ржника  может  расставить  сети  для
добродетели чиновника, что чудовищное  может  обернуться  божественным,  что
жизнь таит в себе подобные западни, и думал с отчаянием, что он  и  сам  был
захвачен врасплох.
     Он вынужден был признать,  что  добро  существует.  Каторжник  оказался
добрым. И сам он - неслыханное дело! - только что проявил  доброту.  Значит,
он обесчестил себя.
     Он считал себя подлецом. Он внушал ужас самому себе.
     Идеал  для  Жавера  заключался  не  в  том,  чтобы   быть   человечным,
великодушным, возвышенным, а  в  том,  чтобы  быть  безупречным.  И  вот  он
совершил проступок.
     Как он дошел до этого? Как все это  случилось?  Он  и  сам  не  мог  бы
сказать. Он сжимал голову обеими руками, но сколько ни думал, ничего не  мог
объяснить.
     Разумеется, он все время намеревался  передать  Жана  Вальжана  в  руки
правосудия, чьим пленником был Жан Вальжан и чьим рабом был он, Жавер.  Пока
Жан Вальжан находился в его власти, он ни разу не признался себе, что втайне
решил отпустить его. Словно без его ведома, рука его сама собой разжалась  и
выпустила пленника.
     Множество жгучих, мучительных загадок предстало перед ним.  Он  задавал
себе вопросы и отвечал на них, но ответы  пугали  его.  Он  спрашивал  себя:
"Когда я попался в лапы этому каторжнику, безумцу,  которого  я  безжалостно
преследовал, и он мог отомстить мне и даже должен был отомстить,  не  только
из злопамятства, но и ради собственной безопасности, -  что  же  он  сделал,
даровав мне жизнь и пощадив меня? Исполнил свой долг? Нет. Нечто большее.  А
я, когда тоже пощадил его, - что я сделал? Выполнил свой  долг?  Нет.  Нечто
большее. Следовательно, существует нечто  большее,  чем  выполнение  долга?"
Здесь он терялся, душевное его равновесие нарушалось; одна чаша весов падала
в пропасть, другая взлетала к небу, и та, что была наверху, устрашала Жавера
не меньше, чем та, что была внизу. Он отнюдь не  был  ни  вольтерьянцем,  ни
философом, ни неверующим - напротив, он чувствовал инстинктивное почтение  к
официальной  религии,   однако   рассматривал   ее   как   возвышенный,   но
несущественный элемент социального целого;  установленный  порядок  был  его
единственным догматом и вполне его удовлетворял;  с  тех  пор  как  он  стал
зрелым человеком и чиновником, он обратил почти все свое религиозное чувство
на полицию и служил сыщиком, - мы  говорим  это  без  малейшей  насмешки,  с
полной серьезностью, - служил  сыщиком,  как  служат  священником.  Он  знал
своего начальника, г-на Жиске, и до сей поры ни разу  не  подумал  о  другом
начальнике - о господе боге.
     Внезапно  почувствовав  этого  нового  хозяина,  бога,  он   пришел   в
замешательство.
     Неожиданно оказавшись перед лицом бога, он растерялся; он не знал,  как
вести себя с таким властелином; ему было известно,  что  подчиненный  всегда
обязан слепо повиноваться, не имея права  ни  ослушаться,  ни  порицать,  ни
оспаривать, и  что  в  случае  слишком  странного  приказа  у  подначального
остается один выход - подать в отставку.
     Но как просить бога об отставке?
     Что бы там ни было, Жавер возвращался к факту,  заслонявшему  для  него
все остальное, - он только что совершил тяжкое преступление. Он не  задержал
закоренелого злодея, беглого каторжника. Он выпустил острожника на волю.  Он
украл у представителей закона человека,  принадлежавшего  им  по  праву.  Он
действительно совершил это.  Он  перестал  понимать,  он  не  узнавал  себя.
Причины такого поступка ускользали от него, от одной мысли у него  кружилась
голова. До этой минуты он жил слепой верой, порождающей  суровую  честность.
Теперь он потерял веру, а с  нею  и  честность.  Все,  чему  он  поклонялся,
разлетелось в прах. Ненавистные истины преследовали  его  неотвязно.  Отныне
надо стать другим человеком.  Он  испытывал  странные  муки,  словно  с  его
сознания внезапно сняли катаракту. Он прозрел и увидел то,  чего  видеть  не
желал. Он чувствовал себя опустошенным, бесполезным, вырванным из  прошлого,
уволенным с должности, уничтоженным. В нем умер  представителе  власти.  Его
жизнь потеряла всякий смысл.
