бесцветное, костлявое, морщинистое  ее
лицо с сетью гусиных лапок, спускавшихся до самых углов рта. Вся она  тонула
в темноте, видна была только голова. Можно было подумать, что, потревоженная
лучом света, из ночного мрака  выглянула  страшная  маска  самой  дряхлости.
Вглядевшись в нее, мальчик заметил:
     - Красота ваша не в моем вкусе, сударыня.
     И пошел дальше, распевая:

     Король наш Стуконог,
     Взяв порох, дробь и пули,
     Пошел стрелять сорок.

     Пропев эти три стиха, он замолк. Он подошел к дому  э  50/52  и,  найдя
дверь запертой, принялся колотить  в  нее  ногами,  причем  раздававшиеся  в
воздухе мощные, гулкие удары свидетельствовали не столько о силе его детских
ног, сколько о тяжести мужских сапог, в которые он был обут.
     Следом за ним, вопя и неистово жестикулируя, бежала та  самая  старуха,
которую он встретил на углу Малой Банкирской улицы.
     - Что такое? Что такое? Боже милосердный! Разламывают  двери!  Разносят
дом! - орала она.
     Удары не прекращались
     - Да разве нынешние постройки на это рассчитаны? - надрывалась  старуха
и вдруг неожиданно смолкла. Она узнала гамена.
     - Да ведь это же наш дьяволенок!
     - А! Да ведь это же наша  бабка!  -  сказал  мальчик.  -  Здравствуйте,
Бюргончик. Я пришел повидать своих предков.
     Старуха скорчила гримасу, к сожалению, пропавшую даром  из-за  темноты,
но отразившую разнородные чувства: то была великолепная  импровизация  злобы
при поддержке уродства и дряхлости.
     - Никого нет, бесстыжая твоя рожа, - сказала старуха.
     - Вот тебе раз! - воскликнул мальчик. - А где же отец?
     - В тюрьме Форс.
     - Смотри-ка! А мать?
     - В Сен - Лазаре.
     - Так, так! А сестры?
     - В Мадлонет.
     Мальчик почесал за ухом, поглядел на мамашу Бюргон и вздохнул:
     - Э-эх!
     Затем повернулся на каблуках,  и  через  минуту  старуха,  продолжавшая
стоять на пороге, услыхала, как  он  запел  чистым  детским  голосом,  уходя
куда-то все дальше и дальше под черные вязы, дрожавшие на зимнем ветру:

     Король наш Стуконог,
     Взяв порох, дробь и пули,
     Пошел стрелять сорок,
     Взобравшись на ходули.
     Кто проходил внизу,
     Платил ему два су.


