карты. К тому же - я умираю.
     Уже не глядя на епископа, член Конвента спокойно закончил свою мысль:
     - Да, грубые проявления прогресса носят название революций. После  того
как они закончены,  становится  ясно,  что  человечество  получило  жестокую
встряску, но сделало шаг вперед.
     Член Конвента не подозревал, что он последовательно сбивает епископа со
всех позиций. Однако .оставалась еще одна, и,  опираясь  на  этот  последний
оплот сопротивления, монсеньор Бьенвеню возразил почти с тою же резкостью, с
какой он начал разговор:
     - Прогресс должен верить в бога. У добра не может быть нечестивых слуг.
Атеист - плохой руководитель человечества.
     Старый представитель народа ничего не ответил. По  его  телу  пробежала
дрожь. Он посмотрел на небо, и слеза затуманила его взор. Потом она медленно
покатилась по мертвенно-бледной щеке, и едва слышно, прерывающимся  голосом,
словно  говоря  сам  с  собой,  умирающий  произнес,  не  отрывая  глаз   от
беспредельной глубины небес:
     - О ты! О идеал! Ты один существуешь! Епископ был  охвачен  невыразимым
душевным волнением.
     Немного помолчав, член Конвента поднял руку и, указав на небо, сказал:
     - Бесконечное существует. Оно там. Если бы бесконечное не имело  своего
"я", тогда мое "я" было бы его пределом,  и  оно  бы  не  было  бесконечным;
другими  словами,  бесконечное  не  существовало  бы.  Но  оно   существует.
Следовательно, оно имеет свое "я". Это "я" бесконечного и есть бог.
     Последние  слова  умирающий  произнес  громким  голосом,   трепеща   от
восторга; казалось, пред ним стоит некто, видимый только ему  одному.  Когда
он кончил, глаза его закрылись. Напряжение истощило его силы. Было ясно, что
в одно это мгновение он прожил те несколько часов, которые  ему  оставались.
Оно приблизило его к тому, кто  ожидал  его  за  порогом  смерти.  Наступала
последняя минута.
     Епископ понял это, мешкать долее было нельзя; ведь он пришел  сюда  как
священнослужитель. От крайней холодности он  постепенно  дошел  до  крайнего
волнения;  он  взглянул  на  эти  сомкнутые  глаза,  он  взял  эту   старую,
морщинистую, похолодевшую руку и наклонился к умирающему.
     - Этот час принадлежит богу. Разве вам не было бы горько, если  б  наша
встреча оказалась напрасной?
     Член Конвента  открыл  глаза.  Тень  какой-то  суровой  торжественности
лежала теперь на его лице.
     - Ваше преосвященство! - медленно заговорил он,  и  эта  неторопливость
вызывалась, быть может, не столько упадком физических сил, сколько  чувством
собственного достоинства.  -  Я  провел  жизнь  в  размышлении,  изучении  и
созерцании. Мне было шестьдесят лет, когда родина призвала меня  и  повелела
принять участие в ее делах. Я  повиновался.  Я  видел  злоупотребления  -  и
боролся с ними.  Я  видел  тиранию  -  и  уничтожал  ее.  Я  провозглашал  и
исповедовал права и принципы. Враг вторгся в нашу страну - и я  защищал  ее,
Франции угрожала опасность - и я грудью встал  за  нее.  Я  никогда  не  был
богат, теперь я беден.  Я  был  одним  из  правителей  государства;  подвалы
казначейства  ломились  от  сокровищ,  пришлось  укрепить  подпорами  стены,
которые не выдерживали тяжести золота и серебра, - а я  обедал  за  двадцать
два су на улице Арбр-Сек. Я помогал угнетенным и утешал страждущих.  Правда,
я разорвал  алтарный  покров,  но  лишь  для  того,  чтобы  перевязать  раны
отечества. Я всегда приветствовал шествие человечества вперед, к  свету,  но
порой противодействовал прогрессу, если он был безжалостен. Сличалось и так,
что я оказывал помощь вам, моим противникам. Во Фландрии, в  Петегеме,  там,
где  была  летняя  резиденция  меровингских  королей,  существует  монастырь
урбанисток, аббатство святой Клары в Болье, -  в  тысяча  семьсот  девяносто
третьем году я спас этот монастырь. Я исполнял свой долг по мере сил и делал
добро где только  мог.  Меня  стали  преследовать,  мучить,  меня  очернили,
осмеяли, оплевали, прокляли, осудили на изгнание. Несмотря на свои седины, я
давно уже чувствую, что есть много людей, считающих  себя  вправе  презирать
меня,  что  в  глазах  бедной  невежественной  толпы  я  -  проклятый  богом
преступник. И я приемлю одиночество, созданное ненавистью, хотя ни к кому не
питаю ненависти. Теперь мне восемьдесят шесть лет. Я умираю. Чего вы от меня
хотите?
