ероя  своих  мечтаний,  но
вскоре умерла. Старшая замуж не вышла.
     К моменту ее появления в нашей  повести  она  была  уже  старой  девой,
закоренелой недотрогой, удивительно остроносой  и  тупоголовой.  Характерная
подробность: вне узкого семейного круга никто не знал ее имени. Все звали ее
"мадмуазель Жильнорман-старшая".
     По  части  чопорности  мадмуазель  Жильнорман-старшая  могла  бы   дать
несколько очков вперед  любой  английской  мисс.  Ее  стыдливость  не  знала
пределов. Над ее жизнью  тяготело  страшное  воспоминание:  однажды  мужчина
увидел ее подвязку.
     С годами эта неукротимая стыдливость  усилилась.  М-ль  Жильнорман  все
казалось,  что  ее  шемизетка  недостаточно  непроницаема   для   взоров   и
недостаточно высоко  закрывает  шею  Она  усеивала  бесконечным  количеством
застежек и булавок такие места своего туалета,  куда  никто  и  не  помышлял
глядеть. Таковы все недотроги: чем меньше их  твердыне  угрожает  опасность,
тем большую они проявляют бдительность.
     Однако пусть объяснит, кто может,  тайны  престарелой  невинности:  она
охотно  позволяла  целовать  себя  своему  внучатному  племяннику,  поручику
уланского полка Теодюлю.
     И  все  же,  несмотря  на  особую  благосклонность  к  улану,  этикетка
"недотроги", которую мы на нее повесили, необыкновенно подходила к ней. М  -
ль  Жильнорман  представляла  собою  какое-то  сумеречное   существо.   Быть
недотрогой - полудобродетель, полупорок.
     Неприступность недотроги соединялась у нее  с  ханжеством  -  сочетание
очень удачное. Она состояла членом Общества Пресвятой девы, надевала  иногда
в праздник белое покрывало, бормотала себе под нос какие-то особые  молитвы,
почитала "святую кровь", поклонялась "святому  сердцу  Иисусову",  проводила
целые часы перед алтарем в стиле иезуитского рококо,  в  молельне,  закрытой
для простых верующих,  предаваясь  созерцанию  и  возносясь  душою  ввысь  к
мраморным  облачкам,  плывшим  меж  длинных   деревянных   лучей,   покрытых
позолотой.
     У нее была приятельница по молельне, такая  же  старая  дева,  как  она
сама, - м-ль Вобуа, круглая дура; сравнивая себя с ней, м-ль  Жильнорман  не
без удовольствия отмечала, что она сама -  первейшая  умница.  Кроме  всяких
Agnus dei и Ave Maria и разных способов варки варенья, м-ль Вобуа решительно
ни о чем не имела понятия. Являясь в  своем  роде  феноменом,  она  блистала
глупостью, как горностай - белизной, только без единого пятнышка.
     Надо сказать, что, состарившись, м -  ль  Жильнорман  скорее  выиграла,
нежели проиграла. Это судьба всех пассивных натур. Она никогда не была злой,
что можно условно считать  добротою,  а  годы  сглаживают  углы,  и  вот  со
временем она мало-помалу смягчилась.  Ее  томила  какая-то  смутная  печаль,
причины которой она не знала. Все ее существо являло признаки оцепенения уже
кончившейся жизни, хотя в действительности ее жизнь еще и не начиналась.
     Она вела хозяйство отца. Дочь занимала подле г-на Жильнормана такое  же
место, какое занимала подле его преосвященства  отца  Бьенвеню  его  сестра.
Семьи, состоящие из старика и старой  девы,  отнюдь  не  редкость  и  всегда
являют трогательное зрелище двух слабых  созданий,  пытающихся  найти  опору
друг в друге.
     Кроме старой девы и старика, в доме был еще ребенок, маленький мальчик,
всегда  трепещущий  и  безмолвный  в  присутствии  г-на   Жильнормана.   Г-н
Жильнорман говорил с ним строго, а иногда  замахивался  тростью:  "Пожалуйте
сюда,  сударь!  Подойди  поближе,  бездельник,  сорванец!  Ну,  отвечай  же,
негодный! Да стой так, чтоб я тебя видел, шельмец!" и  т.  д.  и  т.  д.  Он
обожал его.
     Это был его внук. Мы еще встретимся с этим ребенком.