 * Часть 4 * ИДИЛЛИЯ УЛИЦЫ ПЛЮМЕ И ЭПОПЕЯ УЛИЦЫ СЕН-ДЕНИ


Книга первая. НЕСКОЛЬКО СТРАНИЦ ИСТОРИИ




Глава первая. ХОРОШО СКРОЕНО



     Два  года,  1831  и  1832,  непосредственно  примыкающие   к   Июльской
революции, представляют собою одну из  самых  поразительных  и  своеобразных
страниц истории. Эти два года среди предшествующих и последующих лет  -  как
два горных кряжа. От них веет революционным величием. В них можно  различить
пропасти.  Народные  массы,   самые   основы   цивилизации,   мощный   пласт
наслоившихся  один  на  другой  и  сросшихся  интересов,  вековые  очертания
старинной французской формации то проглядывают, то скрываются  за  грозовыми
облаками систем, страстей и теорий. Эти возникновения  и  исчезновения  были
названы противодействием и  возмущением.  Время  от  времени  они  озаряются
сиянием истины, этим светом человеческой души.
     Замечательная  эта  эпоха  ограничена  достаточно  узкими  пределами  и
достаточно от нас отдалена, чтобы сейчас уже мы  могли  уловить  ее  главные
черты.
     Попытаемся это сделать.
     Реставрация была одним  из  тех  промежуточных  периодов,  трудных  для
определения, где налицо- усталость, смутный гул, ропот, сон, смятение, иначе
говоря, она была не чем иным, как остановкой великой нации на  привале.  Это
эпохи совсем особые, и они обманывают политиков, которые  хотят  извлечь  из
них выгоду. Вначале нация требует только отдыха; все жаждут одного- мира;  у
всех одно притязание- умалиться.  Это  означает  -  жить  спокойно.  Великие
события, великие  случайности,  великие  начинания,  великие  люди,  -  нет,
покорно благодарим, навидались мы их,  сыты  по  горло.  Люди  променяли  бы
Цезаря на Прузия,  Наполеона  на  короля  Ивето:  "Какой  это  был  славный,
скромный король!" Шли с самого рассвета, а теперь вечер долгого  и  трудного
дня; первый перегон сделали с Мирабо, второй - с  Робеспьером,  третий  -  с
Бонапартом; все выбились из сил, каждый требует постели.
     Нередко и сама власть является фракцией.
     Во всех революциях встречаются пловцы, которые плывут против течения, -
это старые партии.
     По мнению старых партий, признающих лишь наследственную  власть  божией
милостью, если революции возникают по праву на восстание,  то  по  этому  же
праву можно восставать и против них. Заблуждение!  Ибо  во  время  революции
бунтовщиком является  не  народ,  а  король.  Именно  революция  и  является
противоположностью бунта. Каждая революция, будучи естественным  свершением,
заключает в самой себе свою  законность,  которую  иногда  бесчестят  мнимые
революционеры;  но  даже  запятнанная  ими,  она  держится  стойко,  и  даже
обагренная  кровью,  она   выживает.   Революция   -   не   случайность,   а
необходимость.   Революция   -   это   возвращение   от   искусственного   к
естественному. Она происходит потому, что должна произойти.
     Тем не менее старые легитимистские партии нападали  на  революцию  1830
года со всей  яростью,  порожденной  их  ложными  взглядами.  Заблуждения  -
отличные метательные снаряды. Они умело поражали революцию там, где она была
уязвима за отсутствием брони, -  за  недостатком  логики;  они  нападали  на
революцию в ее королевском обличий. Они ей кричали: "Революция! А зачем же у
тебя король?" Старые партии - это слепцы, которые хорошо целятся.
     Республиканцы  кричали  о  том  же.  Но   с   их   стороны   это   было
последовательно.  То,   что   являлось   слепотой   у   легитимистов,   было
прозорливостью  у  демократов.  1830  год  обанкротился  в  глазах   народа.
Негодующая демократия упрекала его в этом.
     Июльское установление отражало атаки прошлого и будущего. В нем как  бы
воплощалась минута, вступившая в бой и с монархическими веками  и  с  вечным
правом.
     Кроме того, перестав быть революцией и превратившись в  монархию,  1830
год был обязан за пределами Франции идти в ногу с Европой. Сохранять  мир  -
значило еще больше усложнить положение. Гармония, которой добиваются вопреки
здравому смыслу, нередко более обременительна, чем война. Из  этого  глухого
столкновения,  всегда  сдерживаемого  намордником,   но   всегда   рычащего,
рождается вооруженный мир - разорительная политика цивилизации,  самой  себе
внушающей недоверие. Какова бы ни была Июльская монархия, но она вставала на
дыбы в запряжке европейских кабинетов. Меттерних охотно взял бы ее в повода.
Подгоняемая во Франции прогрессом, она в свою очередь подгоняла  европейские
монархии, этих тихоходов. Взятая на буксир, она сама тащила на буксире.
     А в то же время внутри страны обнищание, пролетариат, заработная плата,
воспитание, карательная система, проституция, положение женщины,  богатство,
бедность, производство, потребление, распределение, обмен,  валюта,  кредит,
права капитала, права  труда  -  все  эти  вопросы  множились,  нависая  над
обществом черной тучей.
     Вне политических партий в собственном смысле сотого слова  обнаружилось