     - Вашего благословения, - сказал епископ и опустился на колени.
     Когда   епископ   поднял   голову,    лицо    члена    Конвента    было
величаво-спокойно. Он скончался.
     Епископ вернулся домой, погруженный в глубокое раздумье.  Всю  ночь  он
провел в молитве. На другой день несколько любопытных отважились  заговорить
с ним о члене Конвента Ж.; вместо ответа епископ указал на небо. С той  поры
его любовь и братская забота о малых сих и страждущих еще усилились.
     Малейшее упоминание о "старом нечестивце Ж." приводило его в  состояние
какой-то особенной задумчивости. Никто не  мог  бы  сказать,  какую  роль  в
приближении епископа к совершенству сыграло соприкосновение этого ума с  его
умом и воздействие этой великой души на его душу.
     Само собой разумеется, что это "пастырское посещение" доставило местным
сплетникам повод для пересудов. "Разве епископу  место  у  изголовья  такого
умирающего? - говорили они. - Ведь тут нечего было и  ждать  обращения.  Все
эти революционеры - закоренелые еретики. Так зачем  ему  было  ездить  туда?
Чего он там не видел? Верно, уж очень любопытно было поглядеть,  как  дьявол
уносит человеческую душу".
     Как-то раз одна знатная вдовушка, принадлежавшая к разновидности наглых
людей, мнящих себя остроумными, позволила себе такую выходку.
     - Ваше преосвященство, - сказала она епископу. - Все спрашивают,  когда
вам будет пожалован красный колпак.
     - О, это грубый цвет, - ответил  епископ  .-  Счастье  еще,  что  люди,
которые презирают его в колпаке якобинца, глубоко чтят его  в  кардинальской
шапке.


Глава одиннадцатая. ОГОВОРКА



     Тот, кто  заключит  из  вышеизложенного,  что  монсеньор  Бьенвеню  был
"епископом-философом" или "священником-патриотом", рискует впасть в  большую
ошибку. Его встреча с членом Конвента Ж., которую, быть может, позволительно
сравнить с встречей двух небесных светил, оставила в  его  душе  недоумение,
придавшее еще большую кротость его характеру. И только.
     Хотя монсеньор Бьенвеню меньше всего был политическим деятелем, все же,
пожалуй, уместно в нескольких  словах  рассказать  здесь,  каково  было  его
отношение к современным событиям, если предположить, что монсеньор  Бьенвеню
когда-либо проявлял к ним какое-то отношение.
     Итак, вернемся на несколько лет назад.
     Немного времени спустя  после  возведения  Мириэля  в  епископский  сан
император пожаловал ему, так же как и  нескольким  другим  епископам,  титул
барона Империи. Как известно, арест папы состоялся в ночь с 5 на 6 июля 1809
года; по этому случаю Мириэль был приглашен Наполеоном  на  совет  епископов
Франции и Италии, созванный в Париже. Синод этот заседал в Соборе  Парижской
Богоматери и впервые  собрался  15  июня  1811  года  под  председательством
кардинала Феша. В числе  девяноста  пяти  явившихся  туда  епископов  был  и
Мириэль. Однако  он  присутствовал  всего  лишь  на  одном  заседании  и  на
нескольких частных совещаниях. Епископ горной епархии, человек  привыкший  к
непосредственной близости к природе, к деревенской простоте  и  к  лишениям,
он, кажется, высказал в обществе этих высоких особ  такие  взгляды,  которые
охладили температуру собрания. Очень скоро он вернулся в Динь. На вопросы  о
причине столь быстрого возвращения он ответил:
     - Я там мешал. Вместе со мной туда  проник  свежий  ветер.  Я  произвел
впечатление распахнутой настежь двери.
     В другой раз он сказал:
     - Что же тут  удивительного?  Все  эти  высокопреосвященства  -  князья
церкви, а я - всего лишь бедный сельский епископ.
