понимаю. А вы привели его сюда? Это недоразумение.
     - В таком случае, мы можем отпустить его? - спросил унтер-офицер.
     - Разумеется, - ответил епископ. Жандармы выпустили Жана Вальжана,  тот
невольно попятился
     - Это правда, что меня отпускают? - произнес он почти невнятно,  словно
во сне.
     - Ну да, отпускают, не слышишь, что ли? - ответил один из жандармов.
     - Друг мой! - сказал епископ. - Не забудьте перед уходом захватить ваши
подсвечники. Вот они.
     Он подошел к камину, взял подсвечники и протянул их Жану Вальжану.  Обе
женщины смотрели, не говоря ни слова, не делая ни одного движения, не бросая
ни одного взгляда, которые могли бы помешать епископу.
     Жан Вальжан дрожал всем телом. Машинально, с растерянным видом, он взял
в руки два подсвечника.
     - А теперь, - сказал епископ, - идите с миром. Между прочим, мой  друг,
когда вы придете ко мне в следующий раз, вам не к чему идти  через  сад.  Вы
всегда можете входить и выходить через парадную дверь. Она запирается только
на щеколду, и днем и ночью.
     Затем он обернулся к жандармам:
     - Господа! Вы можете идти.
     Жандармы вышли.
     Казалось, Жан Вальжан вот-вот потеряет сознание.
     Епископ подошел к нему и сказал тихим голосом:
     - Не забывайте, никогда не забывайте, что вы обещали мне употребить это
серебро на то, чтобы сделаться честным человеком.
     Жана Вальжана, не помнившего,  чтобы  он  что-нибудь  обещал,  охватило
смятение. Епископ произнес эти  слова,  как-то  особенно  подчеркнув  их.  И
торжественно продолжал:
     - Жан Вальжан, брат мой! Вы более не принадлежите злу, вы  принадлежите
добру. Я покупаю у вас вашу душу. Я отнимаю ее у черных мыслей и духа тьмы и
передаю ее богу.


Глава тринадцатая. МАЛЫШ ЖЕРВЕ



     Жан Вальжан вышел из города с  такой  поспешностью,  словно  убегал  от
кого-то. Быстрым шагом он шел среди полей, сворачивая на  первые  попавшиеся
дороги и тропинки и не замечая, что кружится на одном месте.  Он  проблуждал
так целое утро, не евши и не ощущая  голода.  Он  был  во  власти  множества
неведомых ему доселе ощущений. Он чувствовал, как в нем  поднимается  глухая
злоба. На кого? - этого он не знал. Он не мог бы сказать, растроган  он  или
унижен. Минутами на него находило какое-то странное умиление; он  боролся  с
ним и противопоставлял ему ожесточение последних двадцати лет  своей  жизни.
Это состояние угнетало его. Он с  тревогою  замечал,  как  рушится  страшное
внутреннее спокойствие,  которое  даровано  было  ему  незаслуженностью  его
несчастья. Он спрашивал себя; что же теперь  заменит  его?  Были  мгновения,
когда он предпочел бы, пожалуй, оказаться в тюрьме среди  жандармов,  только
бы не было того, что произошло; это бы меньше взволновало его.  Хотя  стояла
глубокая осень, кое-где в живых изгородях, мимо  которых  он  проходил,  еще
попадались запоздалые цветы, и долетавший до  него  запах  воскрешал  в  нем
воспоминания детства. Эти воспоминания были ему почти невыносимы - ведь  уже
столько времени они не возникали перед ним!
     Так в течение всего дня накапливались в  нем  мысли,  которые  было  бы
трудно выразить словами.
     Когда  солнце  склонялось  к  западу  и  самый  крошечный  камешек  уже
отбрасывал длинную тень, Жан Вальжан сидел  за  кустом  на  широкой,  бурой,
пустынной равнине. На горизонте не видно было ничего, кроме Альп.  Ничего  -
даже  колокольни  какой-нибудь  отдаленной  сельской  церкви.  Жан   Вальжан
находился приблизительно в трех лье от Диня. В  нескольких  шагах  от  куста
вилась тропинка, пересекавшая равнину.
     Погруженный в мрачное раздумье, которое придавало еще более устрашающий
вид его лохмотьям в глазах случайного прохожего, Жан Вальжан  вдруг  услышал
веселую песенку.
     Он обернулся и увидел на  тропинке  маленького  савояра,  мальчика  лет
десяти; мальчик, напевая, приближался к нему  с  небольшой  шарманкой  через
плечо и с сурком в ящике за спиной, - это был один из тех ласковых и веселых
малышей, что бродят по свету в рваных  штанишках,  сквозь  которые  светятся
голые коленки.
     Не прерывая пения, мальчик время от времени  останавливался  и,  словно
играя в камешки, подкидывал на ладони мелкие монеты - должно быть, весь свой
капитал. Среди медяков была одна монета в сорок су.
     Мальчик остановился у куста и,  не  замечая  Жана  Вальжана,  подбросил
пригоршню монет, которую до сих пор ему  удавалось  ловко  подхватывать  всю
целиком тыльной стороной руки.