Книга третья. ДЕД И ВНУК




Глава первая. СТАРИННЫЙ САЛОН



     Когда Жильнорман жил на улице Сервандони, он был  частым  гостем  самых
избранных   аристократических   салонов.   Несмотря   на   его    буржуазное
происхождение, Жильнормана принимали всюду. А поскольку он был вдвойне умен,
во-первых,  своим  собственным  умом,  а  во-вторых  -  умом,  который   ему
приписывали, общества его даже искали, а его самого окружали почетом. Но  он
бывал только там, где мог задавать  тон.  Есть  люди,  готовые  любой  ценой
добиваться влияния, желающие во  что  бы  то  ни  стало  возбуждать  к  себе
интерес; если им не удается играть роль  оракулов,  они  переходят  на  роли
забавников. Жильнорман не принадлежал к их числу. Он умел пользоваться весом
в роялистских салонах, нисколько не в  ущерб  собственному  достоинству.  Он
всюду слыл за оракула. Ему  случалось  выходить  победителем  из  споров  не
только с г-ном Бональдом, но и самим г-ном Бенжи-Пюи-Валле.
     Около 1817 года он неизменно проводил два вечера в неделю у  жившей  по
соседству, на улице Феру, баронессы де Т., особы достойной и уважаемой,  муж
которой занимал в  царствование  Людовика  XVI  пост  французского  посла  в
Берлине. Барон де  Т.,  увлекавшийся  животным  магнетизмом,  экстатическими
состояниями и ясновиденьем, умер разоренным в эмиграции, оставив взамен всех
богатств переплетенную в красный сафьян золотообрезную десятитомную рукопись
прелюбопытных воспоминаний о Месмере и его чане. Г-жа де Т. из  гордости  не
опубликовала этих воспоминаний и существовала на маленькую  ренту,  каким-то
чудом уцелевшую. Г-жа де Т. держалась вдали от двора, представлявшего собою,
по  ее  словам,  чересчур  "смешанное  общество",  и  жила  в  бедности,   в
благородном и высокомерном уединении.  Два  раза  в  неделю  у  ее  вдовьего
камелька собирались друзья, - это был роялистский салон самой  чистой  воды.
Здесь пили чай и, в зависимости от того, откуда дул ветер и настраивал ли он
на элегический лад или на  дифирамбы,  то  сокрушенно  вздыхали,  то  громко
возмущались современными порядками,  хартией,  бонапартистами,  осквернением
голубой орденской ленты, жалуемой буржуазии, и "якобинством" Людовика XVIII.
Здесь вполголоса делились надеждами, которые подавал  брат  короля,  будущий
Карл X.
     Здесь восторгались уличными песенками,  в  которых  Наполеон  назывался
Простофилей.  Герцогини,  изящные   и   очаровательные   светские   женщины,
восхищались куплетами по адресу "федератов":

     Эй ты, засунь в штаны рубаху!
     Ведь скажут про тебя, дурак,
     Что санкюлоты все со страху
     Уж поднимают белый флаг!

     Здесь забавлялись каламбурами, невинной  игрой  слов,  казавшейся  всем
необыкновенно  меткой  и  язвительной.  Сочиняли  четверостишия   или   даже
двустишия. Так, на умеренный кабинет  министра  Десоля,  в  который  входили
Деказ и Десер, были сочинены стихи:

     Чтоб мигом укрепить сей шаткий трон,
     Деказ, Десоль, Десер, вас надо выгнать вон.

     Или  переделывали  списки  членов  палаты   пэров,   этой   "мерзостной
якобинской палаты", комбинируя и переставляя фамилии в  таком  порядке,  что
получалось смешно.
     В этом мирке пытались пародировать революцию. Во что  бы  то  ни  стало
хотели обратить слова ее гнева против нее  самой.  Распевали,  с  позволения
сказать, собственную Ca ira:

     Ax, дела пойдут на лад!
     Буонапартистов на фонарь!