и  другое  движение.  Демократическому  брожению  соответствовало   брожение
философское. Избранные умы чувствовали себя  встревоженными,  как  и  толпа;
по-другому, но в такой же степени.
     Мыслители размышляли, в то время как почва - то есть народ,  -  изрытая
революционными течениями, дрожала  под  ними,  словно  в  неярко  выраженном
эпилептическом припадке. Эти мечтатели, некоторые - в одиночестве, другие  -
объединившись в дружные семьи, почти в  сообщества,  исследовали  социальные
вопросы мирно, но глубоко; бесстрастные рудокопы, они тихонько  прокладывали
ходы в глубинах вулкана, мало обеспокоенные отдаленными толчками и вспышками
пламени.
     Это спокойствие занимало не последнее место в  ряду  прекрасных  зрелищ
той бурной эпохи.
     Люди эти предоставили  политическим  партиям  вопросы  права,  сами  же
занялись вопросом человеческого счастья.
     Человеческое благополучие - вот что хотели они добыть из недр общества.
     Они подняли вопросы материальные, вопросы  земледелия,  промышленности,
торговли почти на высоту религии. В цивилизации, такой, какою она создается,
- отчасти  богом  и,  гораздо  больше,  людьми,  -  интересы  переплетаются,
соединяются и сплавляются так,  что  образуют  настоящую  скалу,  по  закону
движения, терпеливо изучаемому экономистами, этими геологами политики.
     Люди эти, объединившиеся под разными названиями,  но  которых  можно  в
целом определить их родовым наименованием - социалисты, пытались просверлить
скалу, чтобы из нее забил живой родник человеческого счастья.
     Их труды охватывали все, от смертной казни до вопроса о войне. К правам
человека,  провозглашенным  французской  революцией,  они  прибавили   права
женщины и права ребенка.
     Пусть не удивляются, что мы, по  разным  соображениям,  не  исчерпываем
здесь, с точки зрения теоретической, вопросы,  затронутые  социалистами.  Мы
ограничиваемся тем, что указываем на них.
     Все проблемы, выдвинутые социалистами, за  исключением  космогонических
бредней, грез и мистицизма, могут быть сведены к двум основным проблемам.
     Первая проблема создать материальные богатства.
     Вторая проблема распределить их.
     Первая проблема включает вопрос о труде.
     Вторая-вопрос о плате за труд.
     В первой проблеме речь идет о применении производительных сил.
     Во второй - о распределении жизненных благ.
     Следствием правильного применения производительных  сил  является  мощь
общества.
     Следствием правильного распределения жизненных  благ  является  счастье
личности.
     Под правильным распределением следует понимать не равное распределение,
а распределение справедливое. Основа равенства - справедливость.
     Из  соединения  этих  двух  начал  -  мощи  общества  вовне  и  личного
благоденствия внутри - рождается социальное процветание.
     Социальное  процветание  означает  -  счастливый   человек,   свободный
гражданин, великая нация.
     Англия разрешила первую из этих двух проблем. Она  превосходно  создает
материальные богатства, но плохо распределяет их.  Такое  однобокое  решение
роковым образом приводит  ее  к  двум  крайностям  чудовищному  богатству  и
чудовищной нужде. Все жизненные блага - одним, все лишения - другим, то есть
народу, причем  привилегии,  льготы,  монополии,  власть  феодалов  являются
порождением самого труда Положение ложное и опасное, ибо могущество общества
зиждется тут на нищете частных лиц, а величие государства  -  на  страданиях
отдельной личности. Это  -  дурно  созданное  величие,  где  сочетаются  все
материальные его основы и куда не вошло ни одно нравственное начало.
     Коммунизм и аграрный закон предполагают разрешить вторую проблему.  Они
заблуждаются.  Такое  распределение  убивает  производство.   Равный   дележ
уничтожает соревнование и, следовательно, труд. Так мясник убивает  то,  что
он делит на части. Стало быть, невозможно остановиться на  этих  притязающих
на правильности решениях. Уничтожить богатство - не значит его распределить.
     Чтобы хорошо разрешить обе проблемы, их нужно рассматривать  совместно.
Оба решения следует соединить, образовав из них одно.
     Решите только первую из этих двух проблем, и вы  станете  Венецией,  вы
станете  Англией.  Как  Венеция,  вы  будете   обладать   мощью,   созданной
искусственно,  или  как  Англия,  -  материальным  могуществом;  вы   будете
неправедным богачом. Вы  погибнете  или  насильственным  путем,  как  умерла
Венеция, или  обанкротившись,  как  падет  Англия.  И  мир  предоставит  вам
возможность погибнуть и пасть,  потому  что  мир  предоставляет  возможность
падать и  погибать  всякому  себялюбию,  всему,  что  не  являет  собой  для
человеческого рода какой-либо добродетели или идеи.
     Само собой разумеется, что под Венецией, Англией  мы  подразумеваем  не
народ, а определенный общественный строй -олигархии, стоящие над нациями,  а