     Он пришелся не ко двору. Он наговорил  там  немало  странных  вещей,  а
как-то вечером,  когда  он  находился  у  одного  из  самых  именитых  своих
собратьев, у него вырвались, между прочим, такие слова:
     - Какие красивые стенные часы! Какие  красивые  ковры!  Какие  красивые
ливреи! До чего это утомительно! Нет, я бы не хотел иметь  у  себя  всю  эту
бесполезную роскошь. Она бы все время кричала мне в уши: "Есть люди, которые
голодают! Есть люди, которым холодно. Есть бедняки! Есть бедняки!"
     Скажем мимоходом, что ненависть к роскоши - ненависть  неразумная.  Она
влечет за собой ненависть к искусству. Однако у служителей церкви,  если  не
говорить о торжественных службах и обрядах, роскошь  является  пороком.  Она
как бы изобличает привычки, говорящие  о  недостатке  истинного  милосердия.
Богатый священник-это нелепо, место священника- подле бедняков. Но можно  ли
постоянно, днем и ночью, соприкасаться со  всякими  невзгодами,  со  всякими
лишениями и нищетой, не приняв на себя какой-то доли всех этих бедствий,  не
запачкавшись, если можно так  выразиться,  этой  трудовой  пылью?  Можно  ли
представить себе человека, который, находясь у пылающего костра,  не  ощущал
бы его жара? Можно ли представить себе постоянно работающего  у  раскаленной
печи человека, у которого не было бы ни одного опаленного волоса, ни  одного
почерневшего ногтя,  ни  капли  пота,  ни  пятнышка  сажи  на  лице?  Первое
доказательство милосердия священника, а епископа в особенности,  -  это  его
бедность.
     По-видимому, именно так думал и епископ Диньский
     Впрочем, не  следует  предполагать,  чтобы  по  отношению  к  некоторым
щекотливым  пунктам  он  разделял  так  называемые  "идеи  века".  Он  редко
вмешивался в  богословские  распри  своего  времени  и  не  высказывался  по
вопросам, роняющим престиж церкви и государства; однако, если бы оказать  на
него достаточно сильное давление, он, по всей вероятности,  скорее  оказался
бы ультрамонтаном, нежели галликанцем. Так как мы пишем портрет с  натуры  и
не имеем желания что-либо  скрывать,  мы  вынуждены  добавить,  что  Мириэль
выказал крайнюю холодность к Наполеону в период его заката. Начиная  с  1813
года  он  одобрял  или  даже   приветствовал   все   враждебные   императору
выступления. Он не пожелал видеть Наполеона, когда тот возвращался с острова
Эльбы, и не отдал распоряжение по епархии о служении в  церквах  молебнов  о
здравии императора во время Ста дней.
     Кроме сестры Батистины, у него было два брата: один - генерал, другой -
префект. Он довольно часто  писал  обоим.  Однако  он  несколько  охладел  к
первому после того, как, командуя войсками в  Провансе  и  приняв  под  свое
начало отряд в тысячу двести человек,  генерал  во  время  высадки  в  Канне
преследовал  императора  так  вяло,  словно  желал  дать   ему   возможность
ускользнуть. Переписка же епископа с  другим  братом,  отставным  префектом,
достойным и честным человеком, который  уединенно  жил  в  Париже  на  улице
Касет, оставалась более сердечной.
     Итак, монсеньора Бьенвеню тоже коснулся дух политических разногласий, у
него тоже были свои горькие  минуты,  свои  мрачные  мысли.  Тень  страстей,
волновавших эпоху, задела и этот возвышенный и кроткий ум, поглощенный  тем,
что нетленно и вечно. Такой человек бесспорно был  бы  достоин  того,  чтобы
вовсе не иметь политических убеждений. Да не поймут превратно нашу мысль,  -
мы не  смешиваем  так  называемые  "политические  убеждения"  с  возвышенным
стремлением к прогрессу, с высокой верой в отечество, в народ и в  человека,
которая в наши дни должна лежать в основе мировоззрения всякого благородного
мыслящего существа. Не углубляя вопросов, имеющих лишь косвенное отношение к
содержанию данной книги, скажем просто было бы прекрасно, если бы  монсеньор
Бьенвеню не был роялистом и если бы его взор ни на мгновенье не отрывался от
безмятежного созерцания трех чистых  светочей  -  истины,  справедливости  и
милосердия, - ярко сияющих над бурной житейской суетойю.