     Песни напоминают гильотину. Они равнодушно рубят голову сегодня одному,
завтра другому. Для них это только новый вариант.
     Во время происходившего как раз  в  ту  пору,  в  1816  году,  процесса
Фюальдеса, здесь симпатизировали Бастиду и Жозиону, потому что Фюальдес  был
"буонапартистом". Либералов именовали здесь "братьями  и  друзьями",  -  это
звучало как наивысшее оскорбление.
     Как на иных церковных колокольнях, так и в салоне баронессы де Т.  было
два флюгера.  Одним  из  них  являлся  г-н  Жильнорман,  другим  -  граф  де
Ламот-Валуа, о котором не без уважения говорили  друг  другу  на  ушко:  "Вы
знаете? Это тот  самый  Ламот,  что  был  причастен  к  делу  об  ожерелье".
Политические партии идут на подобного рода странные амнистии.
     Добавим к этому,  что  в  буржуазной  среде  человек  теряет  в  глазах
общества,  если  он  слишком  легко  сходится  с   людьми.   Здесь   требуют
осторожности в выборе знакомств; совершенно  так  же,  как  от  соседства  с
зябнущими  происходит  убыль  тепла,  от  близости  к  лицам,  заслуживающим
презрение, происходит убыль уважения. В старину высший свет ставил cебя  над
этим законом, как и вообще над всеми законами. Мариньи, брат  Помпадур,  был
вхож к принцу  де  Субиз.  Несмотря  на...  Нет,  именно  поэтому.  Дюбарри,
выведший в люди небезызвестную  Вобернье,  был  желанным  гостем  у  маршала
Ришелье. Высший свет - тот же Олимп. Меркурий и принц  де  Гемене  чувствуют
себя там как дома. Туда примут и вора, лишь бы он был богом.
     Старый граф де Ламот, которому в 1815 году  исполнилось  уже  семьдесят
пять лет, ничем особым не отличался, если не считать молчаливости,  привычки
говорить нравоучительным тоном, угловатого холодного лица, изысканно учтивых
манер, наглухо, до самого шейного платка,  застегнутого  сюртука  и  длинных
скрещенных ног в обвисших панталонах цвета  жженой  глины.  Одного  цвета  с
панталонами было и его лицо.
     С графом де Ламотом "считались" в салоне по причине его "известности" и
- как ни странно, но это факт - потому, что он носил имя Валуа.
     Что касается  г-на  Жильнормана,  то  он  пользовался  самым  искренним
уважением. Слово его было законом.  Несмотря  на  легкомыслие,  он  обладал,
нисколько не в ущерб своей веселости, какой-то особой манерой держать  себя:
внушительной, благородной, добропорядочной и не лишенной  некоторой  примеси
буржуазной спеси. К этому надо добавить его  преклонный  возраст.  Иметь  за
плечами целый век чего-нибудь да стоит. Годы образуют в конце концов  вокруг
головы ореол.
     К тому же старик  славился  шуточками,  напоминавшими  блестки  старого
дворянского остроумия. Вот одна из них. Когда прусский  король,  восстановив
на престоле Людовика XVIII, посетил его под  именем  графа  Рюпена,  потомок
Людовика XIV оказал ему прием, приличествовавший разве только  какому-нибудь
маркграфу Бранденбургскому, и проявил по отношению к нему  самую  утонченную
пренебрежительность. Жильнорману это очень понравилось. "Все  короли,  кроме
французского, - сказал он, - захолустные короли". Однажды кто-то спросил при
нем:  "К  чему  приговорили  редактора  газеты  Французский  курьер?"  -  "К
пресеченью", - последовал ответ. "Пре в данном случае  излишне",  -  заметил
Жильнорман. Так создается репутация.
     В другой раз, во время Те deum в день годовщины  реставрации  Бурбонов,
увидев  проходившего  мимо   Талейрана,   он   обронил:   "А   вот   и   его
превосходительство Зло".
     Жильнорман появлялся обыкновенно  в  сопровождении  дочери,  долговязой
девицы, которой было тогда лишь немного за сорок, а на вид все пятьдесят,  и
хорошенького мальчика лет семи, белокурого, розового,  свежего,  с  веселым,
доверчивым взглядом. При появлении в салоне мальчик неизменно слышал  вокруг
себя шепот: "Какой хорошенький! Какая жалость! Бедное  дитя!"  Это  был  тот
самый ребенок, о котором мы только что сказали несколько слов. Его  называли
"бедным" потому, что отцом его был "луарский разбойник".
     А луарский разбойник был тем самым  вышеупомянутым  зятем  Жильнормана,
которого Жильнорман именовал "позором своей семьи".