не самые нации. Народы всегда  пользуются  нашим  уважением  и  сочувствием.
Венеция как народ возродится; Англия как аристократия падет, но  Англия  как
народ - бессмертна. Отметив это, пойдем дальше.
     Разрешите  обе  проблемы:  поощряйте  богатого   и   покровительствуйте
бедному,  уничтожьте  нищету,  положите  конец  несправедливой  эксплуатации
слабого сильным, наложите узду на неправую зависть  того,  кто  находится  в
пути, к тому, кто достиг цели, по-братски и точно установите оплату за  труд
соответственно  работе,  подарите   бесплатное   и   обязательное   обучение
подрастающим детям, сделайте из знания основу зрелости; давая работу  рукам,
развивайте  и  ум,  будьте  одновременно  могущественным  народом  и  семьей
счастливых людей, демократизируйте собственность, не отменив ее,  но  сделав
общедоступной, чтобы каждый гражданин без исключения  был  собственником,  а
это легче, чем кажется, короче говоря, умейте создавать богатство  и  умейте
его распределять; тогда вы будете обладать материальным величием и  величием
нравственным; тогда вы будете достойны называть себя Францией.
     Вот что, пренебрегая некоторыми заблуждающимися  сектами  и  возвышаясь
над ними, утверждал социализм; вот чего  он  искал  в  фактах,  вот  что  он
подготовлял в умах.
     Усилия, достойные восхищения! Святые порывы!
     Эти  учения,   эти   теории,   это   сопротивление,   неожиданная   для
государственного деятеля необходимость считаться с  философами,  только  еще
намечавшиеся новые истины, попытки создать новую политику, согласованную  со
старым строем и  не  слишком  резко  противоречащую  революционным  идеалам,
положение вещей, при котором приходилось пользоваться услугами Лафайета  для
защиты Полиньяка, ощущение просвечивающего сквозь  мятеж  прогресса,  палата
депутатов и улица, необходимость уравновешивать  разгоревшиеся  вокруг  него
страсти, вера  в  революцию,  быть  может,  некое  предвидение  отречения  в
будущем, рожденное неосознанной  покорностью  высшему,  неоспоримому  праву,
личная честность, желание остаться верным своему роду, дух  семейственности,
искреннее уважение к народу -все это поглощало Луи -Филиппа почти мучительно
и порой, при всей его стойкости и мужестве, угнетало его, давая чувствовать,
как трудно быть королем.
     У него было тревожное ощущение, что почва под ним колышется, однако она
еще была твердой, так как Франция оставалась Францией более чем когда-либо.
     Темные,   сгрудившиеся   тучи   облегали   горизонт.   Странная   тень,
надвигавшаяся все ближе и ближе, мало-помалу распростерлась над людьми,  над
вещами, над идеями, -тень, отбрасываемая распрями и системами. Все, что было
придушено,  вновь  оживало  и  начинало  бродить.  Иногда  совесть  честного
человека задерживала дыхание -  столько  было  нездорового  в  воздухе,  где
софизмы  перемешивались  с  истинами.  В   атмосфере   тревоги,   овладевшей
обществом, умы трепетали, как листья перед  близящейся  бурей.  Вокруг  было
такое скопление электричества, что в иные мгновения первый встречный, никому
дотоле неведомый, мог вызвать вспышку света. Затем  снова  спускалась  тьма.
Время от времени глухие отдаленные раскаты грома  свидетельствовали  о  том,
какой грозой чреваты облака.
     Едва прошло двадцать месяцев после Июльской революции, как в роковом  и
мрачном обличье явил себя 1832 год. Народ в  нищете,  труженики  без  хлеба,
последний принц Конде, исчезнувший во мраке,  Брюссель,  изгнавший  династию
Нассау, как Париж - Бурбонов, Бельгия, предлагавшая себя французскому принцу
и отданная английскому, ненависть русского императора  Николая,  позади  нас
два  беса  полуденных  -  Фердинанд  Испанский   и   Мигель   Португальский,
землетрясение в Италии, Меттерних,  протянувший  руку  к  Болонье,  Франция,
оскорбившая Австрию  в  Анконе,  на  севере  зловещий  стук  молотка,  вновь
заколачивающего в гроб Польшу, устремленные на  Францию  враждебные  взгляды
всей Европы, Англия - эта подозрительная союзница, готовая толкнуть то,  что
накренилось, и наброситься на то,  что  упадет,  суд  пэров,  прикрывающийся
Беккарией,  чтобы  спасти  четыре  головы  от  законного  приговора,  лилии,
соскобленные  с  кареты  короля,  крест,  сорванный   с   Собора   Парижской
Богоматери, униженный Лафайет, разоренный Лафит, умерший в бедности Бенжамен
Констан, потерявший все свое влияние и скончавшийся Казимир  Перье;  болезнь
политическая и  болезнь  социальная,  вспыхнувшие  сразу  в  обеих  столицах
королевства - одна в городе мысли, другая в городе  труда;  в  Париже  война
гражданская, в Лионе - война рабочих; в обоих городах один и тот же  отблеск
бушующего пламени, багровый свет  извергающегося  вулкана  на  челе  народа,
пришедший в исступление  юг,  возбужденный  запад,  герцогиня  Беррийская  в
Вандее, заговоры, злоумышления, восстания, холера -  все  это  прибавляло  к
слитному гулу идей сумятицу событий.