     Признавая,  что  бог  создал  моньсеньора  Бьенвеню   отнюдь   не   для
политической деятельности, мы тем не менее поняли и  приветствовали  бы  его
протест во имя права и  свободы,  гордый  отпор,  чреватое  опасностями,  но
справедливое сопротивление всесильному Наполеону. Однако то,  что  похвально
по отношению к восходящему светилу, далеко не так похвально по  отношению  к
светилу нисходящему. Борьба привлекает нас  тогда,  когда  она  сопряжена  с
риском, и уж, конечно, право на последний удар имеет  лишь  тот,  кто  нанес
первый. Тот, кто не выступал с настойчивым обвинением в  дни  благоденствия,
обязан молчать, когда произошел крах. Только  открытый  враг  преуспевавшего
является законным мстителем после его падения. Что касается нас,  то,  когда
вмешивается и наказует провидение, мы уступаем ему поле действия.  1812  год
начинает нас обезоруживать. В 1813 году Законодательный корпус, до той  поры
безмолвный и осмелевший после ряда катастроф, подло нарушил  свое  молчание:
это не могло вызвать ничего, кроме негодования, и рукоплескать ему  было  бы
ошибкой; в 1814 году при виде предателей-маршалов, при виде сената, который,
переходя от низости к низости, оскорблял того, кого он обожествлял, при виде
идолопоклонников, трусливо пятившихся назад и оплевывавших недавнего  идола,
каждый счел своим долгом отвернуться; в 1815 году, когда в воздухе появились
предвестники страшных бедствий, когда вся Франция содрогалась,  чувствуя  их
зловещее  приближение,  когда  уже  можно  было  различить  смутное  видение
разверстого перед Наполеоном Ватерлоо,  в  горестных  приветствиях  армии  и
народа, встретивших осужденного роком, не было ничего  достойного  осмеяния,
и, при всей неприязни  к  деспоту,  такой  человек,  как  епископ  Диньский,
пожалуй,  не  должен  был  закрывать  глаза  на  все  то  величественное   и
трогательное, что таилось в этом тесном объятии  великой  нации  и  великого
человека на краю бездны.
     За  этим  исключением  епископ  был  и  оставался  во  всем  праведным,
искренним, справедливым, разумным, смиренным и достойным; он творил добро  и
был доброжелателен, что является  другой  формой  того  же  добра.  Это  был
пастырь, мудрец и человек. Даже в своих политических убеждениях, за  которые
мы только что упрекали его и которые мы склонны осуждать весьма  сурово,  он
был - этого у него отнять нельзя  -  снисходителен  и  терпим,  быть  может,
более, чем мы сами, пишущие эти строки. Привратник диньской ратуши, когда-то
назначенный на эту должность  самим  императором,  был  старый  унтер-офицер
старой  гвардии,  награжденный  крестом  за  Аустерлиц  и  не  менее  рьяный
бонапартист, чем императорский орел. У этого  бедняги  вырывались  порой  не
совсем обдуманные слова, которые по тогдашним законам считались "бунтовскими
речами". После того как профиль императора исчез с ордена Почетного легиона,
старик никогда не одевался "по уставу" - таково было его выражение, -  чтобы
не быть вынужденным надевать и свой крест. Он с благоговением,  собственными
руками,  вынул  из  креста,  пожалованного   ему   Наполеоном,   изображение
императора, вследствие чего в кресте появилась дыра, и ни за  что  не  хотел
вставить что-либо на его место. "Лучше умереть, - говорил он, -  чем  носить
на сердце трех жаб!" Он  любил  во  всеуслышание  издеваться  над  Людовиком
XVIII. "Старый подагрик в английских гетрах? Пусть убирается  в  Пруссию  со
своей пудреной  косицей!"  -  говаривал  он,  радуясь,  что  может  в  одном
ругательстве объединить две самые  ненавистные  для  него  вещи:  Пруссию  и
Англию. В конце концов он потерял место. Вместе с женой и детьми он очутился
на улице без куска хлеба. Епископ  послал  за  ним,  мягко  побранил  его  и
назначил на должность привратника собора.
     За девять лет монсеньор Бьенвеню добрыми  делами  и  кротостью  снискал
себе любовное и как бы сыновнее почтение обитателей Диня. Даже его неприязнь
к Наполеону была принята молча и прощена народом: слабовольная и добродушная
паства боготворила своего императора, но любила и своего епископа.