     Однако па  этот  раз  монета  в  сорок  су  отскочила  и  покатилась  к
кустарнику, по направлению к Жану Вальжану.
     Жан Вальжан наступил на нее ногой.
     Мальчик, следивший за монетой взглядом, заметил это.
     Он ничуть не удивился и подошел прямо к Жану Вальжану.
     Место было безлюдное. Насколько  видел  глаз,  ни  на  равнине,  ни  на
тропинке не было ни души. Только еле слышные крики перелетных птиц, летевших
стаей где-то на огромной высоте, доносились сверху. Мальчик стоял  спиной  к
солнцу, вплетавшему в его волосы золотые нити и заливавшему  кроваво-красным
светом свирепое лицо Жана Вальжана.
     - Сударь! -  сказал  маленький  савояр  с  той  детской  доверчивостью,
которая слагается из неведения и невинности. - А моя монета?
     - Как тебя зовут? - спросил Жан Вальжан.
     - Малыш Жерве, сударь.
     - Убирайся прочь! - сказал Жан Вальжан.
     - Сударь! - повторил мальчик. - Отдайте мне мою монету.
     Жан Вальжан опустил голову и ничего не ответил.
     - Мою монету, сударь! - еще раз повторил мальчик.
     Жан Вальжан по-прежнему смотрел в землю.
     - Мою монету! - кричал ребенок. - Мою светленькую монетку! Мои деньги!
     Жан Вальжан, казалось, не слышал. Мальчик схватил его за ворот блузы  и
начал трясти. В то же время он силился сдвинуть с места толстый, подкованный
железом башмак, наступивший на его сокровище.
     - Я хочу мою монету! Мою монету в сорок су!
     Мальчик плакал. Жан  Вальжан  поднял  голову.  Он  все  еще  сидел,  не
трогаясь с места. Глаза его были тусклы. Он взглянул на мальчика  как  бы  с
удивлением, потом протянул руку к палке и крикнул грозным голосом:
     - Кто это?
     - Я, сударь, - ответил ребенок. -  Малыш  Жерве!  Я!  Я!  Отдайте  мне,
пожалуйста, мои сорок су! Отодвиньте ногу, сударь, пожалуйста, отодвиньте!
     И вдруг, внезапно рассердившись, этот ребенок, этот мальчуган заговорил
почти угрожающим тоном:
     - Вот что! Отодвинете вы, наконец, ногу? Говорят вам, отодвиньте ногу!
     - Ax, ты все еще здесь! - вскричал Жан Вальжан и, вскочив, вытянулся во
весь рост; не сдвигая ноги с серебряной монеты, он прибавил:
     - Уходи, покуда цел!
     Мальчуган с испугом посмотрел на него и задрожал всем телом;  несколько
секунд он пробыл в оцепенении, а затем пустился бежать со всех ног, не  смея
ни оглянуться назад, ни крикнуть.
     Однако, отбежав на некоторое расстояние,  он  до  того  запыхался,  что
вынужден был остановиться, и Жан Вальжан, погруженный  в  раздумье,  услышал
его плач.
     Несколько мгновений спустя ребенок исчез.
     Солнце село.
     Вокруг Жана Вальжана становилось все темнее. Целый день  он  ничего  не
ел; возможно, у него была лихорадка.
     Он продолжал стоять на одном месте, не  меняя  положения  с  той  самой
минуты, как убежал мальчик. Прерывистое, неровное дыхание  приподнимало  его
грудь. Его взгляд, устремленный на десять-двенадцать шагов вперед, казалось,
с глубоким вниманием изучал очертания синего фаянсового черепка, валявшегося
в траве. Вдруг он вздрогнул: только сейчас он почувствовал вечерний холод.
     Он глубже надвинул на лоб  фуражку,  машинально  запахнул  и  застегнул
блузу, сделал шаг вперед и нагнулся, чтобы поднять с земли палку.
     Тут он заметил монету в сорок су, наполовину  вдавленную  его  ногой  в
землю и блестевшие между камнями.
     Его передернуло, точно от действия гальванического тока. "Что  это?"  -
пробормотал он сквозь зубы. Он отступил шага на три, потом остановился, не в
силах оторвать взгляд от светлого кружочка, который только что  топтала  его
нога и который теперь блестел в темноте, словно чей-то открытый,  пристально
устремленный на него глаз.
     Так прошло несколько минут. Вдруг  он  бросился  к  серебряной  монете,
схватил ее, выпрямился, окинул взором равнину и, весь дрожа, стал  озираться
по сторонам, как испуганный дикий зверь, который ищет убежища.
     Он  ничего  не  увидел.  Надвигалась  ночь,  равнина  дышала   холодом,
очертания  ее  расплылись  в  густом  фиолетовом  тумане,   поднявшемся   из
сумеречной мглы.
     Он глубоко вздохнул и быстро зашагал в ту сторону, где скрылся ребенок.
Пройдя шагов тридцать, он остановился, осмотрелся и опять ничего не увидел.
     Тогда он закричал изо всей силы:
     - Малыш Жерве! Малыш Жерве!
     Потом замолчал и прислушался.
     Никакого ответа.