     Какое ужасное состояние - быть растроганным!
     Быть гранитом и усомниться! Быть  изваянием  кары,  отлитым  из  одного
куска по установленному законом образцу, и вдруг ощутить в  бронзовой  груди
что-то непокорное и безрассудное, почти похожее на сердце!  Дойти  до  того,
чтобы отплатить добром за добро, хотя всю жизнь он внушал себе, что подобное
добро есть зло! Быть сторожевым псом - и ластиться к чужому! Быть льдом -  и
растаять! Быть клещами - и обратиться в живую руку! Почувствовать вдруг, как
пальцы разжимаются! Выпустить пойманную добычу - какое страшное падение!
     Человек-снаряд вдруг сбился с пути и летит вспять!
     Приходилось  признаться  самому  себе  в  том,  что  непогрешимость  не
безгрешна, что в догмат может вкрасться ошибка, что в своде законов  сказано
не все,  общественный  строй  несовершенен,  власть  подвержена  колебаниям,
нерушимое может разрушиться, судья такие  же  люди,  как  все,  закон  может
обмануться, трибуналы могут ошибиться! На громадном  синем  стекле  небесной
тверди зияла трещина.
     То, что происходило в душе Жавера, в его прямолинейной  совести,  можно
было сравнить с  крушением  в  Фампу;  душа  его  словно  сошла  с  рельсов,
честность,  неудержимо  мчавшаяся  по  прямому  пути,   оказалась   разбитой
вдребезги,  столкнувшись  с  богом.  Казалось  невероятным,  чтобы  машинист
общественного порядка, кочегар власти, оседлавший  слепого  железного  коня,
способного мчаться лишь в одном направлении, мог быть выбит из  седла  лучом
света! Чтобы неизменное, прямое, точное, геометрически правильное, покорное,
безукоризненное могло изменить себе! Неужели  и  для  локомотива  существует
путь в Дамаск?
     Бог в человеке, его истинная совесть, которая отвергает совесть ложную,
запрещает искре гаснуть, повелевает лучу помнить о солнце, приказывает  душе
отличать настоящую истину от столкнувшейся  с  нею  мнимой  истины,  -  этот
родник человечности, неумолчный голос сердца, это  изумительное  чудо,  быть
может, самое прекрасное из наших  внутренних  сокровищ,  -  понимал  ли  его
Жавер? Постигал ли его Жавер? Отдавал ли себе отчет? Очевидно,  нет.  Но  он
чувствовал,  что  череп  его  готов  расколоться  под  гнетом   непостижимой
непреложности.
     Он не обратился к  богу,  увидев  чудо,  -  он  стал  его  жертвой.  Он
покорился с отчаянием. Он видел во всем этом лишь  невозможность  жить.  Ему
казалось, что дыхание его стеснено навеки.
     Чувствовать над собой неведомое было для него непривычно.
     Все, что до той поры стояло выше его, представлялось его взору  гладкой
поверхностью, простой, ровной, прозрачной; в ней не было ничего непонятного,
ничего  темного;  ничего,  кроме  точного,  упорядоченного,  согласованного,
ясного, отчетливого, определенного, ограниченного,  законченного;  все  было
предусмотрено; власть расстилалась перед ним ровной плоскостью, без  круч  и
обрывов; она не вызывала головокружения. Жаверу случалось  видеть  неведомое
только внизу, на дне. Беззаконное, непредвиденное, беспорядочное,  провал  в
хаос, падение в пропасть - все это было уделом  низших  слоев,  бунтовщиков,
злодеев, отверженных. Теперь же, упав навзничь, Жавер вдруг пришел в ужас от
небывалого зрелищабездна разверзлась над ним, в вышине.
     Что же это такое? Все перевернулось вверх  дном;  он  был  окончательно
сбит с толку. На что положиться? Все, во что он верил, рушилось!
     Что случилось? Какой-то отверженный с великодушным сердцем сумел  найти
в общественном строе уязвимое место? Как же так?  Честный  служитель  закона
принужден  выбирать  между  двумя  преступлениями:  отпустить   человека   -
преступление, арестовать его -тоже преступление! Значит,  в  уставе,  данном
государством чиновнику, не все предусмотрено? Значит, на путях  долга  могут
встретиться тупики? Что же это такое? Неужели так  и  должно  быть?  Неужели
прежний бандит, согбенный под  тяжестью  обвинений,  мог  расправить  плечи,
неужели правда на его стороне?  Можно  ли  этому  поверить?  Неужели  бывают
случаи, когда закон, бормоча извинения, должен отступить перед преступником?