Глава двенадцатая. ОДИНОЧЕСТВО МОНСЕНЬОРА БЬЕНВЕНЮ



     Подобно тому, как вокруг генерала почти всегда толпится  целый  выводок
молодых офицеров, вокруг каждого епископа вьется стая аббатов.  Именно  этих
аббатов очаровательный св. Франциск Сальский и  назвал  где-то  "желторотыми
священниками".  Всякое  поприще  имеет  своих  искателей  фортуны,   которые
составляют свиту того, кто уже  преуспел  на  нем.  Нет  власть  имущего,  у
которого не было бы своих приближенных; нет баловня фортуны, у  которого  не
было  бы  своих  придворных.  Искатели  будущего  вихрем   кружатся   вокруг
великолепного  настоящего.  Всякая   епархия   имеет   свой   штаб.   Каждый
сколько-нибудь       влиятельный       епископ        окружен        стражей
херувимчиков-семинаристов,  которые  обходят  дозором  епископский   дворец,
следят за порядком и караулят улыбку его преосвященства. Угодить епископу  -
значит стать на первую ступень, ведущую к  иподьяконству.  Надо  же  пробить
себе дорогу, - апостольское звание не брезгует  доходным  местечком.  Как  в
миру, так и в церкви есть свои тузы. Это  епископы  в  милости,  богатые,  с
крупными доходами, ловкие, принятые в высшем обществе,  несомненно,  умеющие
молиться, но умеющие также домогаться того, что им нужно; епископы, которые,
олицетворяя собой целую епархию, заставляют ждать себя в передней и являются
соединительным звеном между ризницей и дипломатией, - скорее аббаты,  нежели
священники, скорее  прелаты,  нежели  епископы.  Счастлив  тот,  кто  сумеет
приблизиться к ним! Люди влиятельные, они щедро раздают своим  приспешникам,
фаворитам и всей этой умеющей подделаться к ним  молодежи  богатые  приходы,
каноникаты, места архидиаконов, попечителей  и  другие  выгодные  должности,
постепенно ведущие к епископскому сану. Продвигаясь сами, эти планеты движут
вперед и своих спутников, -  настоящая  солнечная  система  в  движении!  Их
сияние бросает пурпурный отсвет и на их свиту.  С  их  пиршественного  стола
перепадают крохи и их  приближенным  в  виде  теплых  местечек.  Чем  больше
епархия покровителя, тем богаче приход фаворита. А Рим так близко!  Епископ,
сумевший   сделаться   архиепископом,   архиепископ,   сумевший    сделаться
кардиналом, берет вас с собой в качестве кардинальского служки в конклав, вы
входите в римское судилище, вы получаете омофор, и  вот  вы  уже  сами  член
судилища, вы камерарий, вы  монсеньор,  а  от  преосвященства  до  эминенции
только один шаг, а эминенцию и святейшество разделяет лишь дымок  сжигаемого
избирательного листка. Каждая скуфья может мечтать превратиться в  тиару.  В
наши дни священник - это единственный человек, который может законным  путем
взойти на престол, и на какой престол! Престол державнейшего из владык! Зато
каким питомником упований является  семинария!  Сколько  краснеющих  певчих,
сколько юных  аббатов  ходят  с  кувшином  Перетты  на  голове!  Как  охотно
честолюбие именует себя призванием, и  -  кто  знает?  -  быть  может,  даже
искренне, поддаваясь самообману. Блажен надеющийся!
     Монсеньор Бьенвеню, скромный, бедный, чудаковатый, не был  причислен  к
"значительным особам".  На  это  указывало  полное  отсутствие  вокруг  него
молодых священников. Все видели, что в Париже  он  "не  принялся".  Ни  одно
будущее не стремилось привиться к этому одинокому старику. Ни одно  незрелое
честолюбие не было столь безрассудно, чтобы пустить ростки  под  его  сенью.
Его каноники и старшие викарии были добрые старики,  грубоватые,  как  и  он
сам, так же как он, замуровавшие себя  в  этой  епархии,  которая  не  имела
никакого общения с кардинальским двоpoм, и похожие на своего епископа, с той
лишь разницей, что они были люди конченые, а он был  человеком  завершенным.
Невозможность расцвести возле монсеньора Бьенвеню была