     Поле было пустынно и угрюмо. Бесконечность обступала Жана  Вальжана  со
всех сторон. Вокруг был лишь мрак, в котором терялся его взгляд, и молчание,
в котором терялся его голос.
     Дул ледяной ветер, сообщая всему окружающему какую-то  зловещую  жизнь.
Маленькие деревца с невероятной яростью  потрясали  своими  тощими  ветвями.
Казалось, они кому-то угрожают, кого-то преследуют.
     Он  снова  зашагал,  потом  пустился  бежать;  время  от   времени   он
останавливался и кричал в этой пустыне громким и  в  то  же  время  жалобным
голосом:
     - Малыш Жерве! Малыш Жерве!
     Если бы даже мальчик  и  услышал  его,  он  бы,  конечно,  испугался  и
поостерегся показаться ему на глаза. Но, по всей  вероятности,  мальчик  был
уже далеко.
     Дорогой Жан Вальжан встретил ехавшего верхом священника. Он  подошел  к
нему и спросил:
     - Господин кюре! Вы не видели тут мальчика?
     - Нет, - ответил священник.
     - Мальчика по имени Малыш Жерве?
     - Я никого не видел.
     Жан Вальжан вынул из своего мешка две пятифранковые монеты  и  протянул
священнику.
     - Господин кюре! Вот вам на бедных. Господин кюре!  Это  мальчуган  лет
около десяти. Кажется, он был с  шарманкой  и  сурком.  Он  прошел  здесь...
Знаете, он из этих, из савояров.
     - Я его не видел.
     - Малыша Жерве? А он не из ближнего села? Вы не знаете? Можете сказать?
     - Если он такой, как вы  его  описали,  друг  мой,  то  это,  наверное,
чужестранец. Они иногда бывают в наших краях, но никто их не знает.
     Жан Вальжан  поспешно  вынул  еще  две  пятифранковые  монеты  и  отдал
священнику.
     - На ваших бедных, - сказал он.
     И вдруг добавил в каком-то исступлении:
     - Господин аббат, велите меня арестовать. Я вор.
     Священник испугался; он стегнул лошадь и ускакал.
     Жан Вальжан побежал в ту  же  сторону.  Он  пробежал  довольно  большое
расстояние, смотрел, звал, кричал, но никого больше не встретил. Раза три он
сворачивал  с  тропинки,  бросаясь  ко  всему,  что  издали  напоминало  ему
маленькое  существо,  лежащее  на  земле  или  присевшее  на  корточки:  это
оказывалось кустиком или камнем почти вровень с землей. Наконец,  подойдя  к
месту, где скрещивались три тропинки,  Жан  Вальжан  остановился.  Луна  уже
взошла. Он еще раз вгляделся в даль и прокричал в последний раз:
     - Малыш Жерве! Малыш Жерве! Малыш Жерве! Его крик замер  в  тумане,  не
пробудив даже эха. Он пробормотал еще раз: "Малыш Жерве!", но уже  слабым  и
почти невнятным голосом. Это было его последнее усилие; ноги  у  него  вдруг
подкосились, словно какая-то невидимая  сила  внезапно  придавила  его  всей
тяжестью его нечистой совести; в полном изнеможении он опустился на  большой
камень и, вцепившись руками в волосы, спрятав лицо в колени, воскликнул:
     - Я негодяй!
     Сердце его не выдержало, и он заплакал.  Он  плакал  в  первый  раз  за
девятнадцать лет.
     Когда Жан Вальжан вышел от епископа, он отрешился - мы это видели -  от
всего, что занимало его мысли до тех пор. Он не мог отдать себе ясный  отчет
в том, что происходило в его душе.  Он  внутренне  противился  христианскому
поступку и кротким словам старика: "Вы обещали мне стать честным  человеком.
Я покупаю у вас вашу душу. Я отнимаю ее у духа  тьмы  и  передаю  ее  богу".
Слова эти преследовали его неотступно. Он противопоставлял  этой  ангельской
кротости гордость, живущую внутри нас, как оплот зла.  Он  смутно  сознавал,
что милость  священника  была  самым  сильным  наступлением,  самым  грозным
натиском, какому он когда-либо подвергался; что если он  устоит  перед  этим
милосердием, то душа его очерствеет навсегда, а если  уступит,  то  придется
ему отказаться от той ненависти, которою в течение  стольких  лет  наполняли
его душу поступки других людей и которая давала ему чувство  удовлетворения;
что на этот раз надо было либо победить, либо остаться  побежденным,  и  что
сейчас завязалась борьба, титаническая и решительная борьба между его злобой
и добротой того человека.
     Вглядываясь в открывшиеся ему духовные просветы, он  шел,  как  пьяный.
Было ли у него отчетливое представление о том, какие последствия могло иметь
для него происшествие в Дине, когда он шел, угрюмо смотря вперед? Слышал  ли
он таинственные звуки, которые  предупреждают  или  преследуют  нас  в  иные
минуты нашей жизни? Шепнул ли ему на ухо чей-то голос,  что  он  только  что
пережил торжественный час, решивший его судьбу; что отныне для него  уже  не
может быть середины, и если он не с