Глава вторая. ОДИН ИЗ КРОВАВЫХ ПРИЗРАКОВ ТОГО ВРЕМЕНИ



     Всякий, кто посетил бы в те годы городок Вернон и  кто,  гуляя  там  по
прекрасному каменному мосту, которому,  несомненно,  предстоит  вскоре  быть
замененным  каким-нибудь  безобразным  сплетением  из  железа  и  проволоки,
взглянул бы через парапет, непременно заметил бы человека лет пятидесяти,  в
кожаной фуражке, в брюках и куртке из грубого серого сукна, с пришитым к ней
желтым лоскутком, бывшим ранее красной  орденской  ленточкой,  в  деревянных
башмаках, почти совсем седого, с обветренным и почти черным от загара лицом,
с широким шрамом, пересекавшим лоб и  спускавшимся  на  щеку,  согнувшегося,
сгорбленного, до срока состарившегося; целый день человек этот расхаживал  с
заступом и садовым ножом по одному из находившихся  близ  моста  огороженных
участков, словно цепью террас окаймляющих левый берег Сены, - по  одному  из
тех очаровательных, заросших цветами уголков, которые,  будь  они  побольше,
могли бы сойти за сад, а будь поменьше - за букет.  Все  эти  участки  одним
концом упираются в реку, а другим в дома. Самый маленький из этих уголков  и
самый убогий из этих домиков занимал около 1817 года вышеупомянутый  человек
в куртке и деревянных башмаках. Он жил  тут  одиноко  и  уединенно,  тихо  и
бедно, в обществе служанки, о которой трудно было сказать - молода  она  или
стара, хороша или дурна собой, крестьянка это или мещанка. Он  называл  свой
квадратик земли садом, и сад  этот  славился  в  городе  чудесными  цветами,
которые он там выращивал. Только этим он и занимался.
     Трудом, упорством, тщательным уходом и обильной  поливкой  ему  удалось
вслед за творцом и самому сотворить несколько сортов тюльпанов и георгин,  о
чем, по-видимому, позабыла природа. Он был изобретателен и опередил  Суланжа
Бодена, пустив  поросшие  вереском  грядки  под  редкие  и  ценные  культуры
американского и китайского  кустарника.  В  летнюю  пору,  с  рассветом,  он
появлялся на дорожках сада и принимался за  подрезку,  подчистку,  прополку,
поливку, расхаживая среди  цветов  с  добрым,  печальным  и  кротким  видом.
Иногда, задумавшись, он часами простаивал неподвижно, то слушая  пение  птиц
или доносившийся из ближнего дома лепет младенца, то разглядывая росинку  на
травке, игравшую, как драгоценный камень в лучах солнца. Он  довольствовался
самой скромной пищей, молоко предпочитал вину. Ребенок  мог  бы  командовать
им; служанка позволяла себе бранить его. Он был застенчив до дикости,  редко
выходил из дому и ни с кем, кроме  нищих,  стучавшихся  к  нему,  да  своего
духовника, добрейшего старого  аббата  Мабефа,  не  виделся.  Впрочем,  если
кто-либо  из  местных  жителей  или   приезжих,   человек   совершенно   ему
неизвестный, которому хотелось поглядеть на тюльпаны и розы, дергал  за  его
звонок, он приветливо открывал двери  своего  домика.  Это  и  был  луарский
разбойник.
     И вместе с тем каждому, кто вздумал бы почитать воспоминания о  военных
походах, биографии военных деятелей,  Монитер  и  бюллетени  великой  армии,
должно было броситься в глаза довольно часто  встречающееся  там  имя  Жоржа
Понмерси. Юношей этот Жорж Понмерси  служил  рядовым  в  Сентонжском  полку.
Наступила революция. Сентонжский полк вошел в  состав  Рейнской  армии,  ибо
старые, существовавшие при монархии полки сохраняли присвоенные им  названия
провинций даже после падения монархии и были слиты в  бригады  лишь  в  1794
году. Понмерси  сражался  под  Шпейером,  Вормсом,  Нейштадтом,  Тюркгеймом,
Альцеем и Майнцем, - в отряде из  двухсот  человек,  составлявшем  арьергард
Гушара. Он был в числе двенадцати храбрецов,  которые  стойко  держались  за
старым  Андернахским  крепостным   валом,   сражаясь   с   корпусом   принца
Гессенского, и отступили, присоединившись к основным силам, лишь после  того
как неприятельские пушки разворотили бруствер  от  гребня  до  основания,  в
войсках Клебера он сражался при Маршьенне и у Мон - Палиселя, где был  ранен
в руку картечью. Затем он отправляется  на  итальянскую  границу;  здесь  мы
находим его среди тридцати  гренадеров,  защищавших  под  командор"!  Жубера
Тендское ущелье. Жубер был произведен за это  дело  в  генерал-адъютанты,  а
Пончерси - в подпоручики. Осыпаемый картечью в битве при Лоди, онстоял подле