     Да, такое чудо произошло! И Жавер его видел! И Жавер осязал его! Он  не
только не мог отрицать его, но сам в нем участвовал. Оно  было  реальностью.
Ужасно, что факты могли дойти до такого уродства.
     Если  бы  факты  выполняли  свое  назначение,  они  служили   бы   лишь
подтверждением закону; ведь факты посылаются богом. Неужто в  наше  время  и
анархия нисходит свыше?
     Так в тоске, в тревожном недоумении, в искаженных образах  меркло  все,
что могло бы облегчить и улучшить  его  состояние;  общество,  человечество,
вселенная представлялись его глазам в простых и страшных  очертаниях.  Стало
быть, система наказаний,  вынесенное  решение,  непререкаемая  сила  закона,
приговор  верховного  суда,   магистратура,   правительство,   следствие   и
карательные  меры,  официальная  мудрость,  непогрешимость  закона,   основы
власти,  все  догматы,  на  которых  зиждется  политическая  н   гражданская
безопасность, верховная власть, правосудие, логика закона,  устои  общества,
общепризнанные истины-все это только мусор, груда обломков, хаос! И сам  он,
Жавер, - блюститель порядка, неподкупный слуга полиции, провидение в  образе
ищейки на страже общества, -  испепелен  и  повержен  наземь.  А  над  этими
развалинами возвышается человек в арестантском  колпаке,  с  сиянием  вокруг
чела. Вот до какого потрясения основ он дошел; вот  какое  страшное  видение
угнетало его душу.
     Можно ли это вынести? Нет.
     Если все это так, он в отчаянном положении. Остается два выхода. Один -
вернуться немедля к Жану Вальжану и заточить беглого  каторжника  в  тюрьму.
Другой выход...
     Жавер сошел с моста и твердым шагом, на  этот  раз  с  высоко  поднятой
головой, направился к полицейскому посту под фонарем, на углу площади Шатле.
     Подойдя,  он  увидел  в  окно  дежурного  сержанта  и   вошел   внутрь.
Полицейские узнают друг друга сразу, хотя бы  по  манере  толкнуть  дверь  в
караульное помещение. Жавер назвал  себя,  показал  сержанту  свой  билет  и
уселся за столом, где горела свеча. На столе стояла  свинцовая  чернильница,
лежали перья и бумага на случай протоколов или для  письменных  распоряжений
ночным караулам.
     Такой стол, с неизменным соломенным стулом возле него,  по  заведенному
обычаю есть на всех  полицейских  постах;  его  непременно  украшает  блюдце
самшитового  дерева,  полное  опилок,  и  картонная  коробочка  с   красными
облатками для запечатывания писем; этот стол - низшая ступень  канцелярского
стиля. Именно отсюда и идут официальные донесения.
     Жавер взял перо и листок бумаги и принялся писать. Вот что он написал:
     "Несколько заметок для пользы полицейской службы.
     Во-первых: я прошу господина префекта прочесть то, что следует ниже.
     Во-вторых: арестанты после допроса разуваются и стоят на полу  босиком,
пока их обыскивают. Многие,  вернувшись  в  тюрьму,  начинают  кашлять.  Это
влечет за собой расходы на лечение.
     В-третьих  наблюдение,  со  сменой  агентов  на   отдельных   участках,
поставлено хорошо; но в особо важных случаях следовало бы, чтобы по  крайней
мере два агента не теряли друг друга из виду; если один из  них  почему-либо
ослабит бдительность, другой следит за ним и заступает его место.
     В-четвертых: непонятно, почему в тюрьме Мадлонет  особым  распоряжением
запрещено заключенным иметь стулья, даже за плату.
     В-пятых:  в  тюрьме  Мадлонет  закусочная   отгорожена   только   двумя
перекладинами, что позволяет арестантам хватать за руки буфетчицу.
     В-шестых:  арестанты,  именуемые  "выкликалами"  и  вызывающие   других
арестантов в приемную, требуют по два су с заключенного,  чтобы  выкрикивать
их имена поотчетливее. Это грабеж.
     В-седьмых: в ткацкой мастерской за каждую спущенную нитку  вычитают  по
десять  су  с  заключенного,  что  является  злоупотреблением   со   стороны
подрядчика, так как холст от этого нисколько не хуже.