Глава пятая. ФАКТЫ, ПОРОЖДАЮЩИЕ ИСТОРИЮ, НО ЕЮ НЕ ПРИЗНАВАЕМЫЕ



     К концу апреля все усложнилось. Брожение переходило  в  кипение.  После
1830  года  там   и   сям   вспыхивали   бунты,   быстро   подавляемые,   но
возобновлявшиеся, - признак широко разлившегося, скрытого пожара.  Назревало
нечто страшное. Проступали еще недостаточно различимые  и  плохо  освещенные
очертания возможной революции. Франция смотрела на Париж; Париж  смотрел  на
Сент-Антуанское предместье.
     Сент-Антуанское предместье, втайне подогреваемое, начинало бурлить.
     Кабачки на улице Шарон стали серьезными и грозными  -  как  ни  странно
применение двух этих эпитетов к кабачкам.
     Там просто и открыто выражали недоверие правительству.  Обсуждалось  во
всеуслышание: драться или  сохранять  спокойствие.  Кое-где  в  комнатах  за
кабачком с рабочих брали клятву, что они выйдут на улицу при первой  тревоге
и "будут драться, невзирая на численность врага". Как  только  обязательство
было принято, человек, сидевший в углу кабачка, "повышал голос"  и  говорил:
Ты дал согласие! Ты поклялся! Иногда поднимались на второй этаж,  и  там,  в
запертой  комнате,  происходили  сцены,   напоминавшие   масонские   обряды.
Посвященного приводили к присяге "служить  делу  так  же,  как  дети  служат
отцу". Такова была ее формула.
     В общих залах читали "крамольные" брошюры. Они поносили  правительство,
как сообщает секретное донесение того времени.
     Там слышались такие слова: "Мне неизвестны имена вождей.  Мы  узнаем  о
назначенном дне только за два часа. Один рабочий сказал: Нас триста человек,
дадим каждый по десять су - вот вам сто пятьдесят франков на порох  и  пули.
Другой сказал: Мне не нужно шести месяцев, не нужно и  двух.  Не  пройдет  и
двух недель, как мы сравняемся с правительством. Собрав двадцать пять  тысяч
человек, можно вступить в бой. Третий заявил: Я почти совсем  не  сплю,  всю
ночь делаю патроны. Время от времени появлялись люди "хорошо одетые, по виду
буржуа", "сеяли смуту" и, держась  "распорядителями",  пожимали  руки  самым
главным, потом уходили. Они  никогда  не  оставались  больше  десяти  минут.
Понизив голос, они обменивались многозначительными словами: Заговор  созрел.
Все готово. "Об этом твердили все, кто был там", -  как  выразился  один  из
присутствовавших. Возбуждение  было  таково,  что  однажды  в  переполненном
кабачке  кто-то  из  рабочих  крикнул:  У  нас  нет  оружия!  Его  приятель,
неумышленно пародируя обращение  Бонапарта  к  Итальянской  армии,  ответил:
Оружие есть у солдат! "Когда дело касалось какой-нибудь более важной  тайны,
- прибавляет один из рапортов, - то там они  ее  не  сообщали  друг  другу".
Непонятно, что еще они могли скрывать после того, что ими было сказано.
     Нередко такие собрания принимали регулярный характер. На  иных  н