Бертье и заслужил отзыв  Бонапарта:  "Наш  пострел  везде  поспел:  он  и  в
артиллерии, он и в кавалерии, он и в  инфантерии".  Понмерси  видел,  как  с
поднятой саблей и с криком: "Вперед!" пал в сражении  при  Нови  его  бывший
командир генерал Жубер. Выполняя боевое поручение, он со своей ротой  отплыл
на легком паруснике, шедшем из Генуи, в один из маленьких портов  побережья,
- куда именно, не помню, - и попал  в  пренеприятное  положение,  очутившись
между семью и восемью английскими кораблями. Капитан, родом генуэзец,  хотел
сбросить  пушки  в  море,  спрятать  солдат  в  межпалубном  пространстве  и
проскользнуть в темноте под видом торгового судна. Но Понмерси велел поднять
на флагштоке  национальный  флаг  и  смело  прошел  под  пушками  английских
фрегатов. Это придало ему отваги, и в двадцати  милях  оттуда  он  на  своем
паруснике решился напасть на  большой  английский  транспорт  с  войсками  и
захватил его. Транспорт шел в Сицилию и  был  до  такой  степени  перегружен
людьми и лошадьми, что сидел в воде по самые палубные крепления. В 1805 году
Понмерси служил в дивизии Малера, отбившей Гюнцбург у эрцгерцога Фердинанда.
При Вельтингене под градом пуль он вынес на  руках  смертельно  раненного  в
сражении полковника Мопети, командира 9-го драгунского полка.  Он  отличился
под Аустерлицем во время прославленного перехода колонн  под  неприятельским
огнем. Когда отряд русских конногвардейцев разбил  батальон  4-го  пехотного
полка, Понмерси был в числе  добившихся  реванша.  Император  пожаловал  его
крестом. Понмерси был  свидетелем  пленения  Вурмсера  в  Мантуе,  Меласа  в
Александрии, Макка под Ульмом. Его часть входила  в  8-й  корпус  доблестной
армии Мортье, взявшей Гамбург.  Затем  он  перешел  в  55-й  пехотный  полк,
преобразованный из прежнего Фландрского полка. Под Эйлау он находился на том
самом кладбище, где бесстрашный капитан Луи Гюго, дядя автора этой книги, со
своей ротой из восьмидесяти трех человек  в  течение  двух  часов  сдерживал
натиск неприятельской армии. Понмерси был одним из  трех  ушедших  живыми  с
этого кладбища. Он принимал участие в сражении под Фридландом. Видел Москву,
Березину, Люцен, Бауцен, Дрезден, Вахау, Лейпциг и  Гельнгаузенское  ущелье;
затем Монмирайль, Шато-Тьери, Краон, берега Марны,  берега  Эны  и  страшные
лаонские позиции. Под Арне-ле-Дюке,  будучи  в  чине  капитана,  он  зарубил
десять казаков и спас, впрочем, не своего генерала,  а  своего  капрала.  Он
вышел из этого дела израненным: у него извлекли из одной только  левой  руки
двадцать семь осколков кости. За неделю до капитуляции Парижа  он  поменялся
местом с товарищем и перешел в кавалерию. Он был человеком, как говорили при
старом режиме, двойной сноровки, то есть умел в качестве  солдата  одинаково
хорошо управляться как с саблей, так и с ружьем, а в качестве офицера -  как
с   эскадроном,   так   и   с   батальоном.   Благодаря   этому    качеству,
усовершенствованному выучкой, и  возникли  такие  особые  виды  войск,  как,
например, драгуны, являющиеся одновременно и кавалеристами и пехотинцами. Он
последовал за  Наполеоном  на  остров  Эльбу.  Под  Ватерлоо  он  командовал
эскадроном кирасир,  входившим  в  бригаду  Дюбуа.  Это  он  отнял  знамя  у
Люненбургского батальона. Он бросил знамя к ногам императора.  Он  был  весь
залит кровью. Когда он вырывал знамя, его  ударили  саблей  и  рассекли  ему
лицо. Император,  довольный,  крикнул  ему:  "Поздравляю  тебя  полковником,
бароном и кавалером  ордена  Почетного  легиона!"  -  "Благодарю  вас,  ваше
величество, за мою вдову", - ответил Понмерси. Час спустя он упал в овраг на
Оэнскую дорогу. А теперь скажите - кто же этот Жорж Понмерси? Да все тот  же
луарский разбойник.
     Читатель кое-что о нем знает. После Ватерлоо, как вы помните,  Понмерси
вытащили из оврага на Оэнской дороге, ему удалось присоединиться к армии,  а
затем в лазаретном фургоне он добрался до луарского лагеря.
     В годы Реставрации он  был  переведен  на  половинный  оклад,  а  затем
отправлен на жительство - другими словами под надзор  -  в  Вернон.  Людовик
XVIII, сочтя все, имевшее место в течение  Ста  дней,  недействительным,  не
признал ни его  звания  кавалера  ордена  Почетного  легиона