     В-восьмых: недопустимо,  что  посетители  тюрьмы  Форс,  направляясь  в
приемную  приюта  св.  Марии  Египетской,  проходят  через  двор  малолетних
преступников.
     В-девятых: замечено, что жандармы каждый  день  рассказывают  во  дворе
префектуры о допросах обвиняемых. Жандарм должен быть безупречным, и ему  не
подобает разбалтывать то, что он слышал в кабинете следователя, - это важный
проступок.
     В-десятых: госпожа Анри - честная женщина и  содержит  свою  закусочную
очень чисто; но женщине не годится быть привратницей возле одиночных  камер.
Это недостойно тюрьмы Консьержери, как образцового учреждения".
     Жавер вывел эти строки обычным своим ровным и аккуратным  почерком,  не
пропустив ни одной запятой и громко  скрипя  пером  по  бумаге.  Внизу,  под
последней строкой, он подписал:
     "Инспектор 1-го класса Жавер.
     Полицейский пост на площади Шатле.
     7 июня 1832 года, около часу пополуночи".
     Жавер посушил свежие чернила  на  бумаге,  сложил  ее  в  виде  письма,
запечатал, надписал на обороте: "Донесение для  администрации",  положил  на
стол и вышел из комнаты. Застекленная, забранная решеткой дверь захлопнулась
за ним.
     Он снова пересек по  диагонали  площадь  Шатле,  достиг  набережной  и,
возвратившись с точностью автомата на то самое место, какое покинул четверть
часа назад, облокотился на ту же плиту парапета  и  приняв  ту  самую  позу.
Могло показаться, что он и не трогался с места.
     Было совсем темно. Наступил тот час мертвой тишины, какой бывает  после
полуночи. Завеса облаков скрывала звезды.  Небо  застилала  густая  зловещая
мгла. Ни один огонек не светился в домах квартала Сите;  прохожих  не  было,
все ближние улицы и набережные опустели; Собор Парижской Богоматери и  башни
Дворца правосудия казались очертаниями самой ночи. Фонарь освещал края перил
красноватым  светом.  Силуэты  мостов  изгибались  вдали  один  за   другим,
расплываясь в тумане. Река вздулась от дождей.
     Место, где облокотился па перила Жавер, как помнит читатель, находилось
над самой быстриной Сены, как раз над опасной спиралью  водоворота,  которая
скручивалась и раскручивалась, точно бесконечный винт.
     Жавер наклонил голову и заглянул вниз. В  черную  воду.  Ничего  нельзя
было различить.  Вода  бурлила,  но  реки  не  было  видно.  По  временам  в
головокружительной глубине вспыхивал, извиваясь, блуждающий огонек, так  как
даже в самую темную ночь вода обладает способностью ловить  свет  неизвестно
откуда и отражать его искрящимися змейками. Но огонек потухал, и  все  снова
тонуло во мгле. Будто там разверзалась сама  бесконечность.  Внизу  была  не
вода, а бездна. Отвесная темная  стена  набережной,  сливаясь  с  туманом  и
пропадая во тьме, круто обрывалась в эту бесконечность.
     Ничего не было видно, но тянуло холодом воды  и  слабым  запахом  сырых
камней. В глубине слышалось грозное дыхание бездны. Вздувшаяся река, которую
скорее можно было угадать, чем увидеть, угрюмый рокот волн,  унылая  громада
мостовых арок, манящая глубь черной пустоты - весь этот мрак наводил ужас.
     Несколько мгновений Жавер стоял неподвижно, устремив глаза в  отверстые
врата ночи; он вглядывался в  невидимое  пристально,  с  упорным  вниманием.
Шумела вода. Вдруг он снял шляпу и  положил  ее  на  перила.  Минуту  спустя
высокая черная тень, которую запоздалый прохожий мог бы  издали  принять  за
привидение, поднялась во весь рост на парапете, наклонилась над Сеной, затем
выпрямилась и упала во тьму; раздался глухой всплеск,  и  одна  только  ночь
видела, как билась в судорогах эта темная фигура, исчезая под водой.



Книга пятая. ДЕД И ВНУК




Глава первая. ЧИТАТЕЛЬ СНОВА ВИДИТ ДЕРЕВО С ЦИНКОВЫМ КОЛЬЦОМ



     Некоторое время спустя после описанных нами  событий  почтенному  Башке
пришлось испытать сильное волнение.
     Башка - тот самый шоссейный рабочий из  Монфермейля,  который  нам  уже
встречался в наиболее мрачных главах этой повести.
     Как помнит читатель, Башка занимался разнообразными делами, в том числе
и темными. Он разбивал камни и грабил путешественников  на  большой  дороге.
Этого камнебойца  и  вора  обуревала  одна  мечта:  он  бредил  сокровищами,
зарытыми  в  Монфермейльском  лесу.  Он  надеялся  в  один  прекрасный  день
где-нибудь под деревом найти в земле клад, а в ожидании этого не  прочь  был
пошарить в карманах прохожих.
     Однако теперь он держался осторожно. Ему только недавно  удалось  выйти
сухим из воды. Как мы знаем, он был захвачен вместе с  другими  бандитами  в
лачуге Жондрета. Иногда порок может пригодиться. Башку спасло то, что он был
пьяницей. Никто так и не мог  разобраться,  грабитель  он  или  ограбленный.
Ввиду  вполне  доказанной  его  невменяемости  в  вечер  грабежа  дело  было
прекращено, и его отпустили. Он опять вырвался на волю. Возвратившись на тот
же дорожный участок между Ганьи и Ланьи, он снова принялся бить  щебень  для
казны под наблюдением начальства, понурый,  озабоченный,  слегка  охладев  к
воровскому  ремеслу,  которое  едва  его  не  сгубило,  но  зато  еще  более
пристрастившись к вину, которое вызволило его из беды.
     Что же так сильно взволновало Башку после его возвращения под  дерновую
кровлю своей землянки? А вот что.
     Однажды утром, незадолго до  рассвета,  выйдя,  как  обычно,  на  место
работы, возможно, служившее ему и местом засады, Башка  заметил  в  зарослях
человека, который, хотя был виден только со спины, показался  ему,  несмотря
на расстояние и предрассветный сумрак, не совсем незнакомым  Башка,  правда,
пил горькую, однако обладал точной и ясной памятью  -  необходимым  защитным
оружием всякого, кто не очень-то ладит с правопорядком.
     - Где, черт возьми, я видел этого старикана? - спрашивал он себя.
     И ничего не  мог  ответить,  кроме  того,  что  фигура  эта  напоминала
кого-то, кто оставил неясный след в его памяти.
     Башка, оставив в стороне  сходство,  которое  ему  никак  не  удавалось
установить, принялся соображать и сопоставлять. Человек этот явно нездешний.
Он откуда-то прибыл. Очевидно, пешком. Ни один дилижанс не  проезжает  через
Монфермейль в такие часы. Значит, он шел целую ночь. Откуда  он  явился?  Не
издалека, так как у него не было с собой ни котомки, ни  узла.  Наверно,  из
Парижа. Почему он забрался в лес? Да еще в такую раннюю пору? Чего  ему  тут
нужно?
     Башка подумал о кладе. Порывшись в памяти,  он  смутно  припомнил,  что
много лет назад его охватило такое же беспокойство при виде одного человека.
А вдруг это тот же самый!
     Раздумывая таким образом, он опустил голову под грузом размышлений, что
было естественно, но не слишком предусмотрительно.  Когда  он  снова  поднял
голову, никого уже не  было.  Незнакомец  исчез  в  чаще,  в  предрассветном
тумане.
     - Черт меня подери, если я его провороню! - воскликнул  Башка  -  Уж  я
разыщу молельню этого ханжи. Неспроста он вышел на прогулку ни свет ни заря,
у ж я-то дознаюсь, в чем тут загвоздка. В моем лесу  не  бывало  еще  тайны,
которой бы я не распутал.
     Башка схватил свою острую кирку.
     - Пригодится и в земле поковырять и человека ковырнуть, - проворчал он.
     Словно связав нить с  нитью,  он,  стараясь  как  можно  лучше  угадать
предполагаемый путь незнакомца, начал пробираться сквозь заросли.
     Не успел он сделать и сотни шагов, как разгоравшийся рассвет пришел ему
на помощь. Там и сям виднелись отпечатки подошв на  песке,  примятая  трава,
растоптанный вереск, согнутые молодые ветки  кустарника,  распрямлявшиеся  с
медлительной грацией красавицы, которая потягивается, просыпаясь, - все  это
были верные приметы. Он  долго  шел  по  следу,  потом  потерял  его.